– Он ушел, – сказала Анжелика, когда вечером мужчины возвратились в форт. И отвернулась.

Жоффрей де Пейрак подошел к ней. Как обычно после даже недолгого отсутствия, он взял ее руку и поцеловал кончики пальцев.

Но она никак не отозвалась на эту украдкой выраженную ласку.

– Ушел! – с негодованием воскликнул Малапрад. – И даже ни с кем не простился! К тому же на дворе почти ночь, надвигается пурга… Что на него нашло, на этого сумасброда? Нет, решительно все канадцы ненормальные…

Анжелика, как обычно, хлопотала по хозяйству. Она подозвала к себе Флоримона и тихонько попросила его отнести кружку с отваром Сэму Хольтону. Потом помогла госпоже Жонас расставить на столе миски и разложила мокрые плащи перед очагом в каморке.

Она делала свою ежедневную работу с прилежанием и видимым спокойствием, но внутренне вся была словно в лихорадке. За те часы, что прошли после ухода Пон-Бриана, в ней будто надломилось что-то, и теперь она чувствовала в душе страшную опустошенность.

Она уже и думать забыла о его любовных излияниях, но отравленная стрела, которую он, уходя, пустил в нее с порога, постепенно выделила свой яд.

Вначале, услышав от Пон-Бриана, что муж изменяет ей с индианками, что живут по-соседству, Анжелика просто пожала плечами, но потом вдруг вся жизнь предстала перед ней в ином свете, и теперь она спрашивала себя – и ее бросало в жар, – так ли уж это не правдоподобно. Мысль, что муж может развлекаться с этими девушками, никогда раньше не приходила ей в голову, хотя граф часто навещал старого колдуна, главу семьи, и она замечала, как обе индианки, Аржети и Ваннипа, увивались около него. Они кокетливо завлекали его, а он весело шутил с ними на их языке, щипал за подбородок, одарял жемчужинами, словно назойливых, балованных детей, от которых хотят откупиться подарками… Не скрывалась ли за всем этим та подозрительная вольность, приметы которой ускользнули от ее внимания?

Она всегда была слишком наивна, чтобы разгадывать интриги, а о подобных неприятностях самые заинтересованные люди всегда узнают в последнюю очередь.

Когда Пон-Бриан ушел, она решила отвлечься и, отыскав в кладовой жемчуг, начала нанизывать ожерелье для Онорины – подарок к Рождеству. Но руки у нее дрожали, работа не двигалась, и она то и дело подергивала плечами, как бы желая отогнать навязчивую мысль.

Тяжкие думы не покидали ее. К ней снова вернулось ощущение отчужденности, которое всякий раз возникало у нее по отношению к мужу, когда она задумывалась обо всем том непонятном и неведомом ей, что таилось в нем. Независимость всегда составляла одну из основных черт его натуры. Так должен ли был он теперь отречься от этой независимости лишь потому, что вновь обрел свою супругу, без которой мог обходиться в течение пятнадцати лет? В конце концов, он – хозяин, полновластный хозяин на борту корабля, как он недавно заявил ей.

Он всегда был свободен, его никогда не терзали никакие угрызения совести. Он не боялся ни греха, ни ада. Он сам устанавливал для себя нормы поведения…

И вдруг ей стало так невыносимо, что она вскочила, бросив свою работу, и помчалась к лесу, словно желая навсегда скрыться там.

Но по снегу далеко не убежишь. Даже просто побродить подольше в лесу, чтобы успокоиться, и то нельзя. Она пленница. И тогда она вернулась и попыталась призвать на помощь собственный разум.

«Такова жизнь», – мысленно твердила она, невольно повторяя горькие слова, которыми утешают себя бедные девушки, когда мужество покидает их, и они прекрасно отдают себе отчет в том, что навсегда утратили стойкость духа.

«Такова жизнь, пойми ты! – по десять раз на дню повторяла ей некогда ее подружка во Дворе чудес. – Все мужчины таковы».

Мужчины не так относятся к любви, как женщины. Любовь женщины полна заблуждений, мечтаний, сентиментальности.

Что она вообразила себе? Что, помимо объятий, их снова связывают какие-то узы, нечто такое, что может существовать только между ним и ею, и это слияние чувств означает, что они созданы только друг для друга, что им невозможно отвлечься друг от друга, разлучиться друг с другом и что это символ самого высокого согласия их сердец и их разума.

Так думать – значит верить в невозможное. Такое единение бывает столь редко! И тому, что некогда было даровано им, не суждено возродиться, потому что они оба стали другими. И разве это не глупо – называть изменой забавы с индианками?

Нет, она должна скрыть свое глубокое разочарование, иначе ему быстро надоест супруга-собственница. Но для нее свет померк навсегда, и она думала теперь, как сможет она выдержать его взгляд.

Однако все ее здравые мысли были тут же развеяны теми картинами, что с такими подробностями рисовало ей воображение, картинами, которые терзали ее: вот он смеется вместе с индианками, вот он ласкает их крохотные груди, наслаждается их податливым телом… Все эти видения заставляли Анжелику содрогаться, страдать ее душу.

Есть чувство, которое мужчины никогда не поймут: женская гордость. Она, Анжелика, не только глубоко ранена, она и опозорена. Это невозможно объяснить, но это так! А мужчины не отдают себе в этом отчета…

Возбужденные прогулкой и играми, шумной гурьбой вернулись дети. Они наперебой рассказывали о своих похождениях: они так быстро катались с горок, видели следы белого зайца, а потом госпожа Жонас провалилась в сугроб, и они с трудом ее вытащили.

Щеки Онорины напоминали румяные яблочки, и сама она была крайне возбуждена.

– Я каталась быстрее всех, мама! Послушай, мама…

– Да-да, я тебя слушаю, – рассеянно отвечала Анжелика.

Мысли ее снова вернулись к Пон-Бриану. Что-то в нем напомнило ей рыжего негодяя, ее стража в замке Плесси-Белльер в те времена, когда король держал ее там под арестом. Как же его звали?.. Она уже не могла вспомнить… Так вот, он тоже воспылал к ней безумной страстью и выражал ее едва ли более деликатно, чем Пон-Бриан. Он приходил по вечерам, стучался в ее дверь и всячески докучал ей… Онорина была зачата от него в ту ужасную ночь, когда он силой овладел ею. Да, Пон-Бриан напоминал его. От одного этого воспоминания ее замутило.

Закончив свою работу, вернулись остальные мужчины, голодные как волки. Им подали ужин – вяленое мясо и маисовые лепешки.

Переворачивая в золе лепешку, Анжелика обожгла пальцы.

– Ну что за глупости я делаю! – воскликнула она, и на глаза ее набежали слезы, которые она не в силах была удержать.

В течение всего вечера она сумела без всякого снисхождения к себе выполнять все свои обязанности. Она одну за другой зажгла лампы – это она любила делать сама. Лампы, горящие на жиру, излучали свет красноватый и слабый, но он создавал атмосферу какой-то мягкости, интимности, и все невольно начинали говорить тише.

Но все равно Анжелика мечтала о свечах – они меньше, а свет от них не такой красный и ярче.

– Вы должны изготовить нам форму для свечей, – сказала она кузнецу. – А делать свечи можно из пчелиного воска, если мы найдем его в этих лесах.

– Отец д'Оржеваль, миссионер, что живет на реке Кеннебек, – сказал Элуа Маколле, – делает зеленые свечи из растительного воска. Он содержится в ягодах, которые приносят ему индейцы, я это точно знаю.

– О, как интересно…

Она побеседовала со старым охотником, потом ей пришлось уложить в постель Онорину, которую совсем сморила усталость. Она помогла прислуживать за столом и, в общем-то, была довольна, что сумела не дать прорваться наружу бушевавшей в ее душе буре.

Жоффрей де Пейрак обманывает ее? Были минуты, когда ей казалось, что она чувствует на себе его пристальный взгляд, но нет, быть того не может, ему и в голову не придет, какие мысли обуревают ее, а она ничего не скажет ему… ничего…

Но в тот момент, когда они вошли в спальню, в их общую спальню, Анжелику вдруг охватила самая настоящая паника. В этот вечер она впервые пожалела, что живет не в роскошном замке, где, сославшись на мигрень, она могла бы удалиться в свои комнаты, чтобы избежать его общества, а главное – его объятий.

В спальне она опустилась на колени перед очагом, лихорадочными движениями раздула огонь. Но она, пожалуй, предпочла, чтобы стало совсем темно и Жоффрей не мог бы увидеть ее лица.

Весь вечер она старалась не выдать, какая боль гложет ее, старалась урезонить самое себя. Теперь же все ее благоразумные рассуждения вмиг улетучились.

Нет, ее усилия оказались тщетны.

В постели она сжалась клубочком на самом краю, повернувшись к мужу спиной, и сделала вид, что спит. Но в этот вечер он не посчитался, как она на то надеялась, с ее усталостью. Она почувствовала его руку на своем обнаженном плече, и, боясь, что он заподозрит неладное, если она будет вести себя не так, как обычно, повернулась к нему, и заставила себя обвить руками его шею.

О, почему она не может жить без него! Она никогда не могла забыть его, и любовь к нему всегда наполняла каждую клеточку ее души. Что станется с ней, если она не сможет смириться? Она должна сделать все, что в ее силах, лишь бы он ни о чем не догадался.

– Вы чем-то озабочены, моя радость?

Склонившись к ней, он прервал свои ласки и стал нежно допытываться. Она кусала себе губы. Нет, она не может таиться от него.

– Вас что-то гложет, не правда ли?

Она почувствовала, как он насторожен, и потеряла самообладание. Он не даст ей отмолчаться. Жоффрей продолжал настаивать.

– Ну что с вами, скажите! Вы сама не своя сегодня вечером. Что произошло? Доверьтесь мне…

Она вдруг бросила ему прямо в лицо:

– Это правда, что вы путаетесь с индианками? Они ваши любовницы, да?

Он ответил не сразу.

– Кто вбил вам в голову этот вздор? – спросил он наконец. – Пон-Бриан, не так ли? Он, видимо, считает, что у него достаточно близкие отношения с вами, чтобы иметь право на подобные предупреждения? Уж не думаете ли вы, что я не заметил, какую страсть вы внушили ему?.. Значит, он излил перед вами свою душу? И вы выслушали его?

Его пальцы вдруг до боли сдавили ее руку.

– Вы поощрили его? Пококетничали с ним?

– Чтобы я кокетничала с этим мужланом! – воскликнула Анжелика, вскакивая.

– Да я предпочла бы стать уродливой, как семь смертных грехов, если это могло бы избавить меня от такого мужлана, как Пон-Бриан… По-вашему, если какому-нибудь дураку взбредет в голову обхаживать женщину, то это всегда ее вина!.. А вы?.. Вы же догадывались, что Пон-Бриан обязательно будет изливать мне свою любовь, и нарочно ушли, вам хотелось знать, как я поведу себя, не намереваюсь ли я броситься на шею первому встречному, как, верно, вы полагаете, я делала это все пятнадцать лет… О, я ненавижу вас, вы совсем не доверяете мне!..

– И вы мне тоже, кажется. Ну при чем тут индианки?

Гнев Анжелики спал.

– Да, я подозреваю, что он сказал это, желая огорчить меня, отомстить за то, что я отвергла его.

– Он попытался вас обнять, поцеловать?

Тень скрывала от Анжелики лицо Жоффрея, но она догадывалась, что он весь во власти сомнений, и она ответила, как бы не придавая этому значения.

– Он проявил настойчивость, и я обошлась с ним несколько… круто. Потом он все понял и ушел.

Жоффрей де Пейрак тяжело дышал.

Пон-Бриан попытался поцеловать ее, теперь он уверен в этом! С грубостью солдафона он осквернил своими губами уста Анжелики!

Но ведь и сам он, ее муж, тоже виноват в этом. Хотя он ушел не умышленно, Анжелика несправедливо обвинила его, но все равно, разве он – пусть бессознательно – не играл с огнем в той ситуации, которая создалась с приходом этого Пон-Бриана? Пустить все на самотек, чтобы провести опыт! Но разве можно обращаться с сердцем и чувствами женщины, как с ретортами, перегонными кубами и мертвыми минералами? Да, верно, иногда в глубине души он сомневался в Анжелике. Теперь он поплатился за свое неверие.

– Это правда? – прошептала она жалобным голосом, так не свойственным ей.

– Это правда, что вы путаетесь с индианками?

– Нет, любовь моя, – с силой, серьезно ответил он. – К чему мне индианки, если у меня есть вы?..

Она коротко вздохнула, и, похоже, напряжение ее спало. А Жоффрей де Пейрак был не на шутку взбешен. Где мог ПонБриан подцепить такую низкую сплетню?.. О них говорят в Канаде? Кто говорит о них?.. Он склонился к Анжелике, чтобы снова обнять ее. Но хотя ее уже не терзала больше мысль о неверности мужа, досада на него все же осталась.

Она пыталась взять себя в руки, но она слишком устала за этот долгий день от изнуряющей душу боли, слишком много утратила надежд, чтобы суметь тотчас же стать самой собою.

Особенно потому, что на нее нахлынуло столько воспоминаний, всплыло перед ее мысленным взором столько отталкивающих лиц… И среди них лицо Монтадура, которого напомнил ей Пон-Бриан… Монтадур… Вот она и вспомнила вдруг имя рыжего негодяя… Монтадур… Монтадур… И когда муж захотел снова обнять ее, она вся сжалась.

Жоффрей де Пейрак вдруг ощутил желание придушить Пон-Бриана, а заодно с ним всю военную братию, да и вообще весь мужской род. То, что произошло, – это не просто случайный эпизод, как он считал раньше, который не оставит глубокой раны в душе искушенной жизнью женщины.

История с Пон-Брианом разбередила в ее душе едва зарубцевавшиеся раны. И сейчас они переживали одно из тех коротких мгновений, когда мужчина и женщина сталкиваются лицом к лицу в своего рода ожесточенной и непримиримой ненависти, ощетинившиеся друг против друга в яростном протесте: она не желала быть покорной ему, он жаждал победить ее, вернуть ее себе, ибо, если они не смогут сегодня слиться воедино, Анжелика с ее переменчивым, немного скрытным характером еще больше отдалится от него, и тогда он потеряет ее.

Он чувствует, как чуткие руки жены судорожно упираются в его плечи, отталкивают его, но он только крепче стискивает ее, не в силах отпустить, оторваться от нее. И хотя мысли Анжелики блуждают где-то вдали от него, в бесплодном одиночестве, тело ее совсем рядом с его губами, и Жоффрей не может отказаться от ее влекущей красоты, даже если она вся сжимается под его поцелуями, даже если этот ее отказ раздражает его и в то же время разжигает в нем еще более страстное желание.

Это роскошное тело, созданное для наслаждения, ничего не утратило за пятнадцать лет их разлуки, и Жоффрей с удивлением и радостью вновь нашел в ней то необычное, восхитительное восприятие любви, которое потрясло его, когда их любовь еще только зарождалась.

В ту ночь в океане, когда он понял это, он уже знал, что снова станет ее рабом, как прежде, как другие, потому что ею нельзя пресытиться, ее нельзя забыть.

Но если тело ее осталось прежним, то душа стала иной – в ней поселилась боль. И де Пейрак проклинал жизнь, которая ее придавила, и все то, что всплывает в ее памяти, разделяя их иногда непреодолимой стеной. Эти мысли молнией промелькнули в его сознании, в то время как он, всем своим существом стремившийся к ней в страстном порыве обладать ею, пытался привлечь ее к себе, подчинить своей власти. Никогда еще он не чувствовал так ревниво, так яростно, что она его и что ни за что на свете он не может отказаться от нее, отдать ее другим, предоставить ее самой себе, ее думам, ее воспоминаниям.

Ему пришлось взять ее почти силой.

Но когда он добился своего, его ярость и его неистовая сила утихли. Ведь совсем не ради удовлетворения своего желания он в этот вечер несколько сурово воспользовался своими супружескими правами. В этом было единственное спасение – увести ее с собой в страну Цитеру, и, когда они возвратятся оттуда, мрачные тени рассеются. Нет более волшебного лекарства против ожесточения, сомнений и горестных мыслей, чем небольшое путешествие вдвоем на остров любви.

Но он умел ждать. Он не хотел с эгоистической поспешностью отправляться в путь в бурю.

Один брахман – он познакомился с ним в Восточной Индии во время своих странствий по этим землям, где любви обучают в храмах, – научил его двум добродетелям, которыми должен обладать идеальный любовник, – терпению и самообладанию, – ибо женщины в любви медлительны. Да, влюбленный мужчина вынужден иногда поступиться своими желаниями, но разве он не бывает сторицей вознагражден восхитительным пробуждением безучастного тела?

Когда Жоффрей почувствовал, что она немного пришла в себя, уже не так задыхается и дрожит, что она постепенно возвращается в этот мир, он начал нежно возбуждать в ней желание. Он слышал, как у его груди гулко и неровно бьется ее сердце, словно у маленького обезумевшего зверька. И он время от времени ласково касался ее прохладных губ легким, успокаивающим поцелуем. Но, несмотря на то, что страсть буквально пронизывала его, заставляя дрожь судорогой пробегать по его спине, он не давал ей одолеть себя.

Никогда, никогда больше он не согласится оставить ее одну на дороге жизни. Она его жена, его дитя, кусочек его души и тела.

А Анжелика в муках сердца, где горько бились гнев и злоба, которые она не могла побороть, начала наконец осознавать, что это он, Жоффрей, склонился над ней, пытаясь разгадать ее печаль. Его близость была блаженством, облегчающим бальзамом, разливавшим свою сладость по всему ее телу вплоть до самых потаенных его уголков. И, горя искушением предаться этому блаженству, она заставляла замолчать возмущенные голоса своего разума, которые мешали ей наслаждаться им. Но едва она добивалась этого, как они снова начинали вопить в ней, повергая ее в пучину сомнений.

Тогда он отстранился от нее и, словно вдруг утратив весь мир, она почувствовала такое страдание, такое одиночество распростертого в горестном призыве тела, что ей захотелось кричать, и она рванулась к нему; его возвращение принесло ей сказочное блаженство, она обвила его руками, чтобы больше не отпустить от себя, он ощутил, как ее легкие пальцы побежали вниз по его телу, и с восторгом понял, что она снова ненасытно жаждет его любви.

– Не оставляй меня, – стонала она. – Не оставляй меня… Прости, но только не оставляй…

– Я с тобой…

– Подожди… прошу тебя… подожди…

– Успокойся, мне хорошо с тобой… Я бы провел так всю жизнь!.. Не надо ничего говорить сейчас… Не думай ни о чем…

Но он продолжал доставлять ей страдания, отрываясь от нее, и, казалось, желая продлить это безумие, склонялся над ней в дрожащем ожидании или слегка касался мимолетной лаской, коварной, потому что она не только не удовлетворяла ее, но, наоборот, пробуждала во всем ее теле бурю различных чувств, острых и сладостных, и дрожь, которую она не могла удержать, покрывала мурашками ее тело, волнами докатывалась до краешков ногтей, до корней волос!.. Ах, почему она была сегодня так мятежна? Что сделали с ней эти годы? О, лишь бы он всегда оставался с ней… Лишь бы он не пресытился…

И она сердилась на свое тело, не бесчувственное, но строптивое, которое не желало проявить покорность в этой упорной интимной борьбе. Жоффрей успокаивал ее. Он не ведал усталости, потому что она была для него дороже жизни, и он каждое мгновение чувствовал, как прилив новой силы, новой любви, которую она ему внушала, пронизывал его, словно копьем, и радость триумфа начинала разливаться по его членам. Ибо сейчас он видел, что она вся охвачена этой сладострастной борьбой, что она целиком отдалась ей, и он без устали продолжал ее. Эти легкие судороги, что пробегали по ее телу, эти нетерпеливые подергивания ее губ и трепет ее груди в момент короткой передышки… И вдруг он услышал, как застучали ее стиснутые зубы – это был знак того, что она выходит из своего одиночества, и тогда он снова повел ее к сияющим берегам, все дальше и дальше от ледяной бездны. И он засмеялся, увидев, как она вдруг поднесла руку ко рту, чтобы приглушить стон. У женщин трогательное целомудрие… В минуту наивысшего исступления малейший шум, шелест, шорох вспугивают их… Женщина боится быть застигнутой врасплох, боится выдать свою беспомощность.

Да, странные, ускользающие, непонятные существа, но какое упоение пленить их, похищать их у них самих, повергать их, изнемогающих от истомы, в чарующую бездну. И то, что он испытывал, держа в объятиях эту женщину, было неописуемо, потому что она во сто крат вознаграждала его за то, чем он мог наделить ее. А Анжелика, уже готовая молить о пощаде и в то же время не желавшая никакого снисхождения, потому что Жоффрей умел целиком завладеть ею и она была беззащитна перед его опытом в любовной науке, отдалась наконец всем своим существом глубокому и могучему порыву любви. Любовь к нему переполняла ее душу, и теперь он требовал, чтобы все, что она сулила ему, было бы воздано. Теперь он уже не щадил ее больше и оба они испытывали одинаково страстное желание достичь поскорее очарованного острова.

Подхваченные сильной, штормовой волной, отрешенные от всего мира, они приступом взяли берега острова и, тесно сплетенные, вместе выбрались на золотой песок; он – неожиданно задорный, в напряжении последнего натиска страсти, она – обессилевшая, утопающая в беспредельном блаженстве, восхитительная…

И, открыв глаза, она удивилась, что нет ни золотого песка, ни голубого моря… Цитера… Остров влюбленных… Его можно отыскать под любыми небесами…

Де Пейрак приподнялся на локте. Анжелика лежала с каким-то отсутствующим, мечтательным выражением лица, и угасающий огонь очага, отражаясь, мерцал под ее полуприкрытыми веками…

Он увидел, как она машинально зализывает тыльную сторону ладони, которую искусала в минуту исступления, и этот животный жест снова взволновал его.

Мужчина хочет сделать из женщины грешницу или ангела. Грешницу – чтобы с ней развлекаться, ангела – чтобы быть им любимым с нерушимой преданностью. Но истинная женщина ломает его планы, ибо для нее нет ни греха, ни святости. Она – Ева.

Он обвил длинные волосы Анжелики вокруг своей шеи и положил руку на ее теплый живот. Может быть, эта ночь принесет новый плод… Если он проявил сегодня неосторожность, он не станет упрекать себя в этом. Да и как можно быть благоразумным, когда речь идет о спасении чего-то главного между двумя сердцами и сама Анжелика срывающимся голосом попросила его об этом.

– Ну так как же индианки? – спросил он шепотом. Она приподнялась, нежно рассмеялась, томным и покорным движением повернула к нему голову:

– Как я могла поверить этой сплетне о вас? Теперь я и сама не понимаю…

– Маленькая глупышка, неужели вас так легко одурачить? Вы совсем истерзались! Неужели вы сомневаетесь в вашей власти надо мной?.. Вы и правда думали, что я соблазнился индианками? Я не отрицаю, эти миниатюрные гибкие женщины могут пользоваться успехом… иногда… Но почему они должны привлекать меня, когда у меня есть вы?.. Черт побери, не принимаете ли вы меня за бога Пана или одного из его аконитов с раздвоенным копытом? Где и когда, по-вашему, я нахожу время, чтобы делить любовь с кем-нибудь, кроме вас?.. Господи, до чего же глупы женщины!..

Было еще очень далеко до рассвета, коща граф де Пейрак тихо поднялся. Он оделся, пристегнул к поясу шпагу, зажег потайной фонарь и, осторожно выйдя из комнаты, прошел через залу в тот угол комнаты, где спал итальянец Поргуани. Немного пошушукавшись с ним, он вернулся в залу, приподнял несколько меховых полотнищ, за которыми тяжелым сном спали мужчины. Найдя того, кого искал, он легонько тряхнул его, чтобы разбудить. Флоримон открыл один глаз и при свете фонаря увидел отца, который дружески улыбался ему.

– Вставай, сын, – сказал граф, – и пойдем со мной. Я хочу научить тебя тому, что называется долгом чести.