Глава шестая

День обещал выдаться не по-зимнему теплым. Амадей лениво развалился на лавочке; над ним возвышалась статуя Вольтера, окруженная свитой из голубей. Отличное местечко, чтобы побездельничать, греясь на солнышке и посматривая на зевак, которые то и дело собираются у стоек букинистов и расходятся восвояси. Амадей предался своему любимому занятию: он мысленно составлял каталог женских типов. Некоторые дамочки, проходившие мимо, смахивали на богато украшенные новогодние елки. Амадей усмехнулся – они напомнили ему о тех экстравагантных созданиях, что во времена Людовика XV носили платья с юбками, приподнятыми с помощью тростниковых обручей, скрепленных лентами, – некоторые модели подобных «корзинок» достигали трех с половиной метров в диаметре, и при каждом шаге модницы раздавался ужасный скрип, из-за чего их прозвали «крикуньями». Амадей потер яблоко о рукав, с хрустом откусил и принялся наблюдать за усатым букинистом лет шестидесяти, в очках и помятом цилиндре, открывавшим четвертый ящик с книгами.

Ангела Фруэн добралась до набережной Вольтера и позволила себе немного передохнуть – тем более что там уже прохаживался обрезчик сучьев, к которому она питала симпатию. Ангела ничего не имела против мужчин, не слишком заботящихся о своем внешнем виде, – главное, чтобы они были при галльских усах и могучей мускулатуре. Гаэтан Ларю соответствовал.

– День добрый, месье Ларю, мне срочно нужно утешиться – я в ужасном настроении. Представьте себе, меня ограбили!

Она рассчитывала, что Гаэтан пригласит ее в бистро, но тот лишь изобразил пылкое сочувствие:

– Не может быть! Когда же?

– Вчера вечером. Ах, что за люди, что за люди! По счастью, дети еще были в школе, иначе вообразите себе сцену… Меня до сих пор трясет!

– Что у вас украли?

– Резак и горшочки с конфитюрами! Бог с ними, с конфитюрами, не жалко, но резак дорог моему сердцу – он принадлежал покойному негодяю Гратьену. Муженек бросил меня одну с детьми, но все же когда-то мы с ним любили друг друга – до того как ему бес в ребро ударил и он начал ухлестывать за молоденькими. Все же некоторые чувства к нему у меня остались… В общем, после кражи пошла я в комиссариат полиции, а фликам на все наплевать, они даже не знают, что такое резак!

– Я тоже не знаю. Что же это? – прозвучал мужской голос, и Гаэтан Ларю обернулся к подошедшему незаметно человеку:

– Неужто сам монсеньор Амадей? Как вам удается неслышно подкрадываться? А что это вы так разоделись? Вроде не сезон для карнавала.

– Зато ему тепло! – вмешалась Ангела. Глядя на новоприбывшего, она вдруг почувствовала холодок между лопатками. А ведь месье Амадей – ужасно привлекательный мужчина. Как это она раньше не замечала? Они уже месяц каждый четверг играют по вечерам в пикет у нее на кухне, пока дети учатся в церковной школе…

Амадей лишь улыбнулся. Уязвленный поведением Ангелы обрезчик сучьев продолжил метать стрелы в жертву:

– А вы для человека столь скромного положения – настоящий щеголь. Портному небось платите тем, что в карты выигрываете? Что-то он у вас от моды отстал…

– Ишь ты – мода! – воскликнул недавно явившийся Фердинан Питель. – Важно не то, что на человеке, а то, что у него внутри! И только попробуйте назвать меня монсеньором!

– Господа, господа, довольно, сложите оружие! Я скромный разночинец, зарабатываю на жизнь продажей альманахов и канцелярских принадлежностей. – Лицо Амадея по-прежнему хранило приветливое, добродушное выражение. – В равной степени мне доставляет удовольствие нести утешение тем, кого болезнь, одиночество или скука отдаляют от их современников. Всего лишь несколько партий за столом – и уныние отступает, бремя бытия не давит им на плечи. Я играю в шахматы, в шашки, в триктрак, в домино и тем самым получаю прекрасную возможность изучать нравы себе подобных. Порой я проигрываю. Случается, что побеждаю, и тогда мне платят – это правило я блюду неукоснительно. Ведь иначе мои партнеры по игре решат, что я провожу с ними время из жалости, и приятность общения будет нарушена.

– Стало быть, вы бродячий торговец, взявший на себя труд утешать всех скорбящих и страждущих? – ехидно уточнил Гаэтан Ларю.

– О нет, я бы надорвался! В настоящее время моей поддержкой пользуются пожилая любительница экарте и паралитик, увлеченный батаем. Кроме того, я составляю компанию трем игрокам в покер, у которых четвертый приятель попал в больницу, и гадаю на картах Таро для одной бабули каждый вечер – она очень надеется в скором времени унаследовать приличное состояние, и я подпитываю ее иллюзии. Так что за вещица этот ваш «резак», мадам Фруэн? Неужто нечто вроде бриллиантового колье?

– Шутить изволите! – фыркнул Фердинан Питель. – Это такой здоровенный нож – его одним концом крепят к верстаку и с его помощью тачают сабо.

– Ах да, вы же сапожник. Мне как раз нужно подбить новые подметки на башмаки. Я ими дорожу как зеницей ока – мы вместе повидали немало стран.

– До того как переехали в Париж, мы жили в Камамбере, в деревеньке под Байё, – влезла Ангела Фруэн, уязвленная недостатком внимания к своей персоне. – Мой муж сабо тачал. Лучше б так и сидели в глуши, право слово! Воры мне вчера ко всему прочему еще и окно разбили, пришлось заткнуть дыру газетами. Только холода нынче такие стоят, сами видите, что надо как можно скорее стекло заменить, а это какой удар по семейному бюджету!

– Ячмень – ужасно неприятная штука, глаз болит, – невнятно пожаловался Вонючка, вернувшийся из кафе. Перегаром от него несло сильнее, чем обычно. Он по привычке притворялся глухим – вкупе с винным выхлопом ему это, как правило, помогало остаться при своих, если клиент пытался торговаться.

– По крайней мере ни дождя, ни шквального ветра можно не опасаться, – выдал предсказание Люка Лефлоик.

– Если хотите, Анге… мадам Фруэн, я поставлю вам новое стекло на следующей неделе. Бесплатно, – шепнул Ангеле обрезчик сучьев.

– Ах, это будет очень любезно с вашей стороны, месье Ларю. Я непременно сумею вас отблагодарить, – жеманно проворковала чесальщица.

Именно этот момент выбрал для своего появления инспектор VI округа:

– Здравствуйте, месье Перо, мой долг – засвидетельствовать де-визу ваше официальное разрешение на букинистическую торговлю. Рад убедиться, что обошлось без квипрокво и лицензия на одну и ту же торговую точку не выдана случайным образом сразу двум гражданам. Позвольте зачитать вам несколько выдержек из устава: «Торговец обязан иметь при себе учетный лист, в коем должно указать имя и адрес означенного торговца, а также перечень приобретенных книг. Расчетные суммы, поступающие к торговцу…»

– Это требование будет весьма затруднительно исполнить, месье! – перебил Амадей. Он был выше чиновника на голову, и тот, оценив диспозицию, предпочел ретироваться.

– Браво! Вы спасли нас от слепого Правосудия! – возликовал Вонючка.

Рауль Перо уже не страдал ни от холода, ни от страха перед будущим. Он чувствовал себя так, словно был букинистом долгие годы и все это время провел среди своих, среди людей, настолько преданных делу, что каждый из них готов вступиться за коллегу перед властями, бросить им вызов.

– Вы далеко живете, месье? – обратился он к Амадею, к которому уже проникся симпатией.

– В Менильмонтане, рядом с водохранилищем. Но когда есть охота и свободное время, люблю прогуляться по Парижу пешком. И здесь, на Сене, я чувствую себя как дома.

– Я тоже, – подал голос Фюльбер Ботье, – только мне тут, у себя дома, приходится на хлеб зарабатывать. Выставляю цену – честную, без обмана, набегают зеваки с чадами и домочадцами, тотчас устраивают семейный совет и давай препираться, торговаться, клянчить, а зимой я, как правило, более уступчив… Скажите-ка, месье Ларю, вы все-таки муниципальный служащий, может, слыхали, что там затевается? Говорят, железную дорогу к будущему Орлеанскому вокзалу протянут под землей параллельно Сене до набережной Орсэ, и еще собираются построить не только здоровенную конечную станцию в двух шагах, но и еще одну на набережной Сен-Мишель. Я это слышал от одного инженера, который иногда у меня закупается.

– В октябре палатой депутатов был подан парламентский запрос, – вмешался Лефлоик. – Мы все с облегчением вздохнули, когда узнали, что депутат Вивиани за нас вступился. Сами ж понимаете, если нас отсюда вытурят к Лувру, мы разоримся. А изгнание может продлиться года два!

– Ну, я-то здесь ни при чем, обрезаю ветки где велят, а все прочее… – рассеянно отмахнулся Гаэтан Ларю. – Вам помочь с тележкой, мадам Фруэн?

– Не откажусь! – просияла Ангела. – До завтра, месье Амадей, нам нужно закончить партию. Берегитесь – я намерена разгромить вас в пух и прах! И не расстраивайтесь заранее: не везет в картах, повезет в… – кокетливо шепнула она напоследок.

– Ты уверен, что она не слишком горячая? – Таша придирчиво следила за каждым движением Виктора.

– Я сунул локоть в кастрюлю, не беспокойся, все под контролем.

– Эфросинья права, надо было побольше кашки ей приготовить.

– Доктор Рейно – врач старой выучки, он рекомендует в качестве детского питания стерилизованное молоко и крупы, но категорически воспрещает закармливать ребенка до смерти.

– Тем не менее он посоветовал нам купить весы для взвешивания грудных детей.

Виктор мысленно пожелал, чтобы в этот утренний час никому не пришло в голову нанести ему визит – иначе главу семейства Легри застали бы в фартуке и с детским рожком в руках. Алиса жадно сосала жидкую молочную кашку, а он радовался, что у дочки такой хороший аппетит. Таша еще лежала в постели – рыжие волосы в беспорядке падают на бледные щеки, под глазами темные круги. Она внимательно наблюдала за мужем.

– Если бы тебя видели сейчас твои клиенты!

– Они превознесли бы до небес мою отцовскую самоотверженность! Я же один такой – кто еще из мужчин согласится на роль няньки?

– Признайся, что ты сам счастлив до беспамятства поучаствовать в кормлении наследницы!

Виктор и не думал спорить. Когда доктор Рейно сообщил им, что вторая беременность мадам Легри крайне нежелательна, поскольку может сопровождаться осложнениями, опасными и для нее самой, и для ребенка, Виктор с еще большей нежностью стал относиться к первому плоду их с Таша любви. Он испытывал острую потребность опекать дочку, оградить ее от малейших неудобств, отвести все беды. Он знал всё о каучуковых сосках и сыворотке против дифтерийного ларингита. И часто вспоминал собственные детские годы – время, когда чувствовал себя несчастным из-за холодности и равнодушия родного отца. Но в последние месяцы растущий груз ответственности часто гнал его прочь от домашнего очага – Виктор искал предлог отлучиться из дома, будто таким образом он мог избавиться от гнетущей растерянности перед будущим.

Сейчас он ходил по комнате из угла в угол с наевшейся Алисой на руках и гладил ее по спинке – ждал, когда ребенок срыгнет.

– К нам заходил Морис, – сообщила Таша, покусывая ноготь на большом пальце.

– Ломье? – Настроение у Виктора сразу испортилось.

– Ну да. Я чуть не разрыдалась, когда он начал жаловаться на жизнь – они с Мими нашли временное пристанище на набережной Орсэ, неподалеку от Дома инвалидов. Это же глушь какая – только жилые дома, сады и административные здания.

– Я в курсе, Ломье и ко мне в лавку заглядывал. Сказал, что обустроился в армейских конюшнях за государственный счет, и выразил опасение, что уже пропах навозом.

– Почему же ты мне об этом сразу не рассказал? Неужели до сих пор ревнуешь?

– Ревную? Я? Ничуть не бывало, моя прелесть.

Таша уставилась на мужа с подозрением и продолжила игривым тоном:

– За конюшнями, где они поселились, находятся мраморные мастерские. Морис встретил в тех краях Анри Мартена, Жан-Поля Лорана и Родена. За Роденом он увязался хвостом, но так и не решился с ним заговорить, зато выяснил, что скульптор каждый день завтракает в одном и том же ресторане неподалеку от площади Альма. Представляешь, у владельца заведения есть художественные наклонности – он мечтает открыть картинную галерею.

– Ломье своего не упустит. Могу поспорить, он уже сговорился с этим ресторатором и скоро они составят конкуренцию Амбруазу Воллару.

– У тебя пророческий дар, милый! Именно это Морис и замышляет. Я была шокирована, узнав, что он отрекся от творческих планов и карьеры художника, чтобы посвятить себя торговле!

– Ну, может, это его истинное призвание и… – Виктор не договорил – событие, которого семейство ожидало, наконец свершилось, и теперь по его плечу растекалось пятно молочной каши. Виктор попытался стереть его полотенцем.

– Бесполезно, милый, – хмыкнула Таша. – Это даже не отстирывается.

Виктор поморщился и осторожно уложил дочку в колыбельку.

– Так что тебе ничего не остается, как просто снять свою элегантную пижамку в синюю полоску, – добавила Таша.

Он немедленно последовал совету и с голым торсом остановился у кровати, глядя на жену с видом гурмана, перед которым поставили самое лакомое блюдо. Таша откинула одеяло.

– Тебе кто-нибудь говорил раньше, что ты чертовски привлекательный мужчина? И такое впечатление, что с каждым днем набираешь мышечную массу – неужели потому, что повсюду таскаешь с собой тяжеленный фотоаппарат? Тебе не холодно? Простудишься, иди сюда, я тебя погрею.

– Я опоздаю в лавку, Жозеф опять разворчится. Он и так уже записал меня в лодыри.

– И он прав. Но если ты сейчас уйдешь, месть моя будет ужасна!

Виктор немедленно сбросил домашние туфли, стащил пижамные штаны и нырнул под одеяло.

– Удивительно, ты ведь уже не кормишь Алису, а грудь у тебя ничуть не уменьшилась… – пробормотал он. – И бедра такие упругие, и кожа на животе такая гладкая, нежная…

– Всё для тебя, милый…

Виктор обнял жену, чувствуя, как плечо щекочет локон рыжих волос.

Амадей попыхивал трубкой, прислонившись спиной к парапету набережной Сен-Мишель и наблюдая за толпой прохожих – в парижских конторах заканчивался обеденный час, и служащие, молодые и старые, спешили, сбивая подметки, вернуться на рабочие места. Голодранцы наскоро перекусывали на ходу, закупившись у владельцев ларьков на площади Мобер. Особое внимание Амадея привлекали прелести проходивших мимо гризеток с кулечками жареной картошки в руках.

«По сути, все эти люди топчутся на месте всю жизнь, от рождения до смерти. Едят, пьют, надрываются на работе, спят, занимаются любовью, делают детей… – думал он. – Я столько лет не общался с прекрасным полом, и вот вдруг пригодилось мое шутовское ремесло – нашел себе партнершу, которая, как и я, не любит болтать, а сразу переходит к делу…»

Ей было за тридцать, и звали ее Аделина Питель. Блондинка пышных, рубенсовских форм в очень скромной одежде, ничуть не лишавшей ее сексуальности. Они познакомились на набережной Вольтера. Эрудиция Аделины и ее внешнее сходство с одной из его прежних любовниц сразу покорили Амадея.

Неподалеку аккордеонист, примостившись на пустых ящиках, наигрывал песенку на стихи Беранже, и высокие, звонкие ноты мелодии напомнили Амадею о концерте струнного оркестра в Вене, где он присутствовал в компании одной юной особы, в которую был влюблен без памяти.

Он облокотился на парапет и, устремив невидящий взгляд на Сену, прошептал:

– Мэри, я по тебе скучаю… Как же не прав я был тогда…

Его мысли вернулись к Аделине Питель. Близкие отношения у них завязались по окончании партии в шашки. Аделина нарочно проиграла ему, не скрывая, что поддалась, и в глазах ее при этом было что-то такое, от чего он загорелся желанием. Мимолетное соприкосновение пальцев, когда она протянула ему рюмку бенедиктина, перешло в поцелуй, за ним последовали робкие ласки, потом объятия, а когда ее платье и нижние юбки упали к ногам, Амадей увидел сиреневую шелковую подвязку с пышным бантом – она пахла ванилью, и последний барьер благопристойности рухнул…

Их связь длилась уже полгода. После интимной близости Аделина одевалась и снова превращалась в скромняжку. Амадей знал, что это эротическое приключение будет скоротечным, но ему даже нравилась манера любовницы между делом заговаривать о «тяжелом социальном положении холостяков, вынужденных в одиночку нести тяготы существования». Она читала древних греков и прочих классиков, а талантом каллиграфа и миниатюриста могла сравниться с лучшими средневековыми переписчиками. С ней – впервые за долгое время – Амадею было хорошо и покойно, он не боялся последствий чужого любопытства: Аделина принадлежала к категории женщин, озабоченных соблюдением внешних приличий.

Он затушил трубку и направился к собору.

Если бы Аделине Питель сказали, что этимология французского слова parvis («паперть») восходит к церковному латинскому paradisus («рай»), она бы просто пожала плечами, закутанными черной уныло-траурной шалью. Рай Аделины находился в другом месте – на улице Арколь, в писчебумажном магазине, чей владелец когда-то был ее любовником, а затем стал деловым компаньоном. Он продавал почтовые открытки и книжные закладки, которые его бывшая дульсинея украшала благочестивыми надписями, каллиграфически выведенными тушью, и обилием миниатюрных колокольчиков, розочек и щекастых ангелочков.

Большая карета, запряженная четырьмя лошадьми, пересекла мост Двойной платы, из нее высыпала толпа иностранных туристов, и каждый мгновенно устремил лорнет на горгулий в снежных шапках; уличные торговцы тем временем не замедлили взять в осаду зевак мужского пола, показывая им из-под полы книжки-раскладушки с фотографиями на галантные сюжеты.

Аделина Питель свернула на улицу Клуатр-Нотр-Дам. Башенки собора возвышались над окрестными каминными трубами и коньками жестяных кровель; с портиков осыпалась штукатурка в такт биению промышленного сердца столицы; на скользкой мостовой девчонки прыгали через скакалку; скрипели шаткие лестницы под нагруженными припасами домохозяйками, которые спешили с покупками домой, готовить семейный обед. Вбок уходила между особняками XVII века извилистая улочка Шануанес, чудом уцелевшая на закате Второй империи. Здесь, среди мелких лавочек, находилась сапожная мастерская Аделининого племянника-шалопая Фердинана.

– Ну ясное дело – закрыто. И этот бездельник еще смеет рассуждать о неустанных поисках совершенства формы, – проворчала Аделина, покосившись на грязно-белый фасад домишки и криво намалеванное на оконном стекле объявление: «Шьем и починяем обувь».

«Все уши мне прожужжал своими пошлыми теориями: „Можно быть художником, выпиливая лобзиком по дереву или возводя стену, можно быть художником, занимаясь чем угодно, при условии, что вкладываешь в свое дело душу, чтобы преумножить в мире красоту и гармонию“. Нет, ну надо же! Вот я – художник, а он – сапожник, к которому если кто и заглянет, так лишь когда последняя подметка отвалится!»

Она вошла в подъезд дома номер 10, едва не столкнувшись на пороге с жильцом по имени Пьер Тримуйа. Аделина терпеть не могла этого лохматого господина с выдающимся носом, хотя он всегда был крайне любезен.

«Мнит себя поэтом, а на самом деле мелкий чинуша у государства на довольствии. А на голове что? Это разве волосы? Это ж щетка – паутину собирать по углам. Жалковато он выглядит рядом с Фердинаном. Однако, хороши соседи: рифмоплет и башмачник. Что тот размазня, что этот! Да и Жоашен дю Белле, который давным-давно вот на этой самой улице копыта отбросил, наверняка был той же породы. Ах, мужчины! Мой нынешний воздыхатель, конечно, тот еще чудак, ведет себя словно какой-нибудь заговорщик, но по большому счету мне не на что жаловаться: он никогда не занудствует и доставляет мне удовольствие. Итак, пора приготовить любовное гнездышко для нашей сегодняшней встречи…»