Глава тринадцатая

Изидор Гувье печалился. Он обнаружил, что стареть – это не только прятать лысину под видавшим виды котелком и опускать руки в борьбе с седой щетиной, которой со страшной скоростью зарастают щеки и подбородок. Это еще и хромать заметнее день ото дня из-за некогда полученного перелома бедренной кости (Изидор много лет назад схватился врукопашную с карманником), и отчаянно сражаться с помощью клетчатых платков с сенной лихорадкой, превратившейся в хроническую. Но что самое неприятное, стареть – это чувствовать себя бесполезным. По доброте душевной Антонен Клюзель не выгнал его из «Пасс-парту» и доверил скромную рубрику о живописи. В итоге Изидор Гувье, восхищавшийся Рембрандтом и Гойей, оказался лицом к лицу с современным изобразительным искусством и впал в отчаяние. «Чепуха на постном масле, кошачья моча в чане красильщика» – таков был его приговор, и не на пустом месте: честный Изидор не один день провел в мастерских монмартрских мазилок, от души желая, чтобы его переубедили, но нет. «Ренуар, Дега, Моне, Пюви де Шаванн – еще куда ни шло, однако все эти нынешние выставки портретов проституток и прочей мазни поколения, не оправившегося от войны 70-го года…  Я пока еще не заделался старым брюзгой и хулителем эпохи, но всему же есть предел!» – угрюмо думал он, выходя из омнибуса маршрута Пигаль – Винный рынок у церкви Лореттской Богоматери.

– И гнездилище этой безвкусицы – улица Лафитт, вотчина торговцев картинами, – проворчал он себе под нос, шагая мимо магазинов Амбруаза Воллара, Поля Дюран-Рюэля и Дио.

Картины Будена и Коро, выставленные Жераром, а также витрина в «Тамплер», посвященная Фантен-Латуру (этого художника Изидор не слишком жаловал, но уважал за безупречную технику), немного подняли ему настроение. Он бы с удовольствием задержался у особняка, где жила Лола Монтес до своего переезда в Америку, и зашел бы в старый дом Марселины Деборд-Вальмор и Селесты Могадор, но репортерский долг звал его на открытие «Палитры и мольберта» – новой художественной галереи, посвященной гнусностям конца века.

Помещением, снятым ресторатором по имени Леонс Фортен, самовластно распоряжался художник Морис Ломье. Устав бороться с превратностями судьбы, Ломье в конце концов забросил кисти и краски и все свои чаяния возложил на торговлю чужими картинами, решив, что они принесут больше дохода, чем его собственные.

Десятка три любителей поесть за чужой счет толклись в тесном зальчике, хватая с подносов тарталетки и стараясь не задевать носом гуаши на стенах. Половину пространства занимал пузатый и пышноусый Леонс Фортен в полосатом выходном костюме. Он раздувался еще больше от гордости и похвалялся направо и налево, что своей страстью к искусству обязан не кому-нибудь, а Огюсту Родену, которого имеет честь каждый день обслуживать у себя в ресторане.

– Но никогда бы я не решился на подобное предприятие, кабы месье Ломье мне того не присоветовал и не взял на себя все организационные хлопоты! Это он убедил Мадлен Лемер дать нам несколько своих акварелек с цветами. И он уговорил папашу Малезьё, пока еще неизвестного, но подающего надежды живописца, по ремеслу колбасника, предоставить нам свои творения.

Изидор Гувье терпеть не мог букеты на картинах, и каждый взгляд на акварели прославленной Мадлен Лемер вызывал у него неодолимое желание чихнуть. При виде петухов, куриц и индюшек, увековеченных колбасником, ему сделалось совсем худо.

– Воистину, что навозом не воняет и на стенку повесить можно – уже искусство! Откуда у вас взялись эти нездоровые наклонности? Что за птицеферма у вас тут? – проворчал он, обращаясь к Морису Ломье. Тот в сдвинутой на затылок шляпе а-ля Ван Дейк, засунув руки в карманы черного бархатного пиджака с иголочки, поглядывал вокруг и вид при этом имел донельзя довольный.

– А по-моему, симпатичненькие птички, – проворковала Мирей Ломье, для близких друзей Мими, чьи пышные формы казались еще пышнее в роскошном наряде из сиреневой тафты.

– Можете смеяться, дорогой друг, это и правда редкостная мазня, но представьте себе, у нее есть поклонники, – усмехнулся Морис Ломье. – В нашем огромном городе из камня под небом, затянутым вредоносным дымом, парижане мучаются сплином и тоскуют по сельской местности. Виды птицефермы и цветущих лужочков в домашнем интерьере скрашивают их безрадостное заточение в четырех стенах. Кстати, на этих полотнах запечатлена уходящая жизнь: папаша Малезьё сначала курочку рисует, а потом в суп ее, в суп!

– Бедные цесарки! – покачал головой посетитель, похожий на английского прораба, с набрякшими веками и густыми усами. – Мир праху их, и аминь микробам, которых становится все меньше и меньше, с тех пор как в моду вошла гигиена. А Общество защиты животных и в ус не дует!

– Месье Альфонс Але! Вот уж не чаял вас тут встретить! – воскликнул Изидор Гувье.

– И это продается? – недоверчиво спросил писатель Мориса Ломье, с которым его познакомила некогда Жанна Авриль.

– Будет продаваться как горячие пирожки! Благодаря папаше Малезьё мы с Мими скоро сможем перебраться из конюшни в местечко поприличнее.

– А я работаю только ради того, чтобы было на что погулять. – Альфонс Але повернулся пожать руку подошедшему Шарлю Леандру – дородному мужчине с близорукими глазками за стеклами круглых очков. – Дамочка курит как сапожник, – шепнул он ближайшему окружению, указывая на супругу ресторатора. – А у ее муженька Фортена я бы охотно позаимствовал костюмчик для карнавала.

– Одежды наших друзей – наши одежды, – хмыкнул человек с кошачьей мордочкой.

– Абель Эрман! Вот так сюрприз! – обрадовался Шарль Леандр. – А у Мориса, однако, широкий круг общения!

– И я также имею честь быть вхожим в этот круг, – заявил Виктор Легри, пробившись к ним под руку с женой.

– Ты, как всегда, прекрасна и стройна, несмотря на материнство, – шепнул на ухо Таша Морис Ломье, игнорируя грозные взгляды Мими.

Таша облачилась ради этого выхода в свет в элегантное платье из коричневого сукна с широким поясом и открытым корсажем, но не утерпела и надела любимую кокетливую шляпку с маргаритками, которая едва удерживалась на буйных рыжих локонах. Не обращая внимания на восхищенные лица мужчин, художница тотчас направилась к картинам Мадлен Лемер. «Как удивительно тонко и нежно передано здесь увядание розы, – подумала она. – Определенно у меня нет ни искорки таланта. Тогда зачем рисовать? Портреты, которые я пишу, невыразительны, от меня ускользает главное… И собственного салона, как у Мадлен Лемер, у меня нет!»

Виктор немедленно сбежал на улицу покурить только ради того, чтобы вырваться из этого курятника. За ним последовал Изидор Гувье. Они тепло обменялись рукопожатием – было ясно, что оба тут оказались по одной и той же причине.

– Ну и как вам эта мазня? – осведомился Виктор.

– К черту эту мазню, даже думать о ней не хочу! – отмахнулся Изидор. – Расскажите лучше, как у вас дела, уважаемый сыщик-любитель.

– Должен признаться, я опять затеял расследование. Кстати, вы могли бы мне помочь…

– О, я уже не пишу о преступлениях, разве что о тех, что совершаются против искусства, – вздохнул репортер, оглаживая бороду.

– А если я попрошу о личной услуге? Вы же не откажете старинному приятелю? – Виктор с мольбой протянул к репортеру руки. Выглядел он в этот момент как школяр, клянчащий у однокашника ластик в память о былых совместных проказах.

Изидор Гувье не выдержал и расхохотался.

– Так и быть. Я страшно любопытен от природы. Выкладывайте, что от меня требуется.

– Ничего невозможного. Недавно все газеты писали об убийстве одного книготорговца. Труп был привязан к стулу. Я бы хотел узнать, какого цвета была бечевка – в заметках это не уточнялось.

Озадаченный репортер собрался было почесать затылок, приподнял котелок, но порыв ледяного ветра заставил его тотчас нахлобучить головной убор поглубже.

– Неужто вас интересует такой пустяк? – разочарованно спросил он. – Всего лишь цвет какой-то бечевки?!

– Это очень важная деталь, – заверил Виктор. – С ее помощью я надеюсь установить связь между несколькими преступлениями. Помогая мне, вы, возможно, предотвратите новые убийства.

– И как зовут того книготорговца?

– Запамятовал. Но «Пасс-парту» писала о его убийстве две недели назад.

– Что ж, постараюсь что-нибудь разнюхать. У меня есть доступ в архив редакции. Репортеры, знаете ли, не очень внимательно переписывают полицейские отчеты. Если что разузнаю, немедленно протелефонирую вам в книжную лавку.

– Лучше мне домой, и… – Виктор заглянул в открытую дверь галереи, убедился, что Таша стоит далеко от входа, и договорил: – Пожалуйста, ни слова моей жене!

Огюстен Вальми тщательно обрабатывал ногти пилочкой и задержанную, которую полицейский втолкнул в его кабинет, удостоил лишь беглым взглядом. Полная, небрежно одетая женщина казалась по этим двум причинам старше своих лет, но ей едва ли перевалило за тридцать пять. Она заметно нервничала, как обвиняемый в ожидании приговора суда. Завороженная руками комиссара, дамочка какое-то время боролась с отчаянным желанием погрызть ноготь на большом пальце. Наконец прозвучал повелительный голос:

– Сядьте уже, мадам Фуэн, что вы там стоите!

Она послушно опустилась на краешек стула, будто для того, чтобы поскорее вскочить и броситься прочь.

– Моя фамилия Фруэн, позволю себе поправить ваше превосходительство. Ангела Фруэн.

– Называйте меня «господин комиссар». Ангела, говорите? Вам очень подходит это имя.

Уловив в его словах насмешку, Ангела попыталась объяснить:

– Видите ли, ваше превосхо… инспектор, когда меня так окрестили, я была очаровательным младенчиком, и моя матушка…

– Ваша матушка непременно передумала бы вас так называть, если бы ей тогда предсказали ваше будущее.

– Не трогайте мою матушку! – выпалила Ангела Фруэн с внезапной воинственностью. – И с какой стати вы меня тут оскорбляете? За что меня вообще задержали?

– Все дело в воздушных шариках, мадам Фуэн. В трех желтых воздушных шариках с надписью «Дюфайель». Ваши коллеги-чесальщицы засвидетельствовали, что вы раздобыли их для своих деток.

– Ну да, так все и было. Только эти шарики у меня украли.

– Какое совпадение! Совсем недавно я получил известие о том, что в Булонском лесу найдены три сдувшихся желтых шарика с маркой известного производителя мебели. Они были привязаны к голове… Да-да, вы правильно расслышали – к отрубленной человеческой голове, мадам Фуэн. А также там присутствовало послание, подписанное Жоржем Муазаном, букинистом, с которым вы, как мне сообщили, водили знакомство. Из текста следует, что этот господин покончил с собой, что весьма неправдоподобно, на мой взгляд. Однако интересно другое: с чего бы человеку лишать себя жизни – цитирую – «в обществе, где не встретишь ни одного ангела»?

– Ну уж нет, я тут ни при чем!

– Есть устные заявления об уликах против вас, мадам Фуэн. Нам известно о ваших горшочках с конфитюрами, о воздушных шариках и… о сапожном резаке для тачания сабо – весьма опасном инструменте.

Ангела почувствовала, как к горлу подкатывают рыдания. За что судьба на нее ополчилась? Не иначе как кто-то из соседей или знакомых с набережной рассказал полицейским о краже резака, да и о недавней размолвке с Жоржем Муазаном, вероятно, тоже не умолчали…

Огюстен Вальми подровнял на столе чернильницу и перьевые ручки, затем пошуршал документами.

– У меня также есть письменные показания одного букиниста о ваших угрозах в адрес месье Муазана, – сообщил он.

– Ну да, я с ним повздорила! И не только я – месье Ларю тоже, он обещал этому Муазану уши отчикать садовыми ножницами! И месье Ботье с ним был на ножах…

– Что же месье Ботье не поделил с месье Муазаном?

– Месье Муазан вечно ему досаждал. В последний раз они поругались из-за какой-то штуки, которую Муазан должен был раздобыть.

– «Штуки»?

– Я понятия не имею, о чем шла речь. Может, о книжке. Короче, она была срочно нужна Ботье… Погодите-ка, они еще оба к одному дантисту ходили…

– Не отвлекайтесь от темы, мадам Фуэн.

– Я не отвлекаюсь, я рассказываю, что знаю. А больше мне рассказать нечего!

– Не кипятитесь, мадам Фуэн. Вы заявили, я цитирую: «Мой муженек отрубал им головы резаком». Будьте любезны, растолкуйте мне смысл сего высказывания. Это что, метафора?

– Фр-руэн! Моя фамилия Фруэн, с буквой «эр»! А высказывалась я о крысах. Месье Муазан собирался потравить крыс на набережной, вот я тогда на него и накинулась… Животных надо защищать! Вы только не подумайте, что я его… Я честная женщина, работаю с утра до ночи, у меня трое детей, я бы никогда не сделала ничего такого ужасного! И потом, Тиролец мне нравился…

– Тиролец?

– Месье Муазан. Он шляпу носил тирольскую, с пером, вот его все так и называли…

– В любом случае пока нет доказательств, что голова, найденная в Булонском лесу, принадлежала ему. И что прилагавшееся к ней послание принадлежало его перу.

– Голова, что ли, в шляпе была? Не знаю, какое на ней перо, но вроде фазанье, такими как будто не пишут…

– Это оборот речи такой – «принадлежать чьему-то перу», – раздраженно пояснил комиссар, отложив пилочку и смочив пальцы в теплой воде из миски на столе. – Значит «быть написанным кем-то».

– Я вам не школьница! – вспыхнула Ангела. – И не дура, просто вы мне совсем мозги заморочили своими обвинениями! Резак моего покойного мужа, который сабо тачал в Камамбере, у меня украли, я жалобу в полицейский участок подала, можете проверить. А вы тут еще со своими «оборотами речи»… Что с моими детками будет, если вы меня арестуете? Никому я головы не отрубала – ни Тирольцу, ни крысам! Мне бы свою не потерять от всего этого безобразия, капитан!

– Я не капитан, я старший комиссар полиции, черт возьми! – взорвался Огюстен Вальми, ударив кулаком по столу. Миска перевернулась, брызги воды попали ему на брюки, и он, чертыхаясь пуще прежнего, принялся вытирать их салфеткой. – В общем, так. Сегодня вечером мы проведем обыск в вашем жилище, а опознание головы в морге отложим на завтра.

Разговор с подозреваемой его вымотал, к тому же комиссар терпеть не мог визиты в морг и все, что связано с трупами, особенно расчлененными.

Ангела вздрогнула при слове «обыск» и разрыдалась. Она пыталась сдержаться, но в горле заклокотало, слезы хлынули водопадом.

– Нечего тут сырость разводить, – проворчал комиссар, – на меня эти ваши женские уловки не действуют.

– Клянусь вам, я ни в чем не виновата! Не верьте вы всяким болтунам!

– Когда вы в последний раз видели Филомену Лакарель?

– Почему вы об этом спрашиваете?

– Отвечайте. Здесь вопросы задаю я.

– Не помню… Несколько дней назад на набережной Вольтера.

– Не набережная, а светский салон какой-то! – подивился Огюстен Вальми.

– Мы с Филоменой приятельницы, – всхлипнула Ангела. – Она, до того как наследство получила, работала надомной уборщицей, я ее встретила у хозяев, которые отдали мне подлатать матрасы. И еще мы с ней обе любительницы конфитюров. А при чем тут Филомена в этой вашей истории?

– Ее убили.

– Господь Всемогущий! – остолбенела Ангела Фруэн. – Вы и это убийство на меня повесить хотите?!

– А некая Анни Шеванс, модистка с Райской улицы, часом, не входила в круг ваших знакомств? – не обратив внимания на ее вопрос, осведомился комиссар.

– Вы что, думаете, я могу позволить себе покупать модные шляпки? Да я весь год вкалываю как проклятая, чтобы свести концы с концами!

– Анни Шеванс тоже убита. И попробуйте мне сказать, что вы с ней не знакомы, – отрезал Вальми.

Ангела начала что-то говорить, но осеклась, чихнула и, высморкавшись, призналась:

– Знакома, она тоже увлекалась конфитюрами, мы все вместе – Филомена, Анни и я, мы… м-мы-ы… – Она снова разрыдалась.

«М-мы-ы! – мысленно передразнил комиссар Вальми, полируя ногти шелковым платочком. – Я от тебя дождусь чего-нибудь, кроме этого коровьего мычания?»

– Мадам Фуэн, у вас есть алиби?

– Для какого из убийств? В какой день? В какой час? Не нужно мне ваше алиби, мне нечего скрывать!

– Мадам Фуэн, с прискорбием должен сообщить, что вы подозреваетесь в совершении всех трех убийств.

Ангела вскочила, пышная грудь угрожающе заколыхалась.

«Ух ты, землетрясение началось, сейчас грянет буря», – отметил Огюстен Вальми.

– Вот, значит, как полиция работает! – завопила Ангела Фруэн. – Да вы чокнутый! Вам нравится издеваться над невинными людьми! Ничего себе правосудие, ничего себе справедливость! И потом, сколько раз вам повторять: моя фамилия Фруэн, Фр-руэн, после «эф» – «эр»! – Она от души шарахнула по столу двумя кулаками, чернильница подпрыгнула, выплеснув содержимое ей на блузку.

Ошеломленный комиссар закашлялся и взвизгнул:

– Петрюс!

В кабинет заглянул полицейский:

– Да, патрон?

– Собери группу и получи ордер – мы едем с обыском на улицу Ирландэ в квартиру этой гражданки… И принеси нюхательную соль.

Ангела Фруэн только что лишилась чувств.

– Не дай бог она мне ковер запачкает, – проворчал Огюстен Вальми.

Фиакры сбились в стадо на площади Пантеон, чтобы не мешать пешеходам на улицах Ирландэ и Эстрапад. В этом школьном квартале после тихого дня снова воцарилось оживление, матери семейств посыпали солью обледеневшие тротуары, чтобы их отпрыски не поскользнулись, спеша по домам, проезжая часть была почти пуста, и конвой добрался по адресу, указанному в ордере, стремительно.

– Эй, Ангела! Пригласила, что ли, друзей на праздничный ужин?

– А за что это тебя флики замели, товарка? Распотрошила пару тюфяков?

По соседству с Ирландским колледжем, во дворе которого стояла статуя святого Патрика, притулился маленький домишко, будто съежился под серым небом, чтобы укрыться от любопытных взглядов. Ангела снимала здесь сарай и две комнаты на первом этаже окнами на двор. Когда она вошла, девочка лет двенадцати со светлыми волосами, завязанными в два хвостика, прижимая к худенькой груди младенца, бросилась к ней, но тотчас замерла при виде незнакомцев. Из-за ее спины выглянул, ковыряя в носу, пухлощекий мальчуган помладше и попятился.

– Фонсина, Фелисьен, это старший комиссар Вальми, а эти господа тоже из полиции, они просто посмотрят, всё ли у нас в порядке.

Голос у Ангелы дрожал, выдавая страх и неуверенность. Мать и дочь уныло смотрели, как агенты методично проводят обыск на кухне – были внимательно осмотрены каждая кастрюля, каждый горшок, каждый шкафчик выпотрошен и обшарен. Одна тарелка разбилась, мешок с мукой проткнули ножом. Возмущенная Фонсина сунула расхныкавшегося карапуза в руки матери и попыталась образумить бесчинствующих полицейских, но те не удостоили ее и взглядом.

– Уймите вы младенца, – поморщился Огюстен Вальми, – не выношу этот скулеж.

– Что я должна, по-вашему, сделать? – мрачно уставилась на комиссара Ангела. – Удавить его?

– Покормить.

– Тогда подержите его, пока я приготовлю кашу. Хоть на что-то сгодитесь.

Огюстен Вальми взял у нее орущего карапуза и только хотел передать его одному из подчиненных, почувствовал, как по животу течет что-то теплое.

– Черт! Он меня описал!

Вопль комиссара слился с криками из соседней комнаты:

– А ну отпусти меня, сопляк! Патрон, мы нашли орудие преступления!

Держа младенца на вытянутых руках, комиссар бросился на зов, Ангела и Фонсина поспешили за ним. В спальне чесальщицы и ее дочери все было перевернуто вверх тормашками, один полицейский отбивался от Фелисьена, норовившего укусить его за руку, двое других подняли матрас на кровати, и под ним поблескивал резак.

– Так-так, мадам Фуэн, похоже, не всё у вас в порядке. Как вы объясните чудесное появление этого, по вашим словам, украденного предмета?

– Ума не приложу, капитан… э-э… комиссар, клянусь вам, мне бы и в голову не пришло…

– Я бы на вашем месте не употреблял в подобных обстоятельствах слово «голова». И клятвы ваши мне не нужны. Поскольку вы обременены семьей, я не буду настаивать на вашем немедленном аресте. В первое время останетесь здесь под охраной стража порядка. Заберите своего младенца и покажите мне место, где можно почистить и высушить одежду.

Не успел Огюстен Вальми договорить – раздался страшный грохот.

– Мама! – взвыла Фонсина.

Во второй раз за день Ангела Фруэн грохнулась в обморок. Падая, она ударилась боком о край стола.

– У нее кровь! – закричала девочка. – Позовите врача!

– Черт. Какая неприятность. Теперь ее в больницу придется везти, – проворчал Огюстен Вальми, который наконец-то избавился от младенца, уложив его на кровать, и теперь брезгливо обнюхивал рукава пиджака. – За вами есть кому присмотреть? – спросил он девочку.

– Я присмотрю, идите сюда, мои птенчики, – сказала прибежавшая на шум соседка. – А вам должно быть стыдно, уважаемый! Как вы можете подозревать в чем-то Ангелу? Она и мухи не обидит!

– Ну да, судя по комплекции, она и ярмарочного силача заборет, – буркнул старший комиссар и обратился к Петрюсу: – Ну что, позвали врача?

– Уже бежит сюда, патрон. Местный священник, он лечит прихожан и заодно может сразу соборовать.

– Убийцы! – заверещала соседка.

Огюстен Вальми укрылся на кухне, запер дверь и долго отчищал мокрой тряпкой одежду. Ему не раз доводилось сожалеть о выборе профессии, но никогда он еще не сокрушался так о своей ошибке.