При гробовом молчании ничего не понимающих ларошельцев, последовавшем за этим заявлением, граф де Пейрак неторопливо поправил тонкие кружева на обшлагах своего камзола, сохраняя завидное хладнокровие:

— Месье д'Урвилль, долгое время исполнявший эти нелегкие обязанности, будет назначен адмиралом нашего флота. Количество и тоннаж наших кораблей, как торговых, так и военных, быстро растут, а это требует, чтобы наш флот возглавил профессиональный моряк. Точно так же отмечавшееся в последние месяцы быстрое развитие Голдсборо, достигнутое благодаря вашей деятельности и вашим предприятиям, господа ларошельцы, обязывает меня назначить губернатором человека, который имел бы опыт проведения морских операций и управления населением, принадлежащим к различным нациям. Я убежден, что наш порт, постепенно завоевывая ведущее и даже уникальное место в этой стране, которую мы свободно выбрали для своей жизни, будет в ближайшем будущем принимать корабли со всего мира.

И знайте, что человек, которого я назначаю сегодня на этот пост, в руки которого я с полнейшим доверием отдаю судьбу Голдсборо, дело его развития, процветания и будущего величия, способен, как никто другой, справиться с тысячами трудностей, какие ставит перед всеми нами эта роль.

Он помолчал, по ни один голос не откликнулся на его слова. Перед ним стояла толпа окаменевших от изумления людей.

Анжелика была потрясена не менее других. Она восприняла слова Жоффрея только как череду звуков, содержание которых оставалось для нее смутным. Вернее, она тщетно пыталась проникнуть в их смысл, найти иной, скрытый подтекст, означавший, что Колен должен быть повешен.

Взглянув на панораму раскрытых ртов и выпученных глаз, Жоффрей де Пейрак саркастически улыбнулся и продолжил:

— Вы знали этого человека как карибского пирата, под именем Золотой Бороды. Но знайте также, что до этого он в течение двенадцати лет был королем христианских пленников Микнеса в варварском королевстве Марокко, чей монарх нещадно душил христиан налогами, и что в этом качестве господин Колен Патюрель управлял народом в несколько тысяч человек. И эти люди, выходцы из самых разных стран мира, говорящие на разных языках, исповедующие различные религии, люди, низведенные до жалкого состояния рабов на чужой и враждебной мусульманской земле, рабов беспомощных и беззащитных перед насилием и перед пороками, нашли в нем — на целых двенадцать лет — надежного и несгибаемого вождя. Он сумел сплотить их в сильный, достойный, единый народ, успешно боровшийся против попыток ввергнуть его в бездну отчаяния и заставить отказаться от религии предков.

Только тут до Анжелики начала доходить истина:

Колен не будет повешен. Он будет жить и даже снова править.

Ведь именно о нем сказал Жоффрей: «Он сумеет вести вас, руководствуясь мудростью».

На душу ее снизошел покой, смешанный с невыразимой мучительной болью. Но прежде всего она радовалась покою и буквально пила слова своего мужа, вне себя от волнения, с глазами, полными слез. Наверное, об этом он просил Колена вчера вечером с такой настойчивостью в зале Сове га, на что тот ответил было решительным отказом, а потом склонил тяжелую голову и согласился.

— Не будучи рабами, как христиане Микнеса, — вновь заговорил Жоффрей, — мы сталкиваемся с теми же испытаниями и трудностями: оторванность от мира, взаимная неприязнь, постоянная опасность смерти. Своей мудростью он поможет вам преодолеть их, а также будет направлять вас в торговле с соседними народами, поскольку он говорит на английском, голландском, испанском, португальском, арабском языках и даже на языке басков. Уроженец Нормандии и католик, он будет для вас ценным посредником в ваших отношениях с французами Акадии. Месье д'Урвилль, не будете ли вы так любезны повторить через ваш рупор наиболее важное из моего сообщения, чтобы каждый из присутствующих мог понять его и подумать о нем на досуге.

Пока почтенный джентльмен готовился выполнить эту просьбу, ларошельцы выходили понемногу из оцепенения, имевшего, надо признать, основательные причины.

Они начали двигаться, бормотать что-то друг другу.

Как только повторение сообщения графа было закончено, вперед вышел Габриель Берн.

— Месье де Пейрак, вы заставили нас проглотить уже немало обид. Но эта, говорю вам прямо, не пройдет. Откуда взялись у вас столь полные сведения об этом опасном субъекте? Вы дали усыпить себя побасенками этого хвастливого бродяги, ничем не отличающегося от других пиратов, живущих грабежом чужого добра.

— Я лично наблюдал этого человека в деле, когда мне привелось жить на Средиземном море, — возразил Пейрак. — Я видел его привязанным к столбу для наказания кнутом, когда ему пришлось расплачиваться за своих братьев, которые осмелились собраться на мессу в ночь под Рождество. Позднее он был распят у въезда в том же городе. Я понимаю, что господин Патюрель отнюдь не в восторге от того, что я рассказываю об этих давних Делах, но я должен сообщить о них вам, господа, чтобы успокоить ваши религиозные чувства. Я ставлю во главе нашей общины благородного христианина, который уже пролил свою кровь за веру.

Ропот ларошельцев стал громче. Муки, принятые за католическую веру, не имели в их глазах никакой цены, с этой стороны они были неприступны. Даже наоборот. Они видели в этом скорее упрямство ограниченного ума, приверженного суевериям и поклоняющегося дьяволу.

Гул толпы нарастал, послышались крики:

— Смерть! Смерть! Предательство! Мы не согласны… Смерть Золотой Бороде!

Колен, который до этого сохранял бесстрастный вид, стоя между испанскими наемниками, словно отстраняясь от спора, шагнул вперед и встал рядом с Пейраком.

Приняв вызывающую позу, он бросил на беснующуюся толпу спокойный взгляд своих голубых глаз.

Люди как бы отшатнулись при виде его массивной фигуры. Крики с требованием его смерти мало-помалу ослабли, а затем вовсе сменились молчанием.

Однако не таков был Берн с его обычной запальчивостью. Он ринулся в бой.

— Это безумие! — воскликнул он, воздев руки, как бы призывая небо в свидетели всеобщего помешательства. — Вы должны были бы его повесить двадцать раз, месье де Пейрак, только за тот вред, который он принес Голдсборо. А вы сами, граф, разве вы забыли, что он покушался на вашу честь, что он…

Повелительным жестом Пейрак прервал фразу, которая могла бы затронуть имя Анжелики.

— Если бы он заслуживал быть вздернутым, не мне пришлось бы вести его на виселицу, — сказал он глухим, но непреклонным тоном. — Моя признательность ему не позволила бы мне сделать этого.

— Признательность!?.. Ваша признательность!? Ему?

— Да, моя признательность, — подтвердил граф. — И вот вам факты, которые меня обязывают. Среди подвигов мессира Патюреля не последнее место занимает его бегство — одиссея, сопряженная со страшными опасностями, какую он пережил вместе с несколькими другими пленными, чтобы покинуть Марокко, — бегство, увенчавшееся успехом.

А среди тех, кому он помог достичь христианских земель, находилась женщина, пленница варваров, которую он уберег от страшной судьбы несчастных христианок, попавших в руки мусульман. В то время я сам был в изгнании, сложилось так, что я не знал об участи близких и не мог помочь им, всеми брошенным, отвратить нависшие над ними опасности. Этой женщиной была присутствующая здесь графиня де Пейрак, моя жена. Преданность мессира Патюреля спасла жизнь человеку, который для меня дороже всего на свете. Как же мог я это забыть?

Слабая улыбка осветила его покрытое шрамами лицо.

— Вот почему, господа, предавая забвению возникшие недоразумения, мы, графиня де Пейрак и я сам, видим в обвиняемом вами человеке только друга, достойного нашего полного доверия и глубокого уважения.

В этих последних словах, услышанных Анжеликой будто сквозь сон, ее поразила и, можно сказать, резанула одна формула, прозвучавшая как властный призыв человека, хрипловатым, но четким голосом потребовавшего, приказавшего ей подчиниться уже принятому им решению:

«Графиня де Пейрак и я сам».

Таким образом, он вовлек ее в свой план, не позволил уклониться от него и раскрыл его тайную цель: стереть бесчестие, стереть оскорбление, публично нанесенные ему женой и Коленом. Что было между ними? Ничего, кроме воспоминаний о дружбе и чувства признательности, которые он и сам считал честью разделить. Видоизменяя внешние факты, он маскировал природу страстей, которые волновали их троих.

Она и сама, не поступаясь своей гордостью, инстинктивно встала на ту же позицию.

А вот дали ли себя одурачить протестанты?

Но им ничего другого и не оставалось! Разве что делать вид, что они поверили. Жоффрей де Пейрак решил, что Колен Патюрель достоин управлять вместе с ним его народом, и что между ними нет ничего, кроме дружбы и признательности. И толпе не остается ничего другого, как принять навязанный ей образ.

Кто может воспротивиться несгибаемой воле графа де Пейрака?

Никогда еще Анжелика не ощущала так явственно его железной руки, которая крепко держала их всех, буквально манипулируя ими по своему произволу.

Она испытывала при этом какое-то странное униженное восхищение, в котором не было ни грана теплого чувства, отчего ее страдания были еще более острыми, еще более осознанными.

Он дал приказ «графине де Пейрак», даже не взглянув в ее сторону на протяжении всего своего объяснения; и ни разу в его голосе не прозвучали нотки нежности, которые раньше он не умел скрывать, говоря об Анжелике даже с совершенно чужим человеком.

Взгляды всех присутствующих обращались то к ней, то к двум мужчинам, стоявшим бок о бок на балконе, и трясущиеся губы Анжелики, растерянность, невольно мелькавшая в ее глазах, все более беспокоили, сбивали с толку людей…

Колен, по-прежнему невозмутимый, скрестив руки на груди, продолжал смотреть вдаль поверх голов волнующейся толпы. Его осанка была столь величественна, отличалась таким неподдельным благородством, что его трудно было узнать.

Напрасно искали в нем черты Золотой Бороды, разнузданного пирата, вооруженного до зубов виновника кровавых злодеяний. Рядом с ним, как бы защищая и покрывая своим могуществом, стоял граф де Пейрак, с надменным любопытством и чуть заметной улыбкой наблюдая за результатами задуманного им спектакля.

— Посмотрите на этих трех, — возопил срывающимся голосом Берн, указывая на Анжелику и двух мужчин, — посмотрите на них! Они нас надувают, обманывают нас, издеваются над нами…

Он вертелся как безумный, вне себя от возмущения, а затем сорвал шляпу и запустил ее в толпу.

— Да посмотрите же на этих трех лицемеров! Они что-то еще задумали… До каких пор нас будут водить за нос эти люди? Разве вы забыли, какой бесстыдный народ эти католики?! Они пойдут на все, чтобы осуществить замыслы, порожденные их изворотливыми умами идолопоклонников. Это поразительно! Братья, неужели вы согласитесь с этим незаконным решением, с этим смехотворным, оскорбительным приговором?.. Неужели вы согласитесь попасть в зависимость от самого гнусного субъекта, с каким нам когда-либо приходилось сталкиваться? Неужели вы согласитесь принимать в наших стенах этого преступника, этого распущенного типа, которого нам хотят навязать как колониста?..

— А твои преступления. Золотая Борода! — прорычал он, повернувшись в порыве ненависти к Колену.

— А твои, гугенот! — ответил тот, наклонившись над балюстрадой и вонзив голубой клинок своего взгляда в глаза протестанта.

— Мои руки не испачканы кровью ближних, — возразил Берн надменным тоном.

— Как бы не так… Здесь нет никого, чьи руки не были бы замараны кровью ближних. Поищи как следует, гугенот, и ты вспомнишь тех, кого принес в жертву, убил, растерзал, задушил своими собственными руками. Как бы глубоко и далеко ты их ни спрятал, поищи их, гугенот, и ты увидишь, как выплывут на поверхность твои преступления и их жертвы с мертвыми глазницами и заломленными руками.

Берн воззрился на него в молчании. Затем пошатнулся, словно от удара молнии, и отступил назад. Громовой голос Патюреля вызвал в нем воспоминания о тайной борьбе, которую вели гугеноты в Ла-Рошели на протяжении более века. А они вдруг словно почувствовали смердящую вонь морских колодцев, куда сбрасывали трупы полицейских агентов и иезуитов.

— Да, — продолжил Колен, прищуривая глаза, чтобы лучше видеть своих противников, — я знаю. Я хорошо знаю. Вы вынуждены были защищаться! Но убивают ВСЕГДА, защищая себя. Себя, своих близких, свою жизнь, свою цель, свои мечты. Очень редко убивают только из злых побуждений. Но снисхождение грешника к своим ошибкам может разделить лишь Бог, так как только для него открыты все души и сердца. Человек всегда встретит на своем жизненном пути брата, который скажет ему: «Ты — убийца. Я — нет!». Но этого в наше время не существует, нет человека, который бы никогда не убивал. В наше время на руках человека, достойного этого имени, всегда есть пятна крови. Я сказал бы даже, что убийство — это задача и неотъемлемое право мужчины, получаемое им при рождении, поскольку наше время — это время волчьих законов, хотя Христос уже побывал среди нас. Перестаньте же говорить о соседе:

«Ты преступник, я же — нет!» Вы вынуждены убивать, но в вашей власти хотя бы работать для жизни… Вы спасли ваши жизни, гугеноты Ла-Рошели, вам удалось ускользнуть от своих палачей! Откажете ли вы другим, тем, кто, как и вы, был обречен, в том шансе, который получили вы, пусть вы и считаете себя избранниками божьими» единственно достойными выжить?..

Ларошельцы, которых тирада Колена застала врасплох, начали понемногу приходить в себя, и их взгляды обратились к экипажу «Сердца Марии». Тут уж сбить их с толку было не так просто.

К балкону подошел господин Маниго.

— Оставим в стороне ваши рассуждения о так называемых преступлениях, которыми запятнаны наши руки. Бог не оставит своих праведников. Но не хотите ли вы сказать, месье, — произнес он, особо подчеркнув слово «месье», что вы предполагаете.., навязать нам с согласия графа де Пейрака также и сосуществование здесь, в Голдсборо, с этими опасными негодяями, которые составляли ваш экипаж?

— Вы очень ошибаетесь насчет моего экипажа, — возразил Колен. — Большинство из них — честные люди, которые отправились со мной в это плавание как раз в надежде стать колонистами и получить наконец возможность бросить якорь в подходящем месте, где им предложили бы добрую землю да хорошую женщину в жены. Даже право собственности на те места, где вы проживаете, было оплачено мной и ими звонкой монетой и подтверждено контрактами. К несчастью, произошло явное недоразумение, и я теперь полагаю, что был обманут моими парижскими банкирами, которые указали мне именно это место в Голдсборо, как никем не занятое и принадлежащее французам. Если верить пергаментам, мы имеем на эти участки больше прав, чем вы, реформатские беженцы, и месье де Пейрак признал это, но высокопоставленные невежды Франции, видимо, забыли, что Бредский договор оставил их под юрисдикцией англичан. Я тоже признаю это и склоняюсь перед судьбой. Бумаги можно выбросить или пустить в ход, если захотеть. Другое дело земля. Слишком много добрых людей стали жертвами промахов невежд.., или интриг жуликов, дурачивших доверчивых людей.

Месье де Пейрак готов представить вам доказательства справедливости того, о чем я вам сообщил, и обсудить это с вами в частном порядке. Что же касается принятых нами совместно решений и заключенных контрактов о взаимных обязательствах, дело уже сделано, и нет смысла к нему возвращаться. Остается только подумать всем вместе, как употребить их ради добра, а не ради зла.

Голос Колена, неумолимый, но вкрадчивый, действовал успокаивающе, пресекая в зародыше всякую попытку протеста, а взгляд его неудержимо притягивал внимание.

«Свершилось, — подумала Анжелика, чувствуя, как непроизвольная дрожь пронизывает ее с головы до ног, — свершилось, он покорил их, он держит их всех в своих руках…»

Сила красноречия Колена Патюреля, его поразительное влияние на толпу всегда были его главным оружием. И вот сейчас он мастерски его использовал. Склонившись к толпе, доверительным тоном, но достаточно громко он добавил:

— Я открою вам одну истину, которую я усвоил, когда был в рабстве у сарацинов. Я имею в виду ненависть, какую питают друг к другу дети Христа, христиане. Она далеко превосходит, скажем, неприязнь между мусульманами и язычниками!.. Я понял, что все вы, кем бы вы ни были, — христиане, раскольники, еретики, католики — все вы одинаковы в одном: вы готовы, словно шакалы, пожрать своих собратьев ради одной-единственной запятой в ваших догмах. Я уверяю вас, что Христос, кому вы якобы служите, не хотел этого, это было бы для него несчастьем…

Я вас предупреждаю, католики и гугеноты Голдсборо, что с этого дня я буду следить за вами, и вы будете жить мирно и дружно, как дружно жили все двенадцать лет под моим управлением рабы Микнеса.

А если найдутся среди вас закоренелые негодяи, я сумею их выявить. Но пока я вижу, что их не слишком много, если не считать двух или трех человек из моего последнего экипажа. Я уже пытался избавиться от них, но они впились мне в ноги, как малаккские пиявки. Надеюсь, они будут вести себя мирно, иначе придет и их очередь болтаться на веревке.

Не слишком ободряющий взгляд Колена отыскал в толпе Бомаршана, который стоял в первом ряду, опершись на своего «брата» Гиацинта.

— А сейчас, — продолжил Колен, — я расскажу вам о трех предложениях, которые начнут осуществляться с сегодняшнего дня, первого дня моего правления в Голдсборо.

Прежде всего, из своей губернаторской казны я буду оплачивать создание и содержание службы ночных сторожей в Голдсборо. Одного на тридцать дворов. Всем нравилось когда-то, что в городах и деревнях Франции ночами по улицам прохаживались сторожа, и все жители спокойно спали. Мы нуждаемся в такой ночной охране больше, чем французы, поскольку пожар в пустыне — это конец, разорение, а зимой — вообще смерть. В порту, где постоянно бывают нетрезвые моряки и собираются отбросы общества, необходимо присутствие бдительной охраны, наблюдающей за тем, чтобы пьяницы и опустившиеся чужеземцы чего-нибудь не натворили. Наконец, всегда существует опасность со стороны индейцев, а также злоумышленников, мечтающих захватить наши земли.

Ночные сторожа будут назначаться губернатором, который берет на себя расходы по их содержанию и экипировке. Это мой вам подарок в связи с приходом к власти в Голдсборо.

Он на минуту умолк, и в наступившей тяжелой паузе прозвучал голос женщины:

— Спасибо, господин губернатор, — произнес этот слабый и чистый, но достаточно энергичный голос.

Это был голос Абигель.

Произошло какое-то движение, какой-то шумок, где робкие выражения благодарности смешались с протестующими голосами большинства мужчин. Хотя капитуляция была налицо… И все же ларошельцы хотели дать понять, что они не полностью одобрили смену власти и что ночными сторожами их не соблазнить.

Абигель твердо взглянула в глаза мэтру Берну. Колен Патюрель чуть заметно улыбнулся молодой женщине и поднял руку, прося тишины.

— Второе учреждение станет своеобразным откликом на реплику этой молодой дамы. Мы хотим собирать каждые три месяца совет Женщин, а точнее — совет Матерей, с тем условием, конечно, что в нем смогут принять участие и женщины, не имеющие детей, но достигшие возраста, позволяющего им быть хозяйками дома. Эту мысль подсказал мне месье де Пейрак, и я нахожу ее превосходной. Женщинам всегда есть что сказать по поводу улучшения жизни в нашем городе, но они редко это делают, так как побаиваются палки мужа.

Последнее замечание было встречено дружным смехом.

— На совете не будет ни палок, ни мужей, чтобы вмешиваться, — продолжил Колен. — Женщины будут обсуждать все в своем кругу, а затем сообщат мне содержание споров и решений Совета. Месье де Пейрак рассказал мне, что именно так построено управление у ирокезов, и что у них, например, война не может начаться, если совет Матерей не сочтет ее нужной для их народа.

Посмотрим, сумеем ли мы быть столь же мудрыми, как и эти краснокожие варвары.

Что касается моей третьей инициативы, то она основана на опыте колонистов Новой Голландии. Я думаю, мы должны без колебаний заимствовать у наших иностранных соседей секреты, которые могут сделать наше существование более радостным. У них есть обычай дарить каждому молодому человеку при женитьбе «бочонок» — так они называют сто двадцать пять галлонов мадеры. Первая бочка предназначается для его свадьбы, вторая — чтобы отметить рождение его первенца, третья и последняя — чтобы утешить его друзей в день его похорон. Подходит ли вам это предложение? Согласны ли вы следовать ему в Голдсборо?

Потребовалось несколько минут молчания, чтобы люди пришли в себя от изумления. Когда рассеялись последние колебания, раздался шум всеобщего одобрения, аплодисменты, смех.

Тогда Анжелика поняла, что Колен выиграл партию.

Подбоченившись, спокойный и уверенный Колен встретил овации так же невозмутимо, как встречал поток проклятий. Колен Патюрель, Король рабов, всех отверженных и преследуемых, утверждал свое верховенство самого сильного из них, представал перед ними со своей богатырской статью на фоне облачного неба, как их несокрушимая опора, защитник слабых и сирых, человек редкой прямоты, чистоты простого сердца и невероятной изворотливости ума.

Они поняли, что он всегда будет их надежным покровителем, их справедливым и неподкупным губернатором, на которого можно положиться без малейших опасений.

Человек и суверен, каким бывал подчас Жоффрей де Пейрак, возродил его у них на глазах. Он вложил скипетр в эту мозолистую руку, которая, казалось, была создана править. Все встало на свои места. Золотой Бороды более не существовало.

— Да здравствует губернатор! — кричали дети и подростки Голдсборо, пританцовывая на месте.

Наибольший энтузиазм проявляла, конечно, молодежь, за нею следовали женщины, затем матросы всех национальностей и, наконец, проезжие гости. Англичане и акадийцы находили предложенные меры превосходными и надеялись воспользоваться ими на правах соседей.

Веселая суматоха площади усиливалась искрометным Задором индейцев, их чрезмерно шумной манерой выражать свои чувства. В обстановке всеобщего ликования постепенно исчезли насупленные лица ларошельской знати.

— Ура! Ура! Браво нашему губернатору! — кричали узники с «Сердца Марии», гремя цепями.

По знаку Пейрака испанцы освободили пленных.

— Вы знаете, может быть, я попытаюсь обосноваться здесь, — сказал английскому адмиралу Ванерек. — Намерения этого нового губернатора кажутся мне очень интересными. Вы заметили, милорд, как легко он усмирил этих грубиянов гугенотов? И без особых усилий добился, чтобы его единодушно приветствовали как губернатора? Отступать теперь слишком поздно… Что касается графа де Пейрака, мне, думается, вы тоже испытали наслаждение при виде появившейся на его лице загадочной маски Мефистофеля, правящего бал грешных душ на очередном шабаше?.. Это жонглер хорошо наточенными кинжалами, который ради достижения своих целей без колебаний играет и своей судьбой, и своим сердцем. Но он всегда был таким, этот Пейрак. Я хорошо его помню по нашим операциям в Карибском море… И все же, если бы я владел таким восхитительным созданием, как его жена, я бы не рисковал с такой дерзостью… Посадить на трон, справа от себя, любовника своей жены! Наблюдая с пересохшим от волнения горлом эту сцену, Анжелика поняла наконец, почему она так страдала, несмотря на счастливую развязку драмы. Граф де Пейрак, как политический деятель и глава государства, имел несравненно больше возможностей спасти Колена, чем она сама. И он ими воспользовался. Но ее угнетала не только эта странная ревность. А то, что ею пренебрегли. Тот факт, что ее держали в стороне от всех этих споров, доказывал, что граф с ней больше не считался, что совсем не заботой о ней были продиктованы его действия. Нет! Это нужно было Колену.., и Голдсборо.

Его находка была великолепна. Благодаря ей все улаживалось. Но Анжелика его больше не любила.

— Моя дорогая Абигель, — сказал Жоффрей де Пейрак, спускаясь по ступенькам подмостков и кланяясь супруге Габриеля Берна, — не позволите ли вы мне проводить вас до банкетного зала. А вы, господин губернатор, подайте руку мадам де Пейрак. Мы образуем, с вашего разрешения, начало кортежа…

При этих словах супруга Анжелике кровь бросилась в лицо.

Словно в тумане она увидела, как к ней приблизилась массивная фигура Колена. Он поклонился, предложил ей свою руку, Анжелика приняла ее, и они двинулись вслед за графом де Пейраком и Абигель, а за ними и весь кортеж. Мадам Маниго, взбешенная тем, что она оказалась не первой рядом с хозяином этих мест, приняла руку мэтра Берна, совершенно растерянного и убитого.

Господин Маниго, неизвестно каким образом, завладел рукой прекрасной Инее. Английскому адмиралу досталась очень милая акадийка. Преподобный Джон Нокс Мазер, к которому благодаря теплой атмосфере постепенно вернулась его непринужденность, привлек внимание сразу двух дам: восхитительной Бертильды Марсело и очаровательной Сары Маниго.

Сопровождаемый этими двумя прелестными девушками, почтенный доктор богословия двинулся, преисполненный важности, по песчаной дороге, ведущей от форта к таверне.

Мисс Пиджон, вспыхнув румянцем, подала руку преподобному Пэгриджу.

Крики «вива!» и аплодисменты собравшихся зевак сопровождали шествие местной знати на всем его пути.

— Так вот что придумал этот дьявол в образе человека, чтобы заставить нас всех плясать под его дудку, — прошептала Анжелика сквозь зубы.

— Но это был ловкий ход, не правда ли? — ответил Колен. — Я до сих пор не приду в себя от изумления. Его душевная сила меня просто поразила.

— Как же вы смогли принять это от него?

— Я не хотел. Но он использовал аргумент, который заставил меня согласиться с его планами.

— И какой же это аргумент?

— Я пока еще не могу открыть вам его, — ответил Колен с задумчивым видом.

— Возможно, когда-нибудь…

— Да-да, конечно, я, разумеется, слишком глупа, чтобы разделить всю широту ваших взглядов и ваших планов, монсеньоры.

Ее пальцы судорожно сжали рукав камзола Колена.

— Поистине, вы оба будто созданы для того, чтобы сторговаться, как два мошенника на ярмарке; я должна была догадаться об этом раньше. Какая же я дура, что отдала столько души заботам о вас. Колен Патюрель! Мужчины всегда столкуются за счет женщин!..