Наконец корсар произнес:

— Это невероятно! Вы еще прекраснее, чем были тогда и какой вы запечатлелись в моей памяти. Бог свидетель: ваш образ не покидал меня все эти годы.

Выразительным движением головы Анжелика отвергла это признание.

— Нет никакого чуда в том, что сегодня я выгляжу более красивой, чем та несчастная женщина, какой я была тогда… Впрочем, вы видите, у меня поседели волосы.

Он кивнул.

— Я помню.., они начали седеть на дорогах пустыни.., слишком много горя… Слишком много перенесенных страданий… Бедная малышка! Бедное храброе дитя…

Она вновь узнавала его голос и его чуть крестьянский выговор, басовые нотки той немного отеческой интонации, которая когда-то так трогала ее. Теперь она хотела во что бы то ни стало не поддаться новому волнению, но не находила нужных слов.

Когда она грациозным, но немного страдальческим жестом отвела со лба светлую прядь волос, глубокий вздох вырвался из его груди.

Анжелике очень хотелось придать их встрече больше легкости, хотелось говорить, шутить. Но пристальный взгляд Колена Патюреля полностью сковывал, парализовывал ее.

Он всегда был серьезен и редко смеялся. Сегодня он выглядел еще серьезнее… Впрочем, она знала, что за его суровой невозмутимостью могла скрываться не только печаль, но и хитрость.

— Итак, вам известно, что я жена графа де Пейрака? — сказала она, чтобы прервать молчание.

— Разумеется, знаю.., именно поэтому я и появился здесь. Мне надо захватить вас, чтобы свести кое-какие счеты с правителем Голдсборо.

Его суровое лицо вдруг озарилось улыбкой, став добрым и открытым.

— Я бы солгал, — передразнил он ее, — если бы сказал, что ожидал встретить под этой фамилией именно вас. Но это оказались вы, вы — мечта моих дней и ночей на протяжении стольких лет!

Анжелику охватывала все большая растерянность. Дни, проведенные ею на крайней точке этого полуострова, продуваемого всеми ветрами, все эти дни бесплодного ожидания настолько подорвали твердость ее духа, что она чувствовала себя беззащитной перед новым испытанием… «Непреодолимым испытанием» — уже подсказывало ей предчувствие.

— Но ведь вы — Золотая Борода! — воскликнула она, как бы обороняясь от самой себя. — Вы более не Колен Патюрель… Вы стали преступником.

— Да нет же, нет, откуда вы это взяли? — удивленно, но миролюбиво возразил он. — Я корсар от имени короля и имею на сей счет должным образом заверенную и подписанную грамоту.

— Правда ли, что при взятии Портобелло вы выставили вперед монахов в качестве прикрытия от огня?

— Это особая история! Они были подосланы губернатором с расчетом склонить нас своими молитвами к сделке, но измена всегда измена, даже когда она облачена в сутану. Наша задача была разгромить испанцев, и мы их разгромили. Испанцы — люди совсем иного племени, чем мы, северяне. Они никогда не станут такими, как мы. В их жилах течет слишком много мавританской крови… Это еще не все… Я ненавижу их жестокость, прикрываемую именем Христовым. В тот самый день, когда мы проучили монахов, на холмах было разложено десять костров, на которых были сожжены сотни индейцев из числа тех, кто отказался работать на добыче золота или перейти в католическую веру. И сделано это было по приказу благочестивых слуг Господних…

Более жестокие, чем мавры, более хищные, чем христиане, — вот кто такие испанцы. Это страшная смесь — смесь алчности и фанатизма… Нет, я не жалею, что в битве за Портобелло мы выставили впереди себя монахов в качестве прикрытия. Правда, должен сказать вам, как на духу, мой дружок, что я уже не тот добрый христианин, каким был раньше…

Выйдя из Сеута на паруснике «Бонавантюр», я сначала направился в Ост-Индию. Там я отбил у пиратов дочь Великого Могола, захваченную ими в плен, и стал обладателем больших богатств, которые мне пожаловал в знак признательности этот выдающийся азиатский властелин. Затем, вдоль островов Тихого океана я доплыл до Перу и через Новую Гренаду добрался до Антильских островов. В Панаме вместе со знаменитым английским капитаном Морганом воевал с испанцами, затем вместе с ним отправился на Ямайку, где он был губернатором. Благодаря дару Великого Могола и новым трофеям мне удалось снарядить свой собственный корабль для каперских экспедиций. Это было в прошлом году. Да, должен признать, что после Марокко я перестал быть добрым христианином. Теперь я мог молиться только Святой Деве Марии, потому что она женщина. Она помогала мне мечтать о вас. Я знаю, что это не очень хорошо, но я чувствовал, что сердце Святой Девы снисходительно к бедным мужчинам, что она понимает все и особенно хорошо эти вещи. Поэтому, став хозяином корабля, я назвал его «Сердце Марии».

Он медленно стянул с рук перчатки и протянул к ней обе ладони.

— Вот смотрите, вы узнаете эти следы гвоздей? С тех пор они всегда со мной… — сказал он.

Отведя взгляд от его лица, она узнала посиневшие шрамы от казни на кресте. Это случилось в Микнесе, когда в один прекрасный день султан Мулей Исмаил приказал распять его на дереве у въезда в город, на краю леса Порт Нев. Он не погиб только потому, что не было такой силы, которая могла бы справиться с Коленом Патюрелем, Королем рабов.

— Было время, когда среди морской братии мне дали прозвище Распятый, — продолжал он свой рассказ. — Тогда я объявил, что убью всякого, кто назовет меня так. Я понимал, что недостоин этого святого имени. Но преступником я не был. Я был просто человеком моря, которому, благодаря сражениям.., и трофеям, удалось стать самому себе господином… Я сам завоевал себе свободу. Только нам дано понять, что это — больше, чем жизнь.

Говорил он долго, и сердце Анжелики начинало успокаиваться, и за это она была ему признательна. Жара теперь казалась ей не такой гнетущей.

— Самому себе господином… — повторил он. — После двенадцати лет рабства и долгих лет подневольной службы под началом капитанов, которые не стоили и веревки, чтобы их повесить, только это может вернуть радость в сердце человека.

Его руки приблизились к рукам Анжелики, но он не схватил их, а лишь накрыл своими ладонями.

— Ты помнишь? — спросил он. — Ты помнишь Микнес?

Она отрицательно покачала головой и высвободила руки, прижав их к груди жестом неприятия.

— Нет, почти ничего не помню и не хочу вспоминать. Теперь все по-другому. Здесь мы находимся на другой земле. Колен и я, жена графа де Пейрака…

— Да, да, я знаю, — сказал он с легкой улыбкой, — вы мне это уже говорили.

Но она прекрасно видела, что эти слова ничего для него не означали, и что в его глазах она всегда будет той одинокой гонимой рабыней, которую он тогда взял под свою защиту и совершил с ней побег, той, которую он пронес на спине через пустыню, как родное дитя, и там же, на каменистой земле рифа овладел ею, познав несказанное наслаждение.

Внезапно ее пронзило воспоминание о ребенке Колена, которого она носила под сердцем, и она ощутила такую же нетерпимую боль, как и тогда…

Веки ее опустились, голова невольно полуоткинулась назад, и она вновь увидела себя, пленницу короля, в карете, бешено мчащейся по дорогам Франции, и вдруг страшный удар, резкая боль, отпавший плод в хлещущей крови… Ее преследовал все тот же недоуменный вопрос: каким образом, всеми покинутая, смогла она тогда выскользнуть из тисков королевского остракизма и начать свою вторую жизнь. Это казалось невероятным…

Человек, сидевший напротив, видел на потрясенном женском лице отсвет пережитых страданий и горя, о которых не было поведано никому и никогда. Тех тайных страданий, которые женщины хранят про себя, зная, что мужчины не способны понять…

В свете солнца золотисто-розовое лицо Анжелики с продолговатой тенью ресниц на щеках, прекрасное в своей неземной красоте, возвращало его к чудесному воспоминанию о женщине, засыпавшей в его объятиях, женщине, которая, казалось, не переживет экстаза любви.

Привстав, он в неудержимом порыве наклонился к ней:

— Что с тобой, мой ягненочек? Ты заболела?

— «Нет, ничего, — тихо ответила она.

Глуховатый голос Колена, как бы вернувшись из прошлого, снова заполнил все ее существо, но на этот раз она ощущала его более мягко, как будто то был шевелившийся в ней ребенок. От самого присутствия этого человека, вопреки ее воле, к ней возвращалось и возбуждение, теплая волна плотского желания.

— Я так устала, — прошептала она, — столько дней ждать на берегу, да еще ухаживать за этим мерзавцем… Забыла уже, как его зовут.

Медленно поглаживая ладонями лоб и щеки, она старалась не глядеть на него.

Вдруг он встал в полный рост, обошел стол и остановился прямо перед ней. В низенькой каюте он казался огромным. Некогда самый сильный раб Мулея Исмаила, геркулес, сотканный из одних мускулов и костей, за годы последующих вольных плаваний он нагулял мясную плоть, и никто не смог бы свалить или согнуть этого мощного гиганта с квадратными плечами, круглой, сильной шеей, бычьим лбом и широкой, как щит, грудью.

— Отдохни, — сказал он ласково, — а я принесу тебе прохладительные напитки. Чуть передохни, и ты сразу почувствуешь себя лучше, а потом мы продолжим разговор.

Его плавная, спокойная речь снимала напряженность, но в то же время она чувствовала, что может стать жертвой неотвратимого решения. Она бросила на него умоляющий взгляд, но он лишь вздрогнул и крепче сжал челюсти.

Она все еще надеялась, что он сейчас уйдет, но он вдруг опустился на колени, горячими тисками пальцев сжал ей ногу и, откинув выше колен подол платья, обнажил нежно-перламутровую белизну ее ног.

— Вот он, след укуса змеи, он на месте, — воскликнул он почти с восторгом и, прильнув головой к ее коленям, благоговейно приложил губы к синеватой извилинке шрама.

Все это длилось какое-то мгновение. Поднявшись, он бросил на нее страстный взгляд, но тут же вышел из каюты. Она осталась одна. На коже пылал ожогом поцелуй Колена, чей нож сделал когда-то этот надрез, спасший ее от укуса змеи. Красно-розовая полоска — след железного браслета его пальцев — медленно сходил с обнаженной ноги.

Он всегда был таким, этот мужчина: нежным, миролюбивым, великодушным, но совершенно не осознающим своей силы! В порыве чувств, совершенно непроизвольно, он порою причинял боль, вызывая испуг и даже слезы, и тогда она чувствовала себя в его руках беспомощной хрупкой вещью, которую так просто случайно разбить. Спохватываясь, он умолял: «Прости меня… Я — животное, правда ведь? Скажи мне это, назови меня так!»… А она отвечала, смеясь: «Да нет же, разве ты не понял, что делаешь меня счастливой…»

Внезапно Анжелику охватила сильная дрожь. Тщетно пытаясь избавиться от нежданного недомогания, она принялась ходить взад и вперед по узкой каюте, вне себя от тяжелой жары и мутно-оранжевых отблесков заката.

Платье ее прилипало к лопаткам, ей нестерпимо хотелось обдать себя свежей водой и переодеться.

Пираты захватили ее утром с босыми ногами. Так она и пошла навстречу Золотой Бороде. С какой силой он прижал тогда ее к себе! И сейчас она вышагивала босая по дощатому полу каюты. Подойдя к окну, она выставила наружу голову в надежде, что морской бриз немного освежит ее. Увы, в воздухе не было ни малейшей прохлады. С берега доносился запах расплавленного вара: матросы продолжали что-то чинить и конопатить…

В состоянии полной подавленности она подумала: вот случай вернул ей из прошлого любовника, и сразу же память ее с необычайной живостью воспроизвела это прошлое… Она и не подозревала, что в ее сердце остался такой глубокий след, и что на нее вновь нахлынет та сладостная волна, во власти которой она оказалась, когда он произнес своим мягким басом: «Что с тобой, мой ягненочек? Ты заболела?»

Простые слова, но они всегда проникали в самую глубину ее существа. Таким же глубоким, полным и мощным было то чувство, которое она испытывала, когда этот же человек так примитивно овладел ею много лет тому назад, а она и не отвергла, и не приняла его.

Теряя дыхание, она погрузилась в поток воспоминаний. Каким неукротимым было вожделение гигантанормандца! Но разве его влечение не было ответом на зов ее взгляда, сказавшего: «Да!» Тело ее вновь трепетало от возвращенных памятью забытых было восторгов любви в пустыне.

Он всегда был потрясающе нетерпелив в своем стремлении обладать ею. Он хотел ее немедленно. Он опускал ее на песок и тут же овладевал ею без единого слова любви, без единой ласки. Однако она ни разу не обиделась на него. В мощном давлении его тела, в неотвратимости его проникновения она всегда ощущала чистоту и щедрость великого, почти мистического дара всего его существа.

В чудесной силе его порывов не было, быть может, заботы о ней, но было чествование действа любви.

И был жрец любви, приносящий себя в жертву во имя союза и счастья людей на земле.

Не было никакого кощунства в мысли о том, что Колен Патюрель совершал действо любви столь же благоговейно и столь же неистово, как все то, чему он себя посвящал…

Да, были объятия, которые, казалось, несли ей смерть, ибо тело ее было истощено испытаниями и не было в нем силы отдаваться порывам и отвечать на них. Но в этих же объятиях она познавала всю прелесть покорности, всю сладость наслаждения быть всего лишь чашей для утоления жажды любимого, орудием радости его плоти, когда женская плоть кажется покинутой и забытой, но остается щедрым источником сладчайшего экстаза.

Да, были самозабвение и самоотречение, из которых внезапно, как вспышка молнии, возникала награда, возникала в то самое мгновение, когда она начинала терять сознание, когда мужской натиск достигал своей цели, вырывая ее из небытия и возвращая к жизни криком пробуждения, криком возрождения и обновления, первозданным криком мужчины в последней судороге действа любви.

Эта неодолимая судорога вспоминалась ею, как сверкающая волна, захлестывающая всю ее плоть, — уже полумертвую, но еще открытую наслаждению, в котором зарождается жизнь.

Как почка, которая внезапно распускается от весеннего света.

И когда ее чрево всепоглощающе откликалось на зов любви, к ней возвращалась сила жизни.

— Я жива, я жива, — повторяла тогда она.

Его слепое вожделение как бы вырывало ее из сна смерти, и кровь ее начинала бежать быстрее, и к ней нисходило несказанное чудо: голубые, прозрачные, как родниковая вода, широко открытые глаз Колена, его губы в золотистом окаймлении бороды, легкое дуновение его дыхания.

Да, Колен не просто спас ей жизнь, он вернул ей и жизнь, и радость жить, а не одно желание просто выжить. Если бы не он, вряд ли хватило бы у нее сил отыскать и вновь обрести мужа и детей.

Ах, море, море, что же ты наделало, что наделали твоя зыбь, твои волны, твой прилив, который уже начинает накатываться на берег, как остро вы пробудили видения прежних лет! Останься она в лесах Вапассу, забыла бы Колена навсегда…

«Мне надо выбраться отсюда», — сказала она себе, охваченная паникой.

Подбежав к дверям, она попыталась их открыть, но двери оказались на засове. Оглядевшись, она увидела на полу свою дорожную сумку, а на столе обнаружила еду: кусок жареного лосося с гарниром из отваренных зерен кукурузы, салат и розетку с ломтиками засахаренного лимона и ананаса. Стоял графин с неплохим, видимо, вином и кувшин со свежей водой.

Все это принесли, пока она лежала, погруженная в свои раздумья так глубоко, что даже не заметила, когда кто-то вошел в каюту.

К блюдам она не притронулась, выпила только немного воды.

Раскрыв сумку, она увидела, что там нет ее вещей. Надо попросить Колена послать за ними на берег одного из своих бездельников-матросов.

Он должен подчиниться ей. Он был ее рабом. Она была единственным человеком, с которым он считался. Она поняла это, как только они встретились и узнали Друг друга.

Все, чего он хотел на этой земле, это была ОНА.., еще и всегда ОНА. И вот теперь она в его власти…

Как же убежать от него? Как убежать от самой себя?

Совсем было собравшись постучать в дверь и громко позвать кого-нибудь, она все же образумилась. Нет, Колена ей видеть опасно. При одной мысли о том, каким взглядом он смотрит на нее, ее охватывало крайнее волнение и чувство беспомощности.

Когда же появится Жоффрей и поспеет ли вовремя Жан?

Она выглянула наружу. День уходил, солнце исчезало за серой грядой облаков, которые временами как бы вздрагивали от зноя, усиливалось качание стоявшего на якоре корабля.

Анжелика сняла с себя одежду. Взяв кувшин, она стала лить на себя холодную воду — сначала на затылок, потом на все тело, и сразу почувствовала себя лучше. Надев сорочку из тонкого полотна, она снова принялась ходить по сумеречной каюте, подобно бледной мечущейся тени. Ее перегретому телу было приятно в короткой легкой рубашке, голые ноги ощущали ласку задувшего наконец ветерка, под которым уже запенились первые волны.

«Возможно, будет буря… Вот почему корабль стоит на якоре, а не под парусами, — подумала она. — Колен предчувствовал это».

Натянув на себя покрывало, которым была накрыта койка, она растянулась на постели.

Ее одолевал сон.

Разные мысли теснились у ней в голове. Почему Золотой Бороде понадобилось захватить ее? Какие права собственности были у него на Голдсборо? Почему Жоффрей послал именно ее, Анжелику, в английскую деревню?.. Ну, да ладно, обо всем этом можно подумать позднее.

Раздался глухой удар грома, на который сразу откликнулось ближнее эхо, но следующий раскат прозвучал уже в отдалении.

— Буря уходит в сторону моря…

Покачивание корабля погружало ее в сладкое оцепенение. Колен… Как давно это было…

Тогда в пустыне он целовал ее только после того, как удовлетворял свою нетерпеливую жажду любовной близости. Только тогда он начинал ее ласкать… Их поцелуи были нежными, но осторожными — ведь они оба знали, что на потрескавшихся от сухости и солнечных ожогов губах часто проступала кровь… Она вся вздрогнула и напряглась, вспомнив о сухих израненных губах Колена на своих губах, на всех местах ее тела… Резко повернувшись на другой бок, на пределе усталости и нервного напряжения, она мгновенно провалилась в глубокий сон.