Глава третья
Денизу разбудил мерный стук. С облупившегося потолка в три ведра, расставленные под несущей балкой, падали капли. Девушка влезла на колченогий табурет и открыла слуховое окно. Две сороки склевывали крошки с подоконника, но Дениза едва обратила на них внимание, завороженная простирающимся до самого горизонта морем черепичных крыш с красными и серыми столбиками печных труб.
Денизе стало холодно, и она, спрыгнув на пол, быстро оделась, убрала постель и позавтракала стаканом воды и подаренным накануне Жозефом яблоком. Его сочный кисловатый вкус напомнил ей, как однажды сентябрьским днем они с Ронаном гуляли в Нэве по лесу, объедались ежевикой и мечтали о будущем. Дениза поклялась себе, что, если разбогатеет, больше никогда не встанет к плите.
Она долго расчесывала волосы перед висевшим над раковиной зеркалом, потом послюнявила палец и закрутила на лбу локон. Интересно, понравится она этому горбатому юноше, который пообещал зайти за ней в середине дня? Он, конечно, не очень-то красив, но такой милый! Считает ли он ее хорошенькой? В детстве мать гладила Денизу по голове и звала котенком. Мадам часто называла ее неряхой, а папаша Ясент утверждал, что она тощая, как жердь. Но вот красива ли она? Ни один мужчина ей этого не говорил.
Дениза вернулась в комнату, чтобы прибрать на столе. Ее внимание привлек встроенный в стену небольшой стеллаж с книгами. Рядом с растрепанными томиками стояли красивые книги: «Милый друг», «Остров сокровищ», «Исландский рыбак». На двух сделанных сепией фотографиях были изображены Таша, рыжеволосая хозяйка мансарды, и Виктор Легри. Дениза развязала узел, достала серебряное распятие, положила рядом с изображением «Дамы в голубом» на мольберт, где стоял большой портрет обнаженного мужчины, и комната сразу перестала казаться чужой. Но потом Дениза снова поспешно убрала распятие под блузку и засунула олеографию между рамой и холстом.
Она уселась на кровать и стала перебирать разбросанные кружевные перчатки, но «обнаженная натура», ставшая укрытием для «Дамы в голубом», невольно притягивала взгляд: изображенный в три четверти мужчина тянулся к комоду за раскрытой книгой. Девушка чувствовала смущение, но не могла отвести взгляд от его тугих перламутрово-розовых ягодиц. Она прикрыла глаза и со смехом опрокинулась на спину. Неужели это хозяин книжной лавки? Она похвалила себя за находчивость: вряд ли кому-то придет в голову искать олеографию за голым мужчиной.
Далекий колокольный звон возвестил, что уже десять утра. Впервые за много лет Дениза могла свободно распоряжаться своим временем. Наверное, это и есть счастье! Собственная комната, предстоящая прогулка с молодым человеком и никакой хозяйки. Чтобы усилить сладкое наслаждение от безделья, Дениза принялась вслух перечислять, чем ей пришлось бы сейчас заниматься в доме мадам де Валуа. В этот час она бегала бы по городу с корзиной в руке, прицениваясь к овощам и пирожным для своей хозяйки. Погружаясь в дрему, Дениза повторяла: «Что мадам будет есть, если вернется?..»
— Две кроличьи головы — это же не конец света! Давай, Гоглю, сделай доброе дело, Господь вернет тебе сторицей!
— На что тебе кроличьи головы, папаша Моску? — насмешливо спросил мясник, подвешивая четверть коровьей туши на крюк. — Я тебя насквозь вижу, старый пройдоха, хочешь выдать кота за зайца!
— И что с того? Мясо оно и есть мясо, если хорошо сварено!
— Лови! — Гоглю кинул старику две окровавленные головы. — Но больше не приходи, Моску, время нынче дорого, и у меня есть дела поважнее твоего рагу!
— Спасибо, Гоглю! — крикнул папаша Моску.
Он едва успел увернуться от грузчика с тушей на плечах, который надвигался на него с криком:
— Дорогу! Дайте дорогу!
Старик прошел через павильон Бальтара, отведенный под торговлю мясом. Здесь царил красный цвет, здесь терзали плоть ради насыщения бездонных людских желудков. Тесаки отсекали головы, резаки выкраивали филейные части. Мужчины в забрызганных алой кровью фартуках выкрикивали распоряжения, тележки с тушами то и дело рисковали столкнуться. От сладковатого запаха крови папашу Моску затошнило, и он застыл, шатаясь, с кроличьими головами в каждой руке. Старик задыхался, ему мерещилась мертвая женщина в тачке. Куда он подевал ее тело? Яма, которую он копал под деревьями во дворе, — это был кошмар или реальность?
— Жозефина, грязная предательница, ты насылаешь на меня видения! Или это ты, проклятый Эммануэль?
— Эй, пьяная морда, убирайся прочь, не мешай работать! — прикрикнул на него подручный мясника.
Папаша Моску продолжил путь, недовольно бурча себе под нос:
— Можно подумать, я не работаю! Пусть и безо всякой выгоды, но это все равно лучше, чем ничего.
Он с минуту смотрел на кроличьи головы, потом сунул их в карманы. Теперь можно было отправляться к Марселену, а потом к Кабиролю, но сначала следовало забрать из дома котов. А заодно проверить, хоронил он Жозефину в своих владениях или нет.
Старик шел вдоль прилавка, где штук двадцать мокрых склизких угрей копошились в большой плетеной корзине. Тут он заметил своего приятеля Барнабе.
— Кого я вижу! Ты что тут делаешь?
— Пришел отовариться, моя хозяйка обожает рыбное рагу.
— Фу, гадость какая!
— Зато недорого, — хмыкнул Барнабе. — С хорошим соусом сойдет. Выпьем?
— Нет времени! — рявкнул папаша Моску, которого снова затошнило.
Никогда еще его не преследовал такой страх, как этим ранним холодным утром. Он поминутно оборачивался, проверяя, не следят ли за ним, и ужас вцеплялся ему в спину, как хищный зверь. На улице Рамбюто две молоденькие проститутки высмеяли его чудн о е поведение. А когда старик шел мимо уличных торговцев, разложивших товар прямо на тротуаре, за ним увязались мальчишки, выкрикивая обидные прозвища.
Он остановился рядом с торговкой супом, выудил из кармана старого редингота монетку в десять сантимов и жадно схватил обеими руками дымящийся горшочек. Один из мальчишек швырнул в него камень и едва не разбил посудину.
— Маленькие висельники! — взревел старик, грозя им кулаком, и ребятишки разбежались.
Горячая еда немного взбодрила папашу Моску. Улицы постепенно заполняли невыспавшиеся парижане. Фиакры и омнибусы пытались разъехаться на мостах в оглушительной какофонии звонков, брани и хлестких ударов кучерских кнутов. Стайки воробьев слетались поклевать навоз на деревянных тротуарах.
Когда старик добрался до набережной Конти, он понял, что устал. И хотя еще минуту назад ему казалось, что он избавился от страха, охватившего его на Центральном рынке, теперь его ноги снова стали ватными. Он из последних сил проковылял по набережной Малакэ и пересек улицу Сен-Пер.
Таша нежилась в горячей ванне. Виктор зашел взглянуть на нее.
— Вы с Кэндзи похожи, он тоже обожает кипяток. Смотри не сварись, ты вся красная.
Он опустил руку в воду и притворился, что обжегся, успев мимоходом коснуться груди Таша.
— Выйди немедленно! — прикрикнула она, брызнув в него водой.
Он ушел, а она снова предалась грезам, вспоминая прошедшую ночь. Виктор был нежным и страстным, и она лишь притворялась, что сопротивляется. Насладившись любовью, она уснула сладким сном, прижимаясь к его груди. Виктор был близок ей духовно, они подходили друг другу физически, но ее раздражала его ревность. Он не хотел делить Таша ни с другими мужчинами, ни с живописью.
А эта страсть заполняла всю ее жизнь почти без остатка. Виктор подарил Таша рамы для картин, и теперь ничто не мешало ей выставить свои работы в «Золотом солнце» вместе с Ломье и его друзьями. Но Таша все еще сомневалась. Она готовилась к выставке давно, вложила всю душу в серию парижских крыш и мужских портретов в стиле «ню». Но теперь, когда надо было показать все это публике — пусть даже ее составляют завсегдатаи бара, как утверждает Виктор! — девушка вдруг испугалась. Таша знала, что ее работы никогда не попадут в настоящие галереи: они слишком явно противоречат принципам официального искусства, демонстрируя увлечение самыми разными течениями, от импрессионизма до символизма. Кроме того, девушка была уверена, что рано или поздно поклоняющаяся Гогену и синтетизму группа Ломье отвергнет ее. А самое главное, она сама сомневалась в себе.
Таша завернулась в махровую простыню, прошла через комнаты Кэндзи в квартиру Виктора и начала одеваться. С висевшей над комодом картины на нее смотрела другая Таша: этот ее потрет с обнаженной грудью написал год назад Ломье. И хотя Кэндзи питал к Таша явную антипатию, Виктор намеренно держал ее изображение на видном месте, и это было лучшим доказательством его любви.
— Эй, ты где? — окликнула его девушка.
— Я бреюсь.
Она вошла в туалетную комнату.
— Мне нужно отнести карикатуру на Золя в «Жиль Блаз», потом я отправлюсь в «Бибулус» и немного поработаю, — выпалила она, не решаясь взглянуть ему в глаза.
Виктор вытер лицо, повернулся к ней и молча улыбнулся.
— Я знаю, сегодня воскресенье… Обещаю, я вернусь не поздно. Если хочешь, можешь пойти со мной… — нерешительно начала она.
— Это очень мило с твоей стороны, но у меня есть дело. Я… — Виктор не договорил. Не стоит сообщать Таша, что он намерен зайти к Одетте и попытаться выяснить, насколько достоверна история, которую рассказала ему Дениза.
Он обнял Таша, поцеловал ее в губы, и напряжение, владевшее ею с самого утра, отпустило.
— Знаешь, иногда я спрашиваю себя, а стоит ли мне продолжать писать на заданные темы? — тихо призналась она.
Удивленный Виктор отстранился: Таша редко делилась с ним творческими проблемами.
— Не понимаю…
— Иногда мне хочется все бросить — школы, течения, технику — и отпустить себя на волю, выразить на холсте мой… мой внутренний мир. Что скажешь?
Виктор ответил не сразу, и Таша расслышала в его голосе оттенок сожаления:
— Чем надежнее фундамент знаний, тем крепче будет постройка. Это относится и к фотографии. Я должен учиться. И только когда пойму, что все усвоил, начну изобретать.
— Значит, я тороплю события?
Он нахмурился, борясь между желанием сказать ей правду и боязнью снова поссориться.
— Торопишься. Когда твоя техника станет совершенной во всех отношениях, ты сможешь отбросить все лишнее и незначительное, — сказал он, надевая шляпу.
— Неужели это советуешь мне ты?! — Таша смотрела на Виктора с недоверием, потом вдруг подошла, стянула с него шляпу и наградила страстным поцелуем в губы. Они упали на кровать, не размыкая объятий.
— Что с тобой? — удивился Виктор.
— Я люблю тебя, — прошептала она, расстегивая ему рубашку.
Мадам Валладье торопливо накинула жакет. Кто-то с такой силой барабанил в дверь, что в гостиной дрожала мебель. Увидев на пороге папашу Моску в покрытом пятнами рединготе с выражением полнейшего ужаса на лице, мадам Валладье пришла в негодование:
— Да вы пьяны в стельку!
— Клянусь головой императора, добрейшая Маглон, это кроличья кровь, я не пил ни капли. Мне не по себе, я боюсь!
— Какую еще глупость вы совершили?
— Я? Да никакой! Я невинен, как новорожденный. Хм… Вкусно пахнет!
— Я готовлю испанские артишоки с мозгами, принесу вам тарелочку.
— Вы достойнейшая из женщин, Маглон! — объявил папаша Моску и направился к своему «бивуаку», но спохватился: чтобы вернуть себе душевное равновесие, он должен был совершить один ритуал. Старик начал подниматься по растрескавшимся ступеням широкой, поросшей травой лестницы, которая когда-то вела в зал Государственного совета. Стены обгорели во время пожара 1871 года, но некоторые фрески Теодора Шассерьо частично сохранились, совсем как в домах древних Помпей. Папаша Моску прошел мимо воина, отвязывающего лошадей, трех фигур, символизирующих тишину, созерцание и обучение, и поднялся этажом выше. Его не заинтересовали ни «Закон, Сила и Порядок», ни группа кузнецов, он остался равнодушным к женщинам на жнивье, кормящим младенцев. Лишь дойдя до панно «Торговля, сближающая народы», папаша Моску застыл на месте, любуясь Океанидой в нижней части фрески.
Написанная в серых тонах полуобнаженная женщина смотрела на него загадочным, пронзительным взглядом. Старик поцеловал палец и прижал к груди нимфы на фреске.
— Привет тебе, прекрасное дитя, храни папашу Моску, оберегай его, и клянусь тебе, пока он жив, ты никогда не будешь спать под открытым небом.
Успокоенный принесенным обетом, старик спустился по лестнице и вышел в коридор, ведущий к его «бивуаку». Кто-то сорвал маскировавшую вход тряпку. Папаша Моску застыл, потрясенный. Его жилище было разгромлено. Лежавшие в ящиках сокровища — трости, шляпы, обувь — вывалили на землю, разбросали, растоптали ногами. Стулья валялись у стены, причем один был сломан. Из печурки вырвали железную трубу, а в отверстие засунули скатанный в рулон ковер. Кровать напоминала поле битвы, из вспоротых одеял вывалились клочья ваты. Но ужасней всего было то, что злоумышленник сломал три ветки на акации. Старик кинулся в конец коридора, в зал секретариата Государственного совета, чтобы проверить, на месте ли тачка, которую он оставил там накануне, прикрыв вязанкой хвороста. К счастью, тачку не тронули, но облегчение длилось недолго. Не в силах пережить катастрофу в одиночестве, папаша Моску побежал к мадам Валладье.
Увидев произошедшее, консьержка в ужасе прижала ладони к щекам и воскликнула:
— Господь милосердный! Да тут словно ураган прошел!
Потрясенный папаша Моску все повторял и повторял одну и ту же фразу:
— Черт бы тебя побрал, Груши, ты славно потрудился! Черт бы тебя…
— Умолкните, старый вы пустомеля, и помогите мне прибраться. Могу поклясться, это сотворили негодяи, которых я давеча прогнала. Не люблю полицейских, но, Бог свидетель, если это повторится, я подам жалобу в комиссариат!
Женщина нагнулась и начала собирать вату, чтобы починить одеяло.
— Не волнуйтесь, я все исправлю. Ну же, помогайте!
Побагровевший папаша Моску молча указал ей пальцем на стену, где кто-то написал странную фразу:
Где ты их спрятал?
А.Д.В.
Мадам Валладье потрогала надпись.
— Совсем свежая. Что это может значить? А.Д.В. Вы что-нибудь понимаете?
Папаша Моску громко сглотнул и нащупал на дне правого кармана под липкой от крови кроличьей головой украшения покойницы.
— Он был отцом детективного жанра. Умер в 1873-м, в тридцать восемь лет. Надеюсь, я проживу дольше и тоже стану знаменитым писателем, — заключил Жозеф, уводя Денизу с улицы Нотр-Дам-де-Лоретт, где в доме № 39 находилась последняя квартира Эмиля Габорио.
На улице было много народу, и они шли на некотором расстоянии друг от друга. Оба были смущены: Дениза робела перед образованным молодым человеком, которому ей очень хотелось понравиться, а Жозеф не знал, должен ли он предложить ей руку, и не будет ли это предательством по отношению к его дульсинее Валентине де Салиньяк.
В молчании они добрались до церкви Нотр-Дам-де-Лоретт. Дениза перекрестилась. Жозеф же даже не удостоил взглядом фасад, который считал уродливым, и увлек девушку на улицу Лафит, выходившую прямо на бульвар Итальянцев. Он раздумывал, как нарушить неловкую паузу.
— Лоретт — звучит красиво, верно? Это слово могло бы даже стать именем. Пятьдесят лет назад в этом квартале жили куртизанки, их крестили по названию церкви, и имя собственное стало нарицательным.
Девушка не ответила, смущенная разговором о женщинах легкого поведения, и Жозеф решил было продолжить свой семантический экскурс, но Дениза вдруг ухватилась за протянутую ей соломинку:
— В Бретани все наоборот, у нас фамилии возникали из обычных слов. Взять хоть мою — Ле Луарн, ведь это значит «лисица».
— Вы давно в Париже?
— Приехала три года назад, но помню все, как вчера. Когда я вышла на вокзале Монпарнас, чуть с ума не сошла, столько было людей вокруг, даже голова закружилась. Чтобы залезть в вагончик конки, только что драться не пришлось. У меня был адрес бюро по найму на улице Кокийер, за Торговой биржей, но я с трудом его нашла, а потом два часа ждала своей очереди среди перепуганных девушек. Одна из них посмеялась надо мной, сказала, что никто такую, как я, не наймет, потому что всем нужно мясо посвежее.
— Мясо?
— Так называют девушек, которые ищут место. Мне повезло. Когда подошла моя очередь, я понравилась патрону, потому что была в шляпке и чистом платье. Я работала по полдня у одной старой дамы по фамилии Кеменер, в Пенаре — это в окрестностях Кемпера, но она умерла. Ее дочь была так любезна, что дала мне хорошие рекомендации. В тот же вечер меня наняли мсье и мадам Валуа.
Время от времени Дениза прерывала свой рассказ, чтобы прочесть название бульвара или улицы. Театры, кафе и дорогие магазины приводили девушку в восхищение, заставляя грезить обо всех чудесах и сокровищах земного мира. Как же приятно чувствовать себя свободной! Дениза оживилась, ее лицо, обрамленное светлыми локонами, похорошело, серые глаза засияли. Жозеф дружески улыбнулся.
— А вы парижанин, мсье Жозеф?
Он кивнул, взял ее за руку и увлек на другую сторону улицы.
— Мы недалеко от перекрестка Экразе … Скажите честно, разве не лучше жить в деревне? — спросил он, указывая на грязь под ногами и запруженную экипажами мостовую.
— Вот уж нет! Отец бил меня, когда напивался, а работа в поле — это сущая каторга. Впрочем, служить горничной у господ ненамного легче. Я вставала в семь утра и трудилась до десяти вечера: готовила еду, чистила одежду и обувь, гладила, прибирала… И минутки передохнуть не могла. При мсье де Валуа было совсем тяжко. Раз в неделю к ужину приходили гости, и я не ложилась раньше двух, а то и трех ночи. Удавалось передохнуть четверть часика, только когда ходила за покупками. Потом, когда в сентябре восемьдесят восьмого хозяин уехал в Панаму, стало полегче. Всякий раз, когда мсье Легри приходил навестить мадам, он был очень мил со мной, дарил монетку-другую, потому-то нынче я и пришла к нему.
— Вы правильно поступили. Он идеальный патрон. Мне очень повезло: я получил эту работу благодаря маме, и мне не на что жаловаться. Да и второй мой хозяин, мсье Кэндзи Мори — он приемный отец мсье Легри, — ничуть не хуже. Он большой эрудит, родился в Японии, много путешествовал на Востоке, привез оттуда кучу необычных вещиц. Ну вот, мы и пришли! Там русские горки, можем сходить как-нибудь вечером, только на пустой желудок!
Из ларьков на бульваре Капуцинок вкусно пахло анисом и жженным сахаром. Толпа медленно обтекала зазывал, обещавших зрителям феерические представления, поединки борцов и схватки хищников.
— Скажут тоже, хищники! Изъеденная молью пантера и блохастый лев. Идемте, мы найдем развлечение получше, — сказал Жозеф Денизе, восхищенно глазевшей на туалеты нарядных дам.
Шарманка заиграла веселый марш «Овернские новобранцы», и карусель с деревянными лошадками закрутилась быстрее. Молодые люди смеялись взахлеб. Потом Дениза захотела послушать духовой оркестр, но у Жозефа были иные намерения.
— Что скажете насчет визита к гадалке Топаз? — Он указал на высокую худую женщину в алом платье и тюрбане с перьями, которая зазывала прохожих в свою кибитку, обещая рассказать, что было и что будет. — Идемте!
Но Дениза наотрез отказалась.
— Но почему? Она совсем не страшная! — уговаривал юноша.
— Не знаю, рассказал ли вам мсье Легри… — тихо сказала Дениза. — Когда мы с мадам были на кладбище, она исчезла. Я убежала, потому что… мне кажется, что духи на меня сердятся. Раньше я в них не верила, но, когда вошла в склеп, ощутила чье-то присутствие. А потом все повторилось в квартире, там точно была какая-то злая сила. Во всем виновата та женщина, ясновидящая. Она нас сглазила, я уверена, — закончила девушка, уводя Жозефа от кибитки гадалки Топаз.
— Ясновидящая? Она предсказывает будущее? Дайте мне ее адрес! Хочу знать, кем стану, книготорговцем или писателем, и смогу ли обеспечить матушке безбедную старость.
— Адреса я не помню, но дом был очень красивый, рядом с панорамой, а по обе стороны от двери голые женщины… ну, статуи. Квартира на третьем этаже… Ни за что на свете туда не вернусь, это хуже, чем отправиться прямо в лапы к дьяволу! — воскликнула девушка.
— Ладно, успокойтесь. Сейчас я выиграю для вас приз. У меня зоркий глаз и верная рука.
Они отправились в тир, где за шесть попаданий подряд в центр мишени давали гипсовую фигурку или дешевое украшение. Жозефу очень хотелось покрасоваться перед Денизой, и он стрелял без промаха. Хозяин с недовольным видом протянул ему коричневого кабанчика на желтой подставке, но Жозеф отошел к прилавку, где лежали ожерелья и серьги.
— Могу я вместо игрушки взять что-нибудь отсюда? — спросил он, указывая на браслет с брелоком.
— Для этого вам нужно выбить двадцать четыре очка, — объявил тот.
— А если добавлю вот это?
Жозеф протянул балаганщику монетку в двадцать су, которую хранил в кармане брюк на случай непредвиденных расходов. Матушка вряд ли одобрит такое мотовство, но он что-нибудь придумает себе в оправдание.
Лицо Денизы просияло улыбкой, когда он надел ей на руку браслет. Девушка наклонила голову, чтобы получше рассмотреть брелок — золотистую собачку с острой мордочкой и глазками из красных камушков.
— Похожа на лисичку…
— Поэтому я ее и выбрал.
— Заходите, заходите, дамы-господа! Заходите посмотреть на реконструкцию знаменитых преступлений! Ужасное убийство на улице Монтеня, где Пранзини убил Клодин-Мари Реньо, она же Регина де Монтий, ее горничную и дочь. Оставшееся нераскрытым убийство Данте Кайседони, зарезанного в номере гостиницы на бульваре Сен-Мишель, убийца все еще на свободе! Знаменитый кровавый чемодан Миллери, где было обнаружено разложившееся тело гусара Гуффе ! Входите без колебаний! Пять су за вход, с военных — всего два! Слабонервных просим не беспокоиться!
Жозеф остановился рядом с зазывалой в полосатом трико, который размахивал «окровавленным» ножом.
— Черт побери! — прошептал он и повернулся к Денизе. Девушка смертельно побледнела. — Вы не рассердитесь, если я зайду посмотреть? Мне нужна фактура — для романа! — важно добавил он.
— Конечно, я понимаю, — сдавленным голосом произнесла она. — Буду ждать вас у карусели.
Дениза отошла, а Жозеф вошел в шатер.
Внутри царил полумрак, горели свечи, на лавках сидели жаждущие острых ощущений зрители. Артисты миманса разыгрывали действие на расположенных полукругом подмостках, а балаганщик вел рассказ. Жозеф выбрал дело Гуффе.
— …В августе восемьдесят девятого жители Миллери, что близ Лиона, были обеспокоены зловонием, исходившим из зарослей ежевичника. Сельский полицейский обнаружил в кустах большой джутовый мешок. Покажите мешок!
Одетый в черное артист продемонстрировал публике мешок.
— Он разрезал его ножом и обнаружил полуразложившуюся голову. Покажите голову!
Тот же артист вытащил из мешка окровавленную голову, вызвав у зрителей крики ужаса.
— Врач едва успел закончить вскрытие, когда собиравший улиток на берегу Марны фермер наткнулся на чемодан. Взгляните! — Он указал на чемодан, который готовился открыть артист в черном.
Потом Жозефа заинтересовала пантомима о деле Кайседони. Перед ним сидели девушка в розовом платье и обнимавший ее за талию кудрявый мужчина.
— Мари Тюрнера было всего шестнадцать, когда она в 1878 году стала любовницей Данте Кайседони! — провозгласил ведущий и запел, аккомпанируя себе на плохонькой скрипочке:
Послушайте жалостную песню
о бедной девушке,
зазря обвиненной в убийстве
лживого любовника,
который дурачил ее без стыда,
без зазрений совести.
Красавчик играл на улице Рампоно
воров и убийц.
Он подцепил малышку-парикмахершу
и пообещал сделать ее счастливой.
— А теперь припев:
Мари Тюрнера причесывала дам
у цирюльника по имени Лантерик,
когда фигляр-блондинчик украл ее сердечко,
чтобы добраться до ее денежек.
— И второй куплет…
Жозеф не дослушал до конца балладу о горестной жизни куаферши и вышел, мурлыкая что-то себе под нос. Дениза сидела у карусели и как завороженная смотрела на саксгорниста. В качестве извинения за свое отсутствие Жозеф купил ей сладкий пирожок, и они вернулись на бульвар, который показался им почти тихим по сравнению с шумной атмосферой ярмарки.
— «Мари Тюрнера причесывала дам…» — начал напевать Жозеф и тут же замолчал, недовольно сплюнув: — Ну вот, привязался мотивчик, теперь не один месяц буду мучиться. У меня так голова устроена, я ничего не забываю, — пояснил он, постучав пальцем по лбу. — Видно, фея одарила меня хорошей памятью при рождении, это здорово помогает в магазине. А может, я унаследовал ее от отца, он был букинистом и умер от простуды, когда мне было всего три года. Я рос среди старых книг и газет.
Дениза подумала, что Жозефу повезло: ей бы очень хотелось, чтобы ее отец умер, когда она была маленькой. За этой мыслью последовала другая, и она невольно произнесла вслух:
— Я слышала, желтая лихорадка превращает человека в ходячий скелет…
— Почему вы вдруг об этом заговорили? — изумился Жозеф.
— Вспомнила о хозяине, — ответила девушка, не добавив, однако, что ей даже представить страшно, как мог бы выглядеть призрак человека, умершего от этой ужасной болезни.
— Хозяйка едва не упала в обморок, когда получила телеграмму о смерти мужа. А ведь он ее обманывал и даже мне делал авансы. И деньгами распоряжался не он, а она.
— Говорят, любовь слепа! — бросил Жозеф, которому никогда не нравилась Одетта де Валуа. — Это очень печально, но в Колумбии из-за этого канала умерли тысячи людей. По правде говоря, овчинка не стоила выделки: многие лишились всех своих денег, а ведь на свете и без того хватает бедолаг.
— Бедолаг?
— Бедняков. Моя мама раньше тоже была бедна — когда торговала жареной картошкой. Овощи-фрукты продавать выгоднее, но она ни за что на свете не вложила бы свои денежки в акции какого-то там канала или уж выбрала бы французский, например в Урке. Вы не проголодались?
Девушка кивнула.
— Тогда садимся в омнибус и едем к нам домой: мама приготовила телячьи ножки с картошкой!
…Фиакр пропустил омнибус и остановился напротив красивого дома под номером 24 по бульвару Оссман. Виктор вышел и, воспользовавшись тем, что консьерж увлеченно беседовал с белошвейкой, незаметно проскользнул в открытые ворота, поднялся на шестой этаж, позвонил, потом постучал, но никто не ответил. Он машинально повернул ручку, и дверь открылась.
— Одетта, ты дома? Это я, Виктор.
Он сделал несколько шагов по коридору. В квартире было темно и душно. Виктор отдернул шторы на окнах гостиной и увидел, что в комнате царит ужасный беспорядок. Определить, побывал ли тут кто-то недавно, представлялось сложным. Муслиновые шторы затеняли окна, и Виктор вспомнил, что Одетта часто говорила: «Яркий свет портит мне цвет лица». Огромные часы на каминной полке в окружении золоченых подсвечников, бронзовых статуэток и горшков с растениями отсчитывали минуты. На вольтеровском кресле валялись манто и шляпка с вуалью. На покрытом бархатной скатертью пианино стояли безделушки и вазы с увядшими цветами. По ковру были раскиданы ноты. Неужели Одетта, весьма посредственно игравшая на рояле, неожиданно страстно увлеклась музыкой? Виктор заметил, что кто-то переворошил подушки на двух канапе, а один из многочисленных стульев, стоявших в столовой вокруг стола в стиле Генриха II, отодвинут к стене.
Погребальный декор спальни заставил его изумленно вздернуть брови.
Кровать, на которой они не раз предавались любовным утехам, больше не напоминала цветущее поле — Одетта уподобила ее смертному одру. Виктор отодвинул шторы, и свет хлынул в комнату. Здесь все вроде бы стояло на своих местах, но Виктор заметил у ножки столика из красного дерева, заставленного подсвечниками и курильницами для ладана, фотографию в рамке. Он поднял ее: из-под разбитого стекла на него со скучающим видом смотрел Арман де Валуа во фраке и цилиндре.
Для очистки совести Виктор обошел всю квартиру. Везде царил беспорядок, свидетельствовавший о поспешном отъезде, но в этом не было ничего особенного. Он бы с радостью обыскал комнаты более тщательно, но у него не было достаточных оснований, которые могли бы оправдать подобную нескромность. В конечном итоге, Одетта вольна поступать, как ей заблагорассудится, и раз она сбежала, значит, на то были причины. Если только Дениза не выдумала всю эту дикую историю, чтобы безнаказанно обокрасть хозяйку. Впрочем, Виктор знал, где Одетта хранит ценные вещи. Так почему бы не проверить? Но маленькая бретонка не обратилась бы к нему за помощью, соверши она преступление. «И тем не менее… Предположим, что она завзятая лгунья и устроила этот спектакль нарочно… Нет, ей не хватило бы воображения… Так что же случилось? Возможно, Одетта хотела незаметно ускользнуть? Уж не ревнуешь ли ты и ее тоже?» — спросил себя Виктор.
Он уже собирался задернуть шторы, но тут солнечный луч упал на каминную доску и на ней что-то блеснуло. Это была связка ключей.
Виктор знал, что Одетта — женщина рассеянная, но не до такой же степени, чтобы уйти без ключей. Он взял связку, чтобы, уходя, запереть дверь, и решил, что отдаст ее Денизе. Его охватило странное возбуждение, подобное тому, что он испытывал прошлым летом, когда ввязался в свое первое расследование. «Умерь пыл, — приказал он себе, — на сей раз все может оказаться гораздо проще, чем на Всемирной выставке».
Он спустился вниз и постучал в дверь привратницкой.
— Иду-иду, что стряслось? А, это вы… — Консьерж наградил его не слишком любезным взглядом, видно, успел забыть о щедрых чаевых, которые давал ему Виктор, посещая дом любовницы.
— Мне нужно знать, не сообщала ли вам мадам де Валуа о своем намерении отлучиться. Мы назначили свидание на вечер пятницы, и я беспокоюсь…
— Не стоит нервничать, все женщины таковы… — снисходительно начал тот.
— Это деловая встреча, — сухо заметил Виктор.
— Могу сказать одно, мсье: позавчера она вернулась в неурочный час. Жильцы не стесняются будить нас среди ночи, а ведь заснуть потом так трудно…
— Вы уверены, что не ошиблись? — прервал его Виктор.
— Абсолютно! Она назвала себя и ко мне обратилась по имени, так что я не мог ошибиться.
— Но ее служанка утверждает, что не видела хозяйку с вечера пятницы…
— Ее служанка? Дениза? Знаю я ее, она лентяйка и плакса. Вечно жалуется, как все бретонки! Выдумывает всякий вздор, чтобы поинтересничать!
Виктор понял, что ничего путного не услышит, и ушел.
— Так-то вот, это отучит тебя совать нос в чужие дела! — проворчал папаша Ясент, провожая его насмешливым взглядом.
Виктор вышел на воздух и вздохнул с облегчением. «Кэндзи прав, когда ругает тесноту загроможденных вещами западных жилищ, — промелькнуло у него в голове. — Слишком много тряпок, безделушек, мебели — и консьержей. Но все же, к чему Одетте украшенная черным крепом пальма, зеркало под вуалью и ладан? Ее горе искренне или это всего лишь новая роль великосветской дамы в глубоком трауре? Странный каприз», — думал Виктор, покидая улицу Шоссе-д'Антен и пересекая бульвар Капуцинок, чтобы избежать ярмарочной толчеи. Он решил прогуляться, чтобы избавиться от тягостных ощущений, оставленных посещением квартиры бывшей любовницы.
— Я не знаю, не знаю, не знаю, куда я положил Жозефину! — стенал папаша Моску, отбиваясь от ветвей смоковниц и колючек жимолости.
Кошка перебежала ему дорогу. Он со всего размаха налетел на фонарный столб, основание которого заросло тянувшейся к свету зеленью, выругался и привалился к закопченной стене, дожидаясь, когда отпустит боль.
— Голова идет кругом! Кто-то разгромил мой бивуак, и это очень странно! Я уверен, что похоронил добрую женщину где-то в кустах, но точное место найти не смогу. Эта надпись на стене: «Где ты их спрятал?» Кто-то знает про драгоценности. Груши? Нужно побыстрее сбагрить их. Но сначала разберусь с котами.
Папаша Моску вернулся в свою комнату, где на кровати сидела мадам Валладье и с раздраженным видом зашивала дыры в одеяле. Не обращая на нее никакого внимания, старик кинулся к опрокинутым ящикам, достал двух дохлых вонючих котов, сунул их в мешок и вышел.
— Старый верблюд, — пробормотала консьержка, — вчера дарит цветы, а сегодня даже не прощается!
Скорняжная мастерская Жана Марселена находилась за Кармским рынком. Он чистил белую кроличью шкурку, которую собирался превратить в горностаевую муфту, когда запах тухлятины оповестил о приходе папаши Моску. Старик бросил на прилавок двух дохлых котов.
— Сними с них шкурки, да поживее, я спешу.
Скорняк с брезгливым видом потрогал пальцем одну из тушек.
— Протухли твои звери.
— Не морочь мне голову, промаринуешь шкурки в уксусе, только и всего. Сколько?
Марселей задрал острый нос: это означало, что он раздумывает.
— Восемьдесят сантимов за обоих.
— Издеваешься? Один франк — или сделки не будет.
Марселей колебался, готовый отказать, но вспомнил, что должен закончить шубку из куньего меха, а значит, черные кошачьи шкурки, если их выкрасить в коричневый цвет, могут ему пригодиться.
— Подожди, — сказал он старику, — через две минуты будет готово.
— Заодно отрежь им головы.
Марселей унес тушки и вскоре вернулся, неся сверток из газеты и монету. Папаша Моску молча забрал пакет и деньги и ушел, не попрощавшись.
Чтобы добраться до лавочки Эрнеста Кабироля, старик пересек площадь Мобер и пошел по улице Труа-Порт. Войдя, он мгновенно раскашлялся. На огромной плите стояли три котелка, от которых исходил тошнотворный запах. Маленький согбенный старичок шустро прыгал возле них, помешивая варево большой деревянной ложкой. Когда разнородные мясные остатки из всех ресторанов квартала сплавятся воедино в его адских котлах, он добавит туда соли и перца, потом измельчит и продаст по су за штуку хозяевам домашних любимцев или беднякам, у которых нет денег на свежее мясо.
— Принес тебе двух кроликов, — сообщил папаша Моску и достал пакет из мешка. — Да, чуть не забыл про головы, — добавил он, вытаскивая их из кармана. — А это что такое? — Старик уставился на свои испачканные кровью перчатки. — Можешь бросить в суп!
— Я не кладу в суп всякую дрянь! — возмутился Кабироль. — Не нужны мне твои тряпки, к тому же, на одной не хватает пальца.
Папаша Моску внимательно изучил свою находку. Большой палец левой перчатки был продырявлен на уровне первой фаланги.
— Ты прав, Эрнест, а я и не заметил. Ничего, выстираю и сделаю из них митенки.
Кабироль равнодушно покосился на освежеванных котов и вынес приговор:
— С душком. Даю два су.
— Прояви великодушие, дай три. Они улучшат вкус. Что сегодня стряпаешь?
— Говядину с капустой, телячью голову, овсянок. Завтра все это поступит в продажу у мамаши Фроман на улице Галанд. Ладно, держи три су.
Папаша Моску выхватил у приятеля деньги и, едва сдерживая тошноту, поспешил к выходу, но столкнулся нос к носу с лицеистом в форме. Юноша с любезным видом приподнял картуз, старик в ответ что-то буркнул.
По пути домой старик зашел выпить вина на улицу де ла Бушри. Расположившись там и убедившись, что за ним никто не следит, он снова открыл испачканный кровью медальон.
— Кто-то меня преследует… Это ты, А.Д.В.?
Откуда-то потянуло холодом, и старика пробрала дрожь. Он взглянул на дверь: она была приоткрыта, хотя никто не входил. Это обстоятельство напугало папашу Моску так, как будто он увидел привидение. Старик вскочил и, не допив вино, бегом кинулся к Сене.
