Часть V
Джой

Открыв глаза, я очутилась под водой. В бассейне? В озере в летнем лагере? В океане? Я не знала. Могла видеть свет над головой, просачивающийся сквозь воду, могла чувствовать притяжение того, что находилось подо мной, притяжение бездонных черных глубин.

Большая часть времени, проведенного мной в воде, пришлась на бассейн Еврейского центра, куда я ходила с матерью, но плавать меня научил отец, еще совсем маленькой. Он бросал в воду серебряный доллар, и я ныряла за ним, учась задерживать дыхание, добираться до дна, подниматься на поверхность. «Или утонешь, или поплывешь», – говорил он, когда я возвращалась с пустыми руками, отплевываясь, кашляя и говоря, что ничего у меня не получится, что вода слишком холодная, что дно слишком глубоко. «Или утонешь, или поплывешь». И я возвращалась в воду. Конечно, я хотела заполучить доллар, но еще больше мне хотелось порадовать отца.

Мой отец. Он тоже здесь? Я начала поворачиваться, забила руками, пытаясь вернуться на поверхность, вернуться к свету. Но я слабела. Голова у меня шла кругом. Я еще могла поворачиваться, но движения руками и ногами давались все тяжелее. Я уже не могла оставаться на плаву, океанское дно притягивало меня к себе, и я подумала, как же это хорошо – перестать двигаться, застыть, лечь на дно, утонуть в нежном иле, заснуть...

«Или утонешь, или поплывешь. Или выживешь, или умрешь».

Я услышала голос, идущий с поверхности: «Как тебя зовут?»

«Оставьте меня в покое, – подумала я. – Я устала. Я так устала». Я чувствовала, как глаза застилает темнота, и мне хотелось полностью погрузиться в нее.

«Как тебя зовут?»

Я открыла глаза и тут же сощурилась от яркого белого света.

«Кэнни, – пробормотала я. – Я Кэнни, а теперь оставьте меня в покое».

«Оставайся с нами, Кэнни», – прозвучал голос. Я покачала головой. Я не хотела оставаться там, даже не зная, куда попала. Хотела вернуться в воду, где была невидимой, была свободной. Хотела снова плавать. Я закрыла глаза. Серебряный доллар сверкнул в солнечном свете, описывая дугу в воздухе, плюхнулся в воду, и я последовала за ним в глубины.

Я снова закрыла глаза и увидела мою кровать. Не кровать в Филадельфии, с синим покрывалом и яркими наволочками подушек, а ту, в которой спала маленькой девочкой, узкую, аккуратно заправленную, под пледом в красно-коричневую клетку. Я моргнула и увидела девочку, полненькую, с серьезным лицом, зелеными глазами и каштановыми волосами, собранными в конский хвост. Она лежала на боку и читала какую-то книгу. «Это я? – спросила я себя. – Моя дочь?» Уверенности не было.

Я вспомнила, что кровать была моим убежищем, единственным местом, где я чувствовала себя в безопасности как маленькой девочкой, так и подростком: сюда никогда не подходил мой отец. Я вспомнила, как часами, скрестив ноги, сидела на кровати с одной из подруг. Между нами телефонный аппарат, миска с мороженым, а мы болтаем о парнях, школе, планах на будущее. Мне захотелось вернуться туда, в прошлое, где еще не случилось ничего плохого, где от нас не уходил отец и меня не предавал Брюс.

Я посмотрела вниз, девочка на кровати оторвалась от книги, подняла голову, и я увидела ее глаза, большие и чистые.

Я смотрела на девочку, а она мне улыбнулась и сказала: «Мама».

«Кэнни?»

Я застонала, словно просыпаясь от самого сладостного сна, и чуть разлепила глаза.

«Пожми мою руку, если ты слышишь меня, Кэнни».

Я слабо пожала. Я могла слышать голоса, они что-то бубнили про группу крови, про инкубатор для младенца. Может, это сон, а девочка на кровати – реальность? Или реальность – вода. Может, я действительно пошла поплавать, не рассчитала сил, устала, может, как раз сейчас я и тону, а образ кровати появился перед мысленным взором, чтобы я напоследок увидела что-то хорошее?

«Кэнни! – В голосе прозвучало отчаяние. – Оставайся с нами!»

Но я не хотела оставаться. Я хотела вернуться на мою кровать.

В третий раз я закрыла глаза и увидела отца. Я в его смотровом кабинете, сижу на белом столе. Чувствую вес бриллиантов в ушах, на пальцах. Чувствую его взгляд на себе, теплый, полный любви, каким он был двадцать лет назад. Отец сидит напротив меня, в белом накрахмаленном халате, улыбается мне. «Расскажи, как ты прожила эти годы, – говорит он мне. – Расскажи, кем ты стала».

«Я собираюсь родить ребенка», – отвечаю ему я, и он улыбается. «Кэнни, это прекрасно».

«Я журналистка, работаю в редакции крупной газеты. Я написала сценарий фильма, – говорю я. – У меня есть друзья. Собака. Я живу в большом городе».

Мой отец улыбается: «Я так горжусь тобой».

Я тянусь к нему, он берет мою руку, пожимает. «Почему ты не говорил этого раньше? – спрашиваю я его. – Все могло измениться, если бы я знала, что небезразлична тебе...»

Он мне улыбается, но на лице написано недоумение. То ли я перестала говорить по-английски, то ли он больше не понимает этот язык. И когда убирает руку, я вижу на ладони серебряный доллар. «Он твой, – слышу я. – Ты его достала. Всегда доставала. Всегда могла».

Но, произнося эти слова, отец уже отворачивается от меня.

«Я хочу тебя кое о чем спросить», – говорю я. Он стоит у двери, взявшись за ручку, но потом поворачивается и смотрит на меня.

Я не отрываю от него глаз, но в горле так пересохло, что я не могу произнести ни слова.

«Как ты мог? – вот что я хочу сказать. – Как ты мог бросить собственных детей?» Люси было пятнадцать, Джошу только девять. Как он мог это сделать? Как он мог просто уйти?

Слезы текут по моему лицу. Мой отец возвращается ко мне и достает аккуратно сложенный носовой платок из кармана на груди, где он всегда их держал. Платок пахнет одеколоном, которым отец всегда пользовался, пахнет лимоном и крахмалом, он отдавал платки в китайскую прачечную, где их стирали с крахмалом. Очень медленно мой отец наклоняется и вытирает мои слезы.

Вновь подо мной темнота, а наверху – свет.

«Или утонешь, или поплывешь», – печально подумала я. А если я хочу утонуть? Что держит меня здесь?

Я подумала о руке отца на моей щеке, о взгляде зеленоглазой девочки, лежащей на кровати. Подумала о том, как приятно принимать теплый душ после долгой велосипедной поездки, как здорово в жаркий летний день нырнуть в океан. Подумала о вкусе маленьких клубничин, которые мы с Макси нашли на фермерском рынке. Подумала о моих друзьях, о Нифкине. Подумала о моей кровати с мягкими после многих стирок простынями, с книгой на подушке, Нифкином, устроившимся рядом со мной. И на мгновение подумала о Брюсе... не конкретно о Брюсе, а о чувствах, которые возникают, когда ты любишь и знаешь, что и тебя любят и ценят. «Это дорогого стоит», – услышала я голос Макси.

«Ладно, – подумала я. – Хорошо. Я выплыву. Ради себя, ради моей дочери. Ради всего, что люблю я, ради тех, кто любит меня».

Проснувшись снова, я услышала голоса. – Как-то мне это не нравится, – один голос. – Ты уверена, что эта штуковина висит правильно? «Моя мать, – подумала я. – Кто же еще?»

– А желтое, что это? – другой голос, молодой, женский. Люси. – Наверное, пудинг.

– Это не пудинг. – Скрип, а не голос. Таня. Потом:

– Люси, убери палец из ленча твоей сестры!

– Она все равно есть не будет. – Люси, с обидой.

– Не понимаю, зачем они вообще приносят еду, – скрип Тани.

– Найди лучше имбирный эль, – мама. – И кубики льда. Они сказали, что ей можно будет сосать кубики льда, когда она очнется.

Моя мать наклонилась ко мне. Я уловила идущий от нее запах – комбинацию духов «Хлоя», солнцезащитного крема и шампуня «Перт».

– Кэнни! – прошептала она.

Я открыла глаза и увидела, что я не под водой, не в своей детской спальне, не в смотровом кабинете отца. Я в больнице, на койке. На тыльной стороне ладони наклеен квадратик пластыря с римской цифрой IV, на запястье – браслет с моими именем и фамилией, вокруг пикают и перемигиваются какие-то машины. Я приподняла голову и увидела пальцы своих ног, живот их больше не загораживал.

– Беби... – Своего осипшего голоса я не узнала. Кто-то выступил из тени. Брюс.

– Привет, Кэнни. – Голос глупый, на лице стыд.

Я отмахнулась от него рукой, из которой не торчала игла, вставленная в трубку, тянущуюся к капельнице.

– Не ты. Мой ребенок.

– Я позову врача. – Мать поднялась.

– Нет, позволь мне, – остановила ее Таня. Они переглянулись, потом, словно о чем-то договорившись, вышли из палаты. Люси бросила на меня короткий взгляд, смысл которого я не поняла, и последовала за ними. Так что я осталась наедине с Брюсом.

– Что случилось? – спросила я. Брюс шумно сглотнул.

– Я думаю, будет лучше, если об этом тебе скажет врач. Тут я начала вспоминать: аэропорт, туалет, его новая подруга. И потом – кровь.

Я попыталась сесть. Чьи-то руки уложили меня на кровать.

– Что случилось? – В моем голосе послышались истерические нотки. – Где я? Где ребенок? Что случилось?

Передо мной появился доктор. Белый халат, стетоскоп, пропуск с фамилией.

– Я вижу, вы очнулись! – Его голос переполняла радость. Я мрачно глянула на него. – Скажите мне ваше имя.

Я глубоко вздохнула, внезапно осознав, что мне больно. От пупка и ниже меня, казалось, разрезали, а потом кое-как заштопали. И в лодыжке каждое сокращение сердца отдавалось болью.

– Я Кэнни Шапиро, – начала я. – Я была беременна... – У меня перехватило дыхание. – Что случилось? – взмолилась я. – Мой ребенок в порядке?

Врач откашлялся.

– С вами произошло то, что мы называем placenta abruptio. Это означает, что вся плацента разом отделяется от матки. Отсюда кровотечение и преждевременные роды.

– Так мой ребенок... – начала я. Врач помрачнел.

– Ваш ребенок находился в критическом состоянии, когда мы привезли вас сюда. Мы сделали кесарево сечение, но, поскольку инкубатор для недоношенных не был подготовлен, мы не знаем, был ли ребенок лишен доступа кислорода, а если и был, то как долго.

Врач продолжал говорить. Маленький вес. Недоношенность. Недоразвитые легкие. Принудительное вентилирование. Он сказал, что при родах произошел разрыв матки, вызвавший сильнейшее кровотечение, так что им пришлось пойти на «радикальные меры». Сие означало, что матку мне вырезали.

– Это ужасно, когда приходится так обходиться с молодыми женщинами, – голос у него стал совсем мрачным, – но обстоятельства не оставляли нам выбора.

Он что-то бубнил о психотерапии, усыновлении, пересадке созревшей яйцеклетки в матку суррогатной матери, пока мне не захотелось заорать благим матом, вцепиться ему в горло, но заставить ответить на единственный вопрос, который в тот момент меня волновал. Я посмотрела на мать, которая прикусила губу и отвернулась, когда я попыталась сесть. На лице врача отразилась тревога, он вновь попытался уложить меня, но ничего у него не вышло.

– Мой ребенок? Мальчик или девочка?

– Девочка, – ответил он, как мне показалось, с неохотой.

– Девочка, – повторила я, и по моим щекам покатились слезы. «Моя дочь, – думала я, – моя бедная дочь, которую я не смогла уберечь еще до того, как она появилась на свет». Я посмотрела на мать, которая отошла от кровати, привалилась к стене и сморкалась в носовой платок. Брюс неловко положил руку мне на плечо.

– Кэнни. Мне очень жаль.

– Отойди от меня. – Я все плакала. – Просто отойди. – Я вытерла глаза, убрала волосы с лица, посмотрела на врача. – Я хочу взглянуть на свою дочь.

Они пересадили меня, разрезанную и зашитую, постанывающую от боли, на кресло-каталку и Подвезли к палате интенсивной терапии для новорожденных. Объяснили, что входить туда нельзя, но я смогу посмотреть на дочь через окно. «Вон она», – указала мне медицинская сестра.

Я прижалась лбом к стеклу. Такая маленькая. Сморщенный розовый грейпфрут. Конечности – с мой мизинец, ручки – с мой ноготь, голова – с маленький нектарин. Крохотные глазки плотно закрыты, а на личике – ярость. На голове – какая-то потрепанная бежевая шапочка.

– Она весит почти три фунта, – сообщила медсестра, которая привезла меня.

– Беби, – прошептала я и постучала пальцами по стеклу, выбив какой-то ритм. Девочка не двигалась, но от стука дернула ручками. Я решила, что она поприветствовала меня. – Привет, беби!

Медсестра пристально всматривалась в меня.

– Вы в порядке? – спросила она.

– Ей нужна шапочка получше. – Горло у меня перехватило от горя, по щекам катились слезы. Я не хотела плакать. Слезы лились сами по себе. Словно печаль заполнила меня до предела, и некуда ей было деваться, кроме как выплескиваться через край слезами. – Дома, в ее комнате, желтой комнате с кроваткой, в комоде, в верхнем ящике, полным-полно шапочек. У мамы есть ключи... Медсестра наклонилась.

– Я должна отвезти вас в палату.

– Пожалуйста, скажите им, чтобы они надели на нее более красивую шапочку, – повторила я. Глупо, упрямо. Ей требовался не красивый головной убор, а чудо. Даже я это понимала.

Медсестра наклонилась ниже.

– Скажите мне ее имя, – произнесла она.

Я увидела листок бумажки, вложенный в специальную прорезь на инкубаторе. «НОВОРОЖДЕННАЯ ДЕВОЧКА ШАПИРО», – прочитала я.

Я открыла рот, еще не зная, что сейчас скажу, но, когда слово сорвалось с губ, я сразу, мгновенно, всем сердцем поняла, что другого имени просто не может быть.

– Джой. Ее зовут Джой.

В палате меня ждала Макси, одетая как никогда скромно: черные джинсы, черные кроссовки, свитер с капюшоном. В руках она держала розы, огромный букет, венками из таких роз украшают выигравшего забег скакуна. «Или кладут их на гроб», – мрачно подумала я.

– Я прилетела, как только узнала. – Лицо у Макси заметно осунулось. – Твои мать и сестра ждут в коридоре. К тебе нас пускают только по одному.

Она села рядом, взяла меня за руку, из которой торчала игла, нисколько не встревожилась из-за того, что я не посмотрела на нее, не ответила на пожатие.

– Бедная Кэнни, – прошептала она. – Ты видела девочку?

Я кивнула, стряхнув слезы со щек.

– Она такая маленькая. – Я разрыдалась.

Макси дернулась, выглядела она совершенно беспомощной, и ее бесило, когда она действительно ничем не могла помочь.

– Приходил Брюс, – сквозь слезы сообщила я.

– Надеюсь, ты послала его ко всем чертям.

– В каком-то смысле. – Я вытерла лицо рукой и пожалела, что у меня нет бумажной салфетки. – Это отвратительно. – Я икнула. – Какой же он жалкий и отвратительный.

Макси наклонилась ниже, обняла за шею, покачала мою голову.

– О, Кэнни... – Голос ее переполняла грусть. Я закрыла глаза. Вопросов у меня больше не было, сказать я ничего не могла.

После ухода Макси я немного поспала на боку, свернувшись калачиком. Если мне что-то и снилось, в памяти эти сны не сохранились. Но когда я проснулась, в дверях стоял Брюс.

Я моргнула, уставилась на него.

– Могу я что-нибудь сделать? – спросил он. Я смотрела на него и молчала. – Кэнни?

– Подойди ближе, – предложила я. – Я не кусаюсь. И не толкаюсь, – не смогла я не добавить.

Брюс подошел к кровати, бледный, нервный, а может, и несчастный, главным образом потому, что приходилось вновь накоротке общаться со мной. Я видела на его носу россыпь черных головок угрей, а по позе, по рукам, которые он не вынимал из карманов, по глазам, не покидавшим линолеум, понимала, что ему сейчас очень плохо, что он готов быть где угодно, но только не здесь. «Хорошо, – подумала я, чувствуя, как в груди закипает ярость. – Хорошо. Пусть помучается».

Брюс уселся на стул рядом с кроватью, бросая короткие взгляды на меня, на многочисленные трубки, на пикающие и гудящие приборы. Я надеялась, что его тошнит от одного их вида. Я надеялась, что их вид сильно его напугал.

– Я могу сказать тебе, сколько дней мы не разговаривали.

Брюс закрыл глаза.

– Я могу сказать тебе, как выглядит твоя спальня, какой она была, когда мы в последний раз были вместе.

Он попытался взять меня за руку.

– Кэнни, пожалуйста. Пожалуйста. Мне так жаль. – Когда-то я думала, что за эти слова готова отдать все. Он заплакал. – Я никогда не хотел... Я не хотел, чтобы все так вышло...

Я смотрела на него. Не чувствовала ни любви, ни ненависти. Не чувствовала ничего. Кроме жуткой слабости. Словно превратилась в столетнюю старуху. И в тот самый момент я поняла: сколько бы мне ни пришлось прожить, все эти годы я буду нести на себе это горе, как рюкзак с камнями.

Я закрыла глаза, зная, что между нами все кончено. Слишком много произошло всякого и разного, но исключительно плохого. Возможно, все начала я, сказав Брюсу, что нам какое-то время надо пожить врозь. А может, начал он, пойдя следом за мной с вечеринки. Но теперь все это уже не имело никакого значения.

Я отвернулась лицом к стене. Какое-то время спустя Брюс перестал плакать. А потом я услышала, как он уходит.

Наутро я проснулась от солнечного света, бьющего мне в лицо. Тут же моя мать влетела в дверь и пододвинула стул к кровати. Выглядела она не очень. Умела шутить, умела развеять ложные опасения, умела даже отчитать, но вот плакать точно не умела.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Отвратительно! – взвизгнула я, и мать аж отпрянула, стул на колесиках, на котором она сидела, откатился на середину палаты. Я продолжила тираду, не дожидаясь, пока она вернется на прежнее место. – Как, по-твоему, я себя чувствую? Я родила что-то непонятное, похожее на результат неудачного научного эксперимента, меня всю разрезали, мне бо-о-ольно... – Я закрыла лицо руками и плакала не меньше минуты. – Что-то со мной не так. Я дефективная. Лучше бы мне дали умереть...

– О, Кэнни, нельзя так говорить.

– Никто меня не любит, – плакала я. – Отец не любил, Брюс не...

Мать потрепала меня по волосам.

– Нельзя так говорить, – повторила она. – У тебя прекрасный ребенок. – Она откашлялась, встала, зашагала взад-вперед. Такое происходило всегда, когда она собиралась сказать что-то неприятное.

– Сядь, – попросила я ее, и она села, но я видела, что одна нога у нее нервно подрагивает.

– Я поговорила с Брюсом.

Я шумно выдохнула. Не хотела даже слышать его имени. Мать это видела по выражению моего лица, но продолжала говорить:

– С Брюсом и его новой подругой.

– Толкалыцицей? – истерически взвизгнула я. – Ты ее видела?

– Кэнни, она очень огорчена, что все так вышло. Они оба огорчены.

– И правильно, – сердито бросила я. – Брюс мне ни разу не позвонил за все время, пока я была беременна, а потом Толкалыцица сделала свое черное дело...

Мать мой тон просто ошеломил.

– У врачей нет уверенности, что привело к...

– Это не важно, – оборвала ее я. – Я точно знаю, что привело, и, надеюсь, эта тупая сучка тоже знает.

– Кэнни... – Мать, похоже, не верила своим ушам.

– Кэнни что? Ты думаешь, я собираюсь их простить? Я их никогда не прощу. Мой ребенок едва не умер, я едва не умерла, у меня больше не будет других детей, а теперь я должна обо всем забыть, потому что они очень огорчены? Я их никогда не прощу. Никогда.

Моя мать вздохнула.

– Кэнни, – мягко сказала она.

– Я не могу поверить, что ты на их стороне! – выкрикнула я.

– Я не на их стороне, разумеется, нет, – ответила она. – Я на твоей стороне. Но я не уверена, что такая злость пойдет тебе на пользу.

– Джой чуть не умерла.

– Но она не умерла, – напомнила моя мать. – Не умерла. И теперь все у нее будет хорошо...

– Ты этого не знаешь, – фыркнула я.

– Кэнни, она, конечно, недоношенная, и легкие у нее чуть недоразвитые...

– Она не получала кислорода! Или ты не слышала? Не получала кислорода! Одному Богу известно, к чему это может привести!

– Она выглядит совсем как ты, – нетерпеливо бросила моя мать. – И все у нее будет отлично. Я это знаю.

– До пятидесяти шести лет ты даже не знала, что ты лесбиянка! – выкрикнула я. – Как я могу тебе в чем-то верить? – Я указала на дверь: – Уходи! – И заплакала.

Мать покачала головой:

– Я не уйду. Поговори со мной.

– Что ты хочешь от меня услышать? – Я попыталась вытереть слезы, вернуть себе нормальный голос. – Я могу рассказать о том, как эта идиотка, новая подруга моего бывшего говнюка-бойфренда, толкнула меня и мой ребенок чуть не умер...

Но самое худшее (и не думаю, что я смогла бы об этом сказать) состояло в том, что я подвела Джой. Подвела тем, что не смогла уберечь ее от беды, доносить положенный срок.

Мать наклонилась, обняла меня.

– Я ее не заслужила, – плакала я. – Не уберегла ее, не смогла...

– С чего ты это взяла? – прошептала она моим волосам. – Кэнни, это был несчастный случай. Твоей вины тут нет. Ты будешь прекрасной матерью.

– Если я такая распрекрасная, почему он меня не любил? – Я плакала и не знала, о ком говорю. Об отце? О Брюсе? – Что со мной не так?

Моя мать встала. Я проследила ее взгляд, брошенный на настенные часы. Она это заметила и прикусила губу.

– Извини, но я должна отойти на несколько минут.

Я вытерла глаза, выигрывая время, стараясь осознать, что она мне говорит.

– Я должна забрать Таню с занятий.

– Что, Таня разучилась водить автомобиль?

– Ее машина в ремонте.

– А что она изучает сегодня? Что ее нынче интересует? Психологический профиль внучек бабушек нетрадиционной половой ориентации?

– Прекрати, Кэнни! – рявкнула моя мать, и от неожиданности я даже не подумала о том, что самое время вновь заплакать. – Я знаю, ты ее не любишь, но мне надоело слышать об этом.

– И как вовремя ты решила затронуть эту тему! Даже не смогла подождать, пока твоя внучка покинет палату интенсивной терапии.

Моя мать надула губы.

– Я поговорю с тобой позже. – Она направилась к двери и, взявшись за ручку, обернулась. – Я знаю, ты мне не веришь, но ты придешь в норму. У тебя есть все, что нужно. Ты только должна понять это сердцем.

Я скорчила гримаску. «Понять сердцем». Ох уж этот психотерапевтический бред. Должно быть, она вычитала это заклинание в одной из Таниных книжек. Вроде «Излечи свою боль».

– Конечно, – крикнула я ей вслед, – иди! У меня на роду написано, что меня все бросают. Я к этому привыкла.

Она не обернулась. Я вздохнула, уставившись на одеяло и надеясь, что никто из медсестер не слышал нашего диалога, достойного заурядной «мыльной оперы». Я чувствовала, что выжата как лимон. И внутри не осталось ничего, кроме пустоты, зияющих черных дыр. Разве с такими родителями я сама могла стать достойной матерью?

«У тебя есть все, что нужно», – сказала она мне. Но я не могла понять, о чем она вела речь. Я окидывала взглядом свою жизнь и видела только то, чего мне недоставало: отца, бойфренда, здоровья дочери. «Недоставало всего, что было нужно», – печально подумала я и закрыла глаза в надежде, что вновь увижу во сне мою кровать или воду.

Когда часом позже дверь вновь отворилась, я даже не открыла глаза.

– Скажи это Тане, – процедила я. – Потому что я слушать этого не хочу.

– Хорошо, скажу, – произнес знакомый бас. – Но не думаю, что ее интересуют такие, как я. И потом, мы практически не знакомы.

Я открыла глаза. У двери стоял доктор К. с большой коробкой из кондитерской в одной руке и дорожной сумкой, в которой вроде бы что-то шевелилось, в другой.

– Я приехал, как только услышал. – Он уселся на стул, который ранее занимала моя мать, поставил коробку на столик у кровати, а сумку – на колени. – Как ты себя чувствуешь?

– Нормально. – Он пристально смотрел на меня. – Ну, на самом деле ужасно.

– Могу в это поверить, учитывая, что тебе пришлось пережить. А как...

– Джой. – Ее имя еще звучало для меня странно, я словно пробовала его на вкус. – Она маленькая, легкие у нее недоразвитые, дышит она с помощью вентилирования... – Я замолчала, прикрыла рукой глаза. – Мне сделали гистеротомию, и я, похоже, все время плачу.

Доктор К. откашлялся.

– Слишком много информации? – спросила я сквозь слезы.

Он покачал головой:

– Отнюдь. Ты можешь говорить со мной о чем хочешь. Черная дорожная сумка чуть не спрыгнула с его колен.

Выглядело это так смешно, что я едва не улыбнулась, да только мышцы лица забыли, как это делается.

– У тебя в сумке вечный двигатель или ты так рад, что увидел меня?

Доктор К. оглянулся на закрытую дверь. Потом наклонился ко мне.

– Это, конечно, риск, – прошептал он, – но я подумал... Он поставил сумку на кровать, потянул за молнию. Из сумки высунулся нос Нифкина, потом кончики его больших ушей и, наконец, все тело.

– Нифкин! – воскликнула я, когда песик выпрыгнул мне на грудь и начал вылизывать лицо. Доктор К. держал его, чтобы он не задел многочисленные трубки, тянущиеся к моему телу. – Как ты... где он был?

– У твоей подруги Саманты. Она ждет в коридоре.

– Спасибо тебе. – Я понимала, что никакими словами не выразить радость, которую я испытала. – Большое тебе спасибо.

– Пустяки. А теперь... посмотри. Мы репетировали. – Он перенес Нифкина на пол. – Тебе видно?

Я приподнялась на локтях и кивнула.

– Нифкин... СИДЕТЬ! – пробасил доктор К. командным голосом, совсем как Джеймс Эрл Джонс, возвещающий миру, что это Си-эн-эн. Зад Нифкина со скоростью света вошел в контакт с линолеумом. – Нифкин... ЛОЖИСЬ! – Нифкин лег на живот, глядя на доктора К. блестящими глазками, виляя хвостом, от напряжения вывалив розовый язычок. – А теперь наш последний номер... ПРИТВОРИСЬ МЕРТВЫМ! – И Нифкин повалился на бок и застыл, словно его пристрелили.

– Невероятно! – вырвалось у меня. Я действительно не могла поверить своим глазам.

– Он так быстро всему учится. – Доктор К. уже загружал возмущающегося терьера в дорожную сумку. Наклонился ко мне. – Скорее поправляйся, Кэнни. – И вышел, предварительно накрыв своей рукой мою руку.

Тут же в палату влетела Саманта в парадном адвокатском наряде: черный деловой костюм, сапоги на высоких каблуках, кожаный кейс в одной руке, солнцезащитные очки и ключи от автомобиля в другой.

– Кэнни, я пришла...

– ...как только услышала, – закончила я фразу.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Саманта. – Как ребенок?

– Я чувствую себя нормально, а ребенок... она в палате интенсивной терапии для недоношенных. Время покажет.

Саманта вздохнула. Я закрыла глаза. Почувствовала, что вымоталась донельзя. И ужасно захотелось есть. Я села, подложив под спину еще одну подушку.

– Слушай, а который час? Когда обед? Нет у тебя в сумочке банана или чего-то еще?

Саманта вскочила, обрадованная, как мне показалось, тем, что может что-то для меня сделать.

– Я узнаю... слушай, а это что?

Она указала на коробку, оставленную доктором К.

– Не знаю, – ответила я. – Ее принес доктор К. Посмотри.

Саманта развязала бечевку и открыла коробку. Внутри лежал эклер из кондитерской «Алая роза», шоколадный пудинг из «Силк-Сити дайнер», шоколадный кекс из «Ле Баса» и пинта свежей малины.

– Невероятно, – пробормотала я.

– Да уж! – воскликнула Саманта. – Как он узнал, что ты любишь?

– Я сама ему сказала. – Меня тронуло, что доктор К. все запомнил. – Проходя отбор в Класс толстых, мы все написали, какие у нас любимые блюда.

Сэм отрезала мне кусочек эклера, но по вкусу он напоминал пыль и камни. Из вежливости я его проглотила, выпила воды и заявила, что устала и хочу спать.

Я провела в больнице неделю, поправляясь, а Джой росла и здоровела.

Всю неделю Макси приходила каждое утро, сидела у моей кровати, читала статьи из «Пипл», «Ин стайл», «Энтертейнмент уикли», оживляя каждую историю собственными впечатлениями о людях, которые в ней упоминались. Мать и сестра проводили со мной день, занимали разговорами, стараясь не замечать пауз, которые возникали, когда я молчала, вместо того чтобы сказать что-то резкое. Саманта появлялась каждый вечер после работы, делилась последними филадельфийскими сплетнями, рассказывала о звездах древности, у которых Габби брала интервью, о Нифкине, у которого вошло в привычку на прогулке останавливаться перед моим домом и ложиться на землю, отказываясь идти дальше. Энди пришел с женой и принес коробку шоколадных пирожных из знаменитой кондитерской на Четвертой улице и открытку, которую подписали все сотрудники редакции. «Скорее поправляйся», – прочитала я на открытке. Я сомневалась, что такое случится, но ничего ему об этом не сказала.

– Они все тревожатся из-за тебя, – шепнула мне Люси, когда мать вышла в коридор и о чем-то заговорила с одной из медсестер.

Я посмотрела на нее и пожала плечами.

– Они хотят, чтобы ты поговорила с психотерапевтом. Я молчала. Лицо Люси стало очень серьезным.

– Это доктор Мелбурн. Я имела с ней дело. Она ужасная. Ты лучше взбодрись и начни побольше говорить, а не то она будет спрашивать тебя о твоем детстве.

– Кэнни может не говорить, если не хочет. – Моя мать налила в чашку имбирный эль, который никто не собирался пить. Поправила цветы, в четырнадцатый раз взбила подушки, села, опять встала в поисках какого-нибудь дела. – Кэнни может просто отдыхать.

Тремя днями позже Джой начала дышать сама, без принудительной вентиляции легких.

Опасность еще не миновала, предупредили меня врачи. Надо ждать. Она могла развиваться нормально, но жизнь ее все еще висела на волоске. Хотя и наблюдалась положительная динамика.

И наконец мне позволили подержать на руках мою крошку весом в четыре фунта и шесть унций, пробежаться подушечками пальцев по ее ручкам, с такими невероятно маленькими, но идеальной формы ногтями. Она с силой зажала мой палец в своих ручонках. Я почувствовала ее косточки, пульсирующее движение крови под тонюсенькой кожей. «Держись, – мысленно сказала я ей. – Держись, маленькая. Жизнь в этом мире в основном трудна, но выпадают и хорошие минуты. И я тебя люблю. Твоя мать любит тебя, беби Джой».

Я просидела с ней не один час, прежде чем меня отправили в кровать, но сначала я заполнила ее свидетельство о рождении, и рука моя совершенно не дрожала. Я четко выводила букву за буквой. Джой Лия Шапиро. Лия – от Леонарда, среднего имени отца Брюса. Лия, вторая сестра, на которой не хотел жениться Иаков. Лия, подставная невеста, которую отец послал к алтарю с закрытым лицом.

«Готова спорить, у Лии была интересная жизнь, – шептала я своей дочери, держа ее за ручку, я – в кресле-каталке, она – в стеклянном ящике, который я заставляла себя не воспринимать как гроб. – Готова спорить, Лия ездила на попутках со своими подругами, ела поп-корн и могла выпить за обедом «Маргариту», если того хотела. Готова спорить, она плавала голой и спала под звездами. Рахиль, возможно, покупала компакт-диски Селин Дион и коллекционные тарелки Франклина Минта. Но была занудой. Не пускалась ни в какие авантюры, никогда не рисковала. Но мы с тобой, беби, будем много ездить. Я научу тебя плавать, ходить под парусом, разжигать костер... научу всему, что узнала от своей матери и чему научилась сама. Только постарайся выбраться отсюда, как старалась я. Приходи домой, Джой, и все у нас будет хорошо».

Двумя днями позже мое желание частично исполнилось. Меня отправили домой, но Джой оставили в больнице.

– Только на пару недель, – сказал мне врач, как ему казалось, успокаивающим тоном. – Мы хотим убедиться, что легкие у нее развились в достаточной степени... и она хорошо набирает вес.

Я невесело рассмеялась.

– Если она пойдет в мать, с этим проблем не будет. Она станет чемпионом по набору веса!

Врач успокаивающе похлопал меня по плечу:

– Не волнуйтесь. Все образуется.

Прихрамывая, я вышла из больницы под теплые лучи майского солнца. Села в автомобиль матери и молчала, пока мы ехали домой. Смотрела на листья, на свежую травку, на учениц школы Святого Петра в клетчатых джемперах. Смотрела, но не видела. Для меня весь мир выглядел серым. И в моей голове царили только ярость и страх. Ни для чего другого места не оставалось.

Моя мать и Люси выгрузили чемоданы из багажника, вместе со мной пошли к моему дому. Люси несла чемоданы, мать шагала чуть сзади меня, Таня тащилась в арьергарде. Мышцы ног стали дряблыми. Болели швы, ныла лодыжка в гипсовом «сапожке». Как выяснилось, лодыжку я только потянула, но никто не удосужился в первые несколько дней посмотреть мою ногу. Травма усугубилась, отсюда и съемный гипс на шесть недель, правда, только для ходьбы. Ерунда, конечно, в сравнении со всем остальным.

Я порылась в сумочке. Мой бумажник, пачка жевательной резинки, помада, книжица спичек из «Звездного бара» выглядели словно реликвии из другой жизни. Я доставала ключи, когда Люси вставила свой ключ в замок двери первого этажа.

– Я здесь не живу, – повернулась к ней я.

– Теперь живешь. – Люси ослепительно улыбнулась. Так же, как мать и Таня.

Я переступила через порог, «сапожок» стукнулся о паркетный пол. Я сделала шаг вперед, огляделась.

Квартира, точная копия моей на третьем этаже, с мебелью из темного дерева, сантехникой и кухонными принадлежностями конца семидесятых годов, радикальным образом трансформировалась.

Солнечный свет струился в окна, которых раньше не было, отражался от чистого, натертого кленового паркета, хотя, когда я в последний раз видела эту квартиру, никакого кленового паркета не было и в помине.

Я прошла на кухню, двигалась медленно, словно воздух обрел плотность воды. Новые буфеты цвета гречишного меда. В гостиной – новый диван и кресла, удобные, обтянутые желтой джинсой, красивые и прочные. Я вспомнила, что как-то показывала точно такие же Макси в одном из глянцевых журналов. На полу лежал ковер, выдержанный в сине-золотых тонах. Я увидела телевизор с плоским экраном и стереосистему последней модели. На полках стояли новенькие книжки для младенцев.

Люси аж подпрыгивала от радости.

– Можешь ты в это поверить, Кэнни? Это потрясающе!

– Просто не знаю, что и сказать. – Я двинулась в коридор. Ванную комнату я не узнала. Моющиеся обои эры Картера, отвратительный туалетный столик, дешевые стальные краны, треснувший унитаз – все исчезло. Везде сверкал белый кафель с сине-золотым рисунком. Большая ванна-джакузи, два шланга для душа, на тот случай, если я захочу мыться с партнером. Полки со стеклянными дверцами, свежесрезанные лилии в вазе, стопка толстенных банных полотенец. Миниатюрная белая ванночка для младенца с набором игрушек, маленькие губки в форме животных, выводок резиновых уточек.

– Ты еще не видела детскую! – воскликнула Люси.

Меня встретили лимонно-желтые стены, точь-в-точь такого же цвета, что наверху, и я узнала детскую кроватку, собранную доктором К. В остальном мебель была новой. Столик для пеленания, комод, кресло-качалка белого дерева. «Антиквариат», – прошептала Таня, проведя большим пальцем по белой, чуть отливающей в розовизну краске. Стены украшали картины: русалка, плавающая в океане, парусник, марширующие слоны. Угол комнаты занимала небольшая секция магазина детских игрушек. Некоторые я видела впервые в жизни. Наборы кубиков. Погремушки. Мячи. Игрушки, которые разговаривали, лаяли, пищали, когда их сжимали или дергали за ниточку. Та самая лошадка-качалка, которой я двумя месяцами раньше восхищалась в магазине в Санта-Монике. Все, о чем только можно мечтать.

Я опустилась в желтое кресло под свисающим с потолка мобилем из звезд, облаков и полумесяцев, рядом с трехфутовым плюшевым медведем.

– Это еще не все, – сказала Люси.

– Ты не поверишь, – добавила мать.

Я пошла в спальню. Королевская кровать под пологом, какие-то фантастические простыни в желто-белую полоску с розовыми цветами.

– Из особого тонковолокнистого хлопка, – похвалилась Люси, обратила мое внимание на подушки, на ковер ручной работы (желтый, с розовыми цветами по периметру) на полу, на другую антикварную, белую с розовизной мебель, комод с девятью ящиками прикроватный столик, на вазу с цветами. – Открой жалюзи, – предложила Люси.

Я открыла. Перед окном спальни появилась веранда с большим керамическим горшком, в котором цвела герань, скамейками, столиком и газовым грилем размером с фольксвагеновского «жука» в углу.

Я села, вернее, плюхнулась, так как нога не держали, на кровать. На подушке лежала визитная карточка, какие обычно присылают с букетом цветов. «Добро пожаловать домой», – прочитала я на одной стороне. «От твоих друзей» – на другой.

Моя мать, Таня и Люси стояли рядком, наблюдая за мной, дожидаясь одобрительных комментариев.

– Кто... – начала я. – Как...

– Твои друзья, – нетерпеливо ответила Люси.

– Макси?

Все трое хитро переглянулись.

– Да перестаньте. Нет у меня других друзей, которые могли бы такое себе позволить.

– Мы не могли ее остановить, – ответила Люси.

– Это правда, Кэнни, – добавила моя мать. – Ответа «нет» она не признавала. Она знает всех подрядчиков, наняла декоратора, чтобы найти все эти вещи. Люди работали круглосуточно...

– Мои соседи скажут мне спасибо, – усмехнулась я.

– Тебе нравится? – спросила Люси.

– Это... – Я подняла руки и уронила их на колени. Сердце билось часто-часто, загоняя боль в каждую клеточку моего тела. Я искала нужное слово. – Это фантастика, – наконец закончила я фразу.

– Так что будем делать? – спросила Люси. – Можем пообедать в ресторане «У Дмитрия»...

– В «Ритце» документальный фильм про лесбиянок, – проскрипела Таня.

– Может, заглянем в магазин? – предложила мать. – Давай купим продукты, раз мы здесь и можем все принести.

Я встала.

– Думаю, я хотела бы пройтись.

Моя мать, Таня и Люси уставились на меня.

– Пройтись? – повторила мать.

– Кэнни, – указала сестра, – у тебя же нога в гипсе.

– Этот «сапожок» для ходьбы, не так ли? – фыркнула я. – Вот я и хочу пройтись.

Я стояла на ногах. Хотела наслаждаться всем этим. Хотела чувствовать себя счастливой. Меня окружали люди, которых я любила. Теперь я жила в прекрасной квартире. Но на эту квартиру я смотрела как будто сквозь грязное стекло, а простыни из лучшего хлопка и роскошные ковры ощупывала словно в толстых резиновых перчатках. Причину я знала: Джой, вернее, ее отсутствие. «Это не мой дом, пока здесь нет Джой, – подумала я, и внезапно меня охватила ярость, пальцы сжались в кулаки, хотелось рвать и метать. – Брюс, – думала я, – Брюс и его гребаная Толкалыцица. Это мог бы быть мой триумф, черт побери, но как я могу радоваться, когда Джой все еще в больнице, и попала она туда стараниями Брюса и его новой подруги!»

– Хорошо, – нарушила долгую паузу моя мать. – Тогда мы прогуляемся.

– Нет, – ответила я. – Я хочу побыть одна.

На их лицах отразилось недоумение, даже тревога, но они направились к двери.

– Позвони мне. – Мать обернулась. – Дай знать, когда можно будет привезти Нифкина.

– Позвоню, – солгала я. Я хотела, чтобы они побыстрее ушли. Ушли из моей квартиры, из моей жизни. Я чувствовала, что вся горю, должна что-то сделать, а не то взорвусь. Из окна я наблюдала, как они сели в автомобиль и уехали. Потом надела эластичный бюстгальтер для бега трусцой, футболку, шорты, одну кроссовку и вышла на горячий от солнца тротуар в твердой решимости не думать о моем отце, о Брюсе, о моей дочери, не думать ни о чем. Просто ходить. Ходить для того, чтобы потом наконец-то уснуть.

Май плавно перетек в июнь, и все мои дни вращались вокруг Джой. По утрам, под восходящим солнцем, я первым делом пешком шла в Центральную детскую больницу Филадельфии, расположенную в тридцати кварталах от моего дома. В халате, маске и перчатках садилась рядом с Джой на стерильное кресло-качалку, держала ее за крошечную ручку, гладила подушечками пальцев крошечные губки, напевала песни, под которые мы танцевали не один месяц. Только в эти моменты я не чувствовала ярости, только тогда могла дышать.

А вот когда ярость возвращалась, когда грудь сдавливало, а руки так и норовили что-нибудь разбить, я уходила. Возвращалась домой, бродила по комнатам, сцеживала молоко, чистила и мыла все вычищенное и вымытое днем раньше. И отправлялась на долгую прогулку по городу в невероятно грязном гипсовом «сапожке», переходя улицы на желтый свет и бросая злобные взгляды на водителей автомобилей, которые трогались с места до того, как загорался зеленый.

Я привыкла к тихому голосу в голове, тому самому, что услышала в аэропорту, тому, который из-под потолка указал мне, что я злюсь совсем не на Брюса. Я привыкла к тому, что этот голос каждое утро спрашивал «Зачем?», когда я зашнуровывала кроссовки и натягивала через голову широченную футболку... спрашивал «Почему?» каждый вечер, когда я прокручивала на автоответчике сообщения: десять, пятнадцать за день, от моей матери, сестры, Макси, Питера Крушелевски, всех моих друзей, и стирала эти сообщения, никому не позвонив, а потом начала стирать, даже не прослушав. «Ты слишком грустная», – шептал он когда я шагала по Ореховой улице. «Не принимай так близко к сердцу, – шептал голос, когда утром я чашку за чашкой проглатывала раскаленный кофе. – Позволь им помочь». Голос я игнорировала. Кто мог теперь мне помочь? Что мне оставалось, кроме этих улиц и больницы, молчаливой квартиры и пустой кровати?

Телефонную трубку я не снимала, все звонки принимал автоответчик. Я зашла на почту, чтобы сказать, что уезжаю на неопределенное время, а потому прошу всю корреспонденцию пока оставлять у себя. Компьютер не включала. Во время одной из прогулок выбросила пейджер в реку Делавэр, даже не сбившись с шага. Мне разрешили снять «сапожок», и я начала увеличивать время прогулок: до четырех часов, до шести... Бесцельно моталась по самым неблагополучным кварталам города, мимо салонов, торгующих подержанными, а вернее, ворованными автомобилями, мимо проституток обоего пола, мертвых голубей в сточных канавах, сожженных остовов автомобилей, ничего не видя, ничего не боясь. Как кто-то или что-то сможет причинить мне боль? После того, что я уже потеряла? Столкнувшись с Самантой на улице, я сказала ей, что слишком занята, чтобы заглянуть к ней. Переминалась с ноги на ногу, устремив взгляд к горизонту, чтобы не видеть ее озабоченное лицо. Очень много дел, объяснила я, нет ни одной свободной минуты. Ребенка скоро выписывают из больницы.

– Могу я взглянуть на нее? – спросила Сэм. Я тут же покачала головой:

– Я еще не готова... то есть она еще не готова.

– О чем ты, Кэнни? – спросила Сэм.

– К ней еще никого не пускают. У нее очень хрупкое здоровье, – ввернула я слова, подслушанные в палате интенсивной терапии для новорожденных.

– Так я постою у бокса и посмотрю на нее через стекло. – Сэм явно не понимала, что происходит. – А потом мы пойдем и позавтракаем. Помнишь завтрак? Раньше ты очень любила завтракать.

– Я должна идти, – резко ответила я, пытаясь протиснуться мимо Саманты. Но она не собиралась меня отпускать.

– Кэнни, что с тобой?

– Ничего. – Я уже протиснулась, ноги пришли в движение, глаза устремлены вперед. – Ничего-ничего, все отлично.