Глава 19
Я шагала и шагала, и Бог словно снабдил меня особыми очками, через которые я могла видеть только плохое, только печальное, только боль и несчастья жизни большого города. Мусор, брошенный на уличных углах, вместо цветов, выращиваемых в ящиках за окнами. Мужей и жен ссорящимися, но не целующимися или держащимися за руки. Детей, мчащихся по улицам на украденных велосипедах, выкрикивающих ругательства и проклятия. Жутко воняющих перегаром мужчин, бросающих на женщин бесстыдные, похотливые взгляды. Я могла улавливать всю вонь летнего города: запахи конской мочи, горячего гудрона, сизых выхлопных, газов, выплюнутых автобусами. Из-под люков вырывался пар, из вентиляционных решеток – жаркий воздух подземки.
Куда бы я ни посмотрела, везде видела опустошение, одиночество, заброшенные здания с разбитыми окнами, шатающихся наркоманов с протянутыми руками и мертвыми глазами, печаль, грязь, гниль.
Я думала, что время излечит меня, что пройденные мили снимут боль. Я ждала утра, когда смогу проснуться и не увидеть Брюса и Толкальщицу, умирающих мучительной смертью... или, что хуже, себя, теряющей мою крошку, мою Джой.
Я шла в больницу на заре, а то и раньше, потом нарезала круги на автомобильной стоянке до тех пор, пока не чувствовала, что достаточно успокоилась и могу войти в здание.
Сидела в кафетерии, пила воду, пытаясь улыбаться и выглядеть нормальной, но внутри все кипело, а в голове роились мысли: «Зарезать их? Застрелить? Подстроить автомобильную аварию?» Я могла улыбаться и здороваться, но думала только об отмщении.
Я представляла себе, что звоню в университет, где Брюс учил первокурсников, и говорю, что он прошел тест на отсутствие в организме наркотиков, лишь выпив кварты и кварты теплой воды с желтокорнем канадским, который купил по объявлению, напечатанному в «Хай тайме». «Счастливая моча» – так назывался этот напиток. Я могла бы сказать им, что он частенько приходил на занятия обкуренным, привык к этому, и если б они к нему присмотрелись, то обязательно бы это заметили. Я могла бы позвонить матери Брюса, позвонить в полицию его города, добиться, чтобы его арестовали, посадили за решетку.
Я представляла себе письмо в «Мокси», вместе с фотографией Джой в палате интенсивной терапии, прибавляющей в весе, растущей, но все равно крохой, обвешанной трубочками, чаще дышащей с помощью вентилятора, чем без оного. Один лишь Бог знает, какие ужасы уготованы ей в будущем: корковый паралич, неспособность чему-либо научиться, слепота, глухота, умственная неполноценность, полный спектр болезней, не упомянутых врачами. Я выходила в Интернет, побывала на сайтах вроде preemie.com, читала рассказы родителей, чьи дети выжили, но остались калеками на всю жизнь; читала о детях, которые возвращались домой с аппаратами искусственного дыхания и трубочками, вставленными в горло, чтобы они могли дышать. Я читала о детях, которые с возрастом начинали биться в припадках и так и не смогли прийти в норму. И я читала о младенцах, которые умирали: при рождении, в палате интенсивной терапии, дома. «Наш драгоценный ангел» – так называлась одна такая история. «Наша дорогая дочь» – другая.
Я хотела скопировать эти истории и по электронной почте отправить Толкалыцице вместе с фотографией Джой. Я хотела послать ей фотографию моей дочери – без письма, без слов, только фотографию Джой, послать к ней домой, в школу, где она училась, ее боссу, ее родителям, если б я смогла их найти. Фотографию, чтобы показать, что она наделала, за что она несет полную ответственность. Я планировала свои пешеходные маршруты так, чтобы они выводили меня к оружейным магазинам. Я подолгу смотрела в их витрины. Еще не решалась войти внутрь, но знала: это будет следующий шаг. А что потом?
Я не позволяла себе отвечать на этот вопрос. Не позволяла идти дальше образа, картинки, которую я лелеяла: лицо Брюса в тот момент, когда он открывает дверь и видит меня, стоящую на пороге с пистолетом в руке, лицо Брюса, когда я говорю: «Сейчас ты действительно пожалеешь о случившемся».
Однажды утром, проходя мимо газетного киоска, я увидела новый номер «Мокси», августовский, хотя был еще июль, такой жаркий, что воздух дрожал, а асфальт плавился на солнце. Я сдернула номер с полки.
– Мисс, вы собираетесь заплатить за него?
– Нет, – фыркнула я, – я собираюсь тебя ограбить.
Я бросила на прилавок два бакса и мелочь, начала яростно перелистывать страницы, гадая, каким будет заголовок: «Моя дочь – растение» или «Как действительно испортить жизнь своему бывшему».
Вместо этого увидела одно слово, набранное большими черными буквами, так непохожими на обычно пастельные тона заголовков «Мокси». Свою статью Брюс назвал «Сложности».
«Беременна», – говорится в письме, и дальше я читать не могу. Будто это слово оглушило меня и оставило парализованным, разве что по спине ползет ледяной холод, предчувствие чего-то ужасного.
«Я не знаю, как подсластить пилюлю, – написала она, – поэтому сразу говорю тебе, что я беременна».
Я помню, как шестнадцать лет назад стоял на специальном возвышении в моей синагоге на Шот-Хиллз, глядя сверху вниз на толпу собравшихся друзей и родственников и произнося слова, какие произносили за сотни и тысячи лет до меня: «С этого дня я мужчина». А теперь, с закрутившимся в тугой узел желудком, с мокрыми от пота ладонями, я узнал правду: сегодня я стал мужчиной. На этот раз по-настоящему.
– Не совсем, – произнесла я так громко, что бездомные, бредущие по тротуару, остановились и уставились на меня. Отнюдь. Мужчина. Мужчина бы мне позвонил. По меньшей мере прислал бы почтовую открытку! Я вновь уткнулась в статью.
Но я не мужчина. Как выясняется, я трус. Я сунул письмо в блокнот, блокнот – в ящик стола, запер его на ключ, а потом, случайно или намеренно, потерял его.
Те, кто считает себя большими философами, говорят, что разорвать отношения с близким человеком – это как перевернуть автомат, торгующий банками с колой. С налета это сделать невозможно, нужно сначала раскачать автомат взад-вперед, а уж потом как следует толкнуть. У меня с К. все вышло иначе. Разрыв был резким и окончательным, как удар грома. Мощный, оглушающий, но длящийся лишь секунды.
«Лжец, – подумала я. – Какой же ты лжец. Не было никакого удара грома, не было даже разрыва, я только сказала тебе, что мне нужно время».
А потом, меньше чем через три месяца, умер мой отец.
Я ходил взад-вперед с телефоном в руке, ее номер все еще стоял первым в списке быстрого набора. Позвонить ей? Не звонить? Она моя бывшая или мой друг?
В итоге я поставил на дружбу. А потом, когда пришедшие отдать последний долг покойному закусывали на кухне матери, поставил на большее.
И теперь, три месяца спустя, я все еще скорблю об отце, но чувствую, что окончательно порвал с К. Теперь я знаю, что такое настоящая грусть. Я изучаю ее каждый вечер, как подросток, лишившийся зуба, не может не касаться языком десны в том месте, где он совсем недавно торчал.
Да только К. теперь беременна.
И я не знаю, обманывает ли она меня или заманивает в ловушку, отец ли я, беременна ли она на самом деле.
– О, это невероятно, – сообщила я всей Широкой улице. – Это просто невероятно!
А главное, я слишком испуган, чтобы спросить.
Это твой выбор, говорю я ей своим молчанием. Твой выбор, твой ход, твоя игра. Мне удается заткнуть рот той моей части, которая интересуется, которая хочет знать, что она сделала. Пошла в клинику на Локаст-стрит, мимо толпы сторонников запрета абортов, с окровавленными убитыми детьми на плакатах, и сделала это, сопровождаемая подругой, новым возлюбленным или одна? Либо в этот самый момент ходит по городу с животом размером с надувной пляжный мяч и книжками, по которым принято выбирать имя ребенку?
Я не спрашиваю и не звоню. Не посылаю ни чека, ни письма, ни даже почтовой открытки. Я пуст, выжат досуха, все слезы выплаканы. Во мне ничего не осталось для нее и ребенка, если он есть.
Когда я позволяю себе думать об этом, то прихожу в ярость, злюсь на себя (как я мог быть таким тупым?) и злюсь на нее (как она могла позволить мне быть таким?). Но я стараюсь не разрешать себе много об этом думать. Я просыпаюсь, делаю зарядку, иду на работу, что-то все время делаю, стараясь держать кончик языка подальше от этой дыры в моей улыбке. Но в глубине души я знаю, что это лишь отсрочка, что моя трусость поможет мне лишь оттянуть неизбежное. Где-то в моем столе, заложенное в блокнот и запертое в ящике, лежит письмо с моим именем в первой строке.
– Вы припозднились. – Старшая сестра сурово отчитала меня и тут же улыбнулась, показывая, что это шутка. В руке я держала свернутый в трубочку номер «Мокси».
– Возьмите, – протянула я номер ей. Она едва удостоила его взглядом.
– Я такое не читаю. Пустопорожняя болтовня.
– Согласна, – кивнула я и направилась в отделение для грудничков.
– Вас там ждут, – предупредила старшая сестра.
Я прошла в отделение, и действительно, у моего окошка, окошка перед боксом Джой, стояла женщина. Я увидела идеально уложенные седые волосы, элегантный черный брючный костюм, платиновый, с бриллиантами, браслет на руке. В воздухе витал легкий запах духов «Соблазн», накрашенные ногти блестели под ярким флюоресцентным светом. Одри Безупречный Вкус прихорошилась, чтобы нанести визит рожденной вне брака и до срока дочери своего сына. „
– Что вы здесь делаете? – рыкнула я.
Одри вздрогнула и отступила на два шага. Лицо стало на два тона бледнее ее пудры «Эсти Лаудер».
– Кэнни! – Она прижала одну руку к груди. – Я... ты меня напугала.
Я молча смотрела на нее. Одри обежала меня взглядом с головы до ног, не веря увиденному.
– Ты так похудела, – наконец вымолвила она.
Я посмотрела вниз и отметила с полным безразличием, что это правда. Все эти хождения, все эти планы при диете из кусочка бублика, банана да нескольких чашек черного кофе дали себя знать. В моем холодильнике стояли только бутылочки сцеженного молока. Я не помнила, когда в последний раз села за стол и поела как полагается. У меня выпирали скулы. Торчали тазовые кости. В профиль я превратилась в Джессику Рэббит: плоский зад, плоский живот, невероятных размеров грудь (спасибо молоку). Если, конечно, не подходить близко, не видеть грязные, нечесаные волосы, черные мешки под глазами и не ощущать скорее всего идущий от меня запах немытого тела, выглядела я роскошно.
От меня не укрылась ирония ситуации: после стольких усилий, подсчета калорий, выполнения рекомендаций «Уэйт уочерс», тренажеров, диет я нашла-таки способ избавиться от лишних фунтов! Освободилась от дряблого тела и целлюлита! «Я должна продавать это ноу-хау», – сверкнула в голове безумная мысль. Диета, основанная на резком отрыве плаценты, преждевременных родах, гистеротомии и, возможно, нарушениях мозговой деятельности ребенка. Да я могла бы сколотить на этом состояние!
Одри нервно теребила браслет.
– Наверное, тебя интересует... – начала она.
Я молчала, прекрасно зная, как ей сейчас тяжело. Знала и плевать на это хотела. Какая-то часть меня хотела, чтобы она мучилась, страдала.
– Брюс мне сказал, что ты не хочешь с ним говорить.
– У Брюса был шанс поговорить со мной. Я написала ему, сообщила, что беременна. Он даже не позвонил.
Губы Одри задрожали.
– Я этого не знала, – прошептала она, скорее всего себе. – Кэнни, он очень сожалеет о том, что все так вышло.
Я фыркнула так громко, что испугалась, не потревожу ли детей.
– До Брюса все доходит как до жирафа.
Одри прикусила губу, продолжая теребить браслет.
– Он хочет все сделать как должно.
– И что под этим подразумевается? – спросила я. – Он удержит свою подругу от новых покушений на жизнь моей дочери?
– Брюс сказал, что произошел несчастный случай, – прошептала она.
Я закатила глаза.
– Он хочет поступить как должно, – повторила Одри. – Он хочет помочь...
– Мне не нужны деньги, – нарочито грубо ответила я. – Ни его, ни ваши. Я продала сценарий.
Она просияла, обрадовавшись, что появилась возможность поговорить о приятном.
– Дорогая, это же прекрасно!
Я молчала, надеясь, что она расшибется о мое молчание. Но Одри оказалась храбрее, чем я думала.
– Могу я посмотреть на ребенка?
Я пожала плечами и ткнула пальцем в окно. Джой лежала в центре бокса. Уже не столь похожая на сердитый грейпфрут, скорее на дыню, но все равно очень маленькая, очень хрупкая, зачастую с аппаратом принудительного вентилирования легких у лица. На табличке у ее кроватки значилось: «Джой Лия Шапиро». Весь ее наряд состоял из подгузника, носочков в розовую и белую полоску и розовой шапочки с помпоном. Я принесла медсестрам все свои запасы, и они каждый день надевали на Джой другую шапочку. Таких славных шапочек не было ни у одного младенца в палате интенсивной терапии.
– Джой Лия, – прошептала Одри. – Она... ты назвала ее в честь моего мужа.
Я кивнула, шумно сглотнув образовавшийся в горле комок. «На это я могу пойти, – сказала я себе. – В конце концов, не она меня игнорировала, не она стала причиной того, что я упала на раковину и чуть не потеряла ребенка».
– С ней все будет в порядке?
– Я не знаю, – ответила я. – Возможно. Они говорят, возможно. Она все еще маленькая и должна прибавить в весе, ее легкие должны развиться до такой степени, чтобы она могла дышать самостоятельно. Тогда она сможет поехать домой.
Одри вытерла глаза бумажной салфеткой, которую достала из сумочки.
– Она останется здесь? Ты будешь растить ее в Филадельфии?
– Не знаю, – ответила я, не кривя душой. – Не знаю, захочу ли я возвращаться в газету. Может, уеду в Калифорнию. У меня там друзья. – Но, даже произнося эти слова, я сомневалась, так ли это. Отправив Макси электронное письмо с дежурными словами благодарности, я более с ней не общалась, как со всеми остальными своими родственниками и друзьями. Как знать, что она думала по этому поводу, могла ли я по-прежнему числить ее в своих подругах?
Одри расправила плечи.
– Я бы хотела быть ей бабушкой. Независимо от того, что произошло у вас с Брюсом.
– Что произошло, – повторила я. – Брюс сказал вам, что мне вырезали матку? Что больше детей у меня не будет? Он об этом упомянул?
– Мне очень жаль, Кэнни. – В ее голосе была беспомощность и даже испуг. Я закрыла глаза, привалилась к стеклянной стене.
– Уходите. Пожалуйста. Мы еще сможем поговорить об этом, но не сейчас. Я слишком устала.
Одри положила руку мне на плечо.
– Позволь мне помочь. Может, тебе что-нибудь принести? Воды?
Я покачала головой, стряхнула ее руку, отвернулась от нее.
– Пожалуйста, уходите.
Я стояла, отвернувшись, с закрытыми глазами, пока не услышала удаляющуюся дробь каблуков. Такой меня и нашла медсестра: привалившейся к стене, плачущей, со сжатыми в кулаки руками.
– Вы в порядке? – спросила она, коснувшись моего плеча. Я кивнула и повернулась к двери.
– Я зайду позже. Сейчас мне надо пройтись.
В тот день я шагала час за часом, пока улицы, тротуары, дома не слились в серую пелену. Помнится, я где-то купила банку лимонада, несколькими часами позже зашла в туалет автобусной станции по малой нужде, в какой-то момент начала ныть лодыжка, с которой сняли гипсовый «сапожок». Я не обращала внимания на боль. Продолжала идти. Шла на юг, потом на восток, по каким-то незнакомым кварталам, через трамвайные рельсы, мимо сгоревших домов, заброшенных фабрик. «Может, – думала я, мне пересечь Нью-Джерси?» «Посмотри, – сказала бы я, появившись на пороге квартиры Брюса как призрак, как укол вины, от которого кровь приливает к лицу. – Посмотри, что со мной сталось».
Я шагала и шагала, пока не почувствовала какие-то странные, незнакомые ощущения. Боль в стопе. Посмотрела вниз, подняла левую ногу и с изумлением увидела, как подошва медленно отваливается от грязной кроссовки и падает на тротуар.
Парень, который сидел на крылечке на другой стороне улицы, загоготал.
– Эй! – крикнул он, пока я переводила взгляд с кроссовки на подошву и обратно. – Беби требуется новая пара обуви!
«Моему беби требуется новая пара легких», – подумала я, поставила ногу на землю и огляделась. Где я? Район незнакомый. Название улицы ни о чем не говорит. И уже темно. Я посмотрела на часы. Половина девятого. Потребовалась минута, чтобы я сообразила, вечера или утра. Я вспотевшая, уставшая... и заблудившаяся.
Я сунула руки в карманы в поисках ответов и нашла пятерку, пригоршню мелочи, клок ваты.
Поискала глазами какой-нибудь ориентир: будку телефона, что-нибудь.
– Эй! – крикнула я парню на крыльце. – Эй, где я? Он вновь загоготал.
– Пауэлтон-Виллидж! Ты в Пауэлтон-Виллидже! Уже что-то.
– А где университетский городок? Он покачал головой:
– Девочка, ты заблудилась! Тебе в обратную сторону!
По выговору чувствовалось, что это южанин. Он поднялся с крыльца, подошел ко мне. Это был чернокожий мужчина средних лет, в белой майке и брюках цвета хаки. Мужчина пристально всмотрелся в мое лицо.
– Ты больна? – наконец спросил он. Я покачала головой:
– Просто заблудилась.
– Ты идешь в колледж? – Я вновь покачала головой. Он приблизился еще на шаг, на лице прибавилось тревоги. – Ты пьяна?
Я не могла не улыбнуться.
– Да нет же. Просто пошла на прогулку и заблудилась.
– Тогда тебе лучше найтись.
На мгновение я подумала, что сейчас он заговорит со мной об Иисусе. Но он не заговорил. Наоборот, внимательно оглядел меня с ног до головы, от развалившейся кроссовки, грязных, исцарапанных коленей, шортов, которые мне пришлось дважды подвернуть, чтобы они не свалились с талии, футболки, которую я не снимала пять дней, до волос, которые впервые за десять лет доросли до плеч и превратились в воронье гнездо, поскольку их не мыли и не расчесывали.
– Тебе нужна помощь, – сделал он правильный вывод. Я потупилась, кивнула. Помощь. Это правда. Я нуждалась в помощи.
– У тебя есть родственники?
– Есть, – ответила я. – У меня есть ребенок. – Я хотела продолжить, но горло перехватило.
Мужчина поднял руку, указал:
– Университетский городок там. Ты дойдешь до угла Сорок пятой улицы, и оттуда автобус отвезет тебя прямо в городок. – Он сунул руку в карман, достал чуть помятый талон на одну поездку в автобусе, вложил его мне в руку. Потом присел, посмотрел на мою кроссовку, лишившуюся подошвы. – Подожди меня здесь. – Я стояла, застыв как истукан, боясь пошевельнуть хоть пальцем. Чего боялась, сказать не могла.
Мужчина вернулся с кольцом скотча. Я подняла ногу, он поставил подошву на место, замотал скотчем.
– Будь осторожна, – напутствовал он меня. – Ты теперь мать, ты должна быть осторожной.
– Буду, – пообещала я. И захромала к указанному им углу.
В автобусе никто не обратил на меня ни малейшего внимания, грязную, с потеками слез на щеках, в кроссовке с примотанной скотчем подошвой. Всех занимали свои мысли, которых хватает по пути с работы домой: об обеде, о детях, о телепрограмме на вечер, – повседневные мысли нормальной жизни. Автобус, поскрипывая, тащился через город. Теперь я уже понимала, где нахожусь. Стадион, небоскребы, сверкающее вдалеке белизной здание «Икзэминер». И наконец увидела Центр профилактики избыточного веса и нарушений питания Филадельфийского университета, где бывала миллион лет назад. Тогда меня тревожила только одна проблема – как похудеть.
«Найдись, – сказала я себе и так сильно дернула шнур «Требуется остановка», что едва не оборвала его. Я поднялась на лифте на седьмой этаж, думая, что найду все лампы погашенными, а двери запертыми, и не понимая, чего меня туда потянуло.
Но свет в его кабинете горел, а дверь открылась.
– Кэнни! – Доктор К. просиял. Сиял, пока не поднялся, не обошел стол и не смог получше меня разглядеть.
– Я добилась потрясающего прогресса, – попыталась я улыбнуться. – Посмотри на меня! Сорока фунтов проклятого жира как не бывало! И всего за несколько месяцев! – Я провела рукой по глазам. – Я худая. – По щекам покатились слезы. – Да, я худая!
– Присядь. – Он закрыл дверь. Обнял за плечи и увлек к дивану, на который я и села, всхлипывающая и жалкая. – Кэнни, Господи, что случилось?
– Я пошла погулять. – Язык вдруг стал толстым, жестким, непослушным, я чувствовала, что губы потрескались. Да и голос сел. – Я пошла погулять и заблудилась. Я заблудилась, а теперь вот пытаюсь найтись.
Он положил руку мне на голову, погладил.
– Позволь отвезти тебя домой.
На лифте мы спустились вниз, вышли из здания, он усадил меня в свой автомобиль. Перед этим доктор К. на секунду задержался в холле у автомата и купил банку холодной колы. Я тут же выхватила ее у него из рук и осушила. Он ничего не сказал, даже когда я громко рыгнула. По пути остановился у магазинчика на углу, купил литровую бутылку воды и апельсиновое мороженое на палочке.
– Спасибо, – просипела я. – Очень мило с твоей стороны. – Я пила воду, слизывала с палочки мороженое.
– Я пытался дозвониться до тебя. Звонил домой и на работу.
– Я очень занята, – ответила я дежурной фразой.
– Джой уже дома? Я покачала головой. Он посмотрел на меня.
– Ты в порядке?
– Занята, – вновь просипела я. Груди болели. Я глянула вниз и не удивилась, увидев на футболке два круглых пятна.
– Занята чем? – спросил он.
Я крепко сжимала губы. Не ожидала, что на «занята» диалог не закончится.
Остановив автомобиль на красный свет, он наклонился ко мне, заглянул в глаза.
– Ты в порядке?
Я пожала плечами. Водитель вставшей нам в затылок машины нажал на клаксон, но доктор К. не тронул автомобиль с места.
– Кэнни... – Голос его наполняла доброта. Одна-единственная слезинка поползла по щеке. Он потянулся, чтобы смахнуть ее. Я отпрянула как от огня.
– Нет! – взвизгнула я. – Не прикасайся ко мне!
– Кэнни, Господи, да что с тобой?
Я покачала головой, уставившись на свои колени, на тающие на них остатки мороженого. Какое-то время мы ехали молча. Тихонько урчал мотор, холодный кондиционированный воздух обдувал колени и плечи.
На следующем светофоре он вновь попытался заговорить:
– Как Нифкин? Не забыл мои уроки? – Доктор К. быстро глянул на меня. – Ты помнишь, как мы навещали тебя, да?
Я кивнула.
– Я не чокнутая, – ответила я, однако полной уверенности в этом у меня не было. Разве сумасшедшие знают, что они сумасшедшие? Или думают, что никаких отклонений от нормы у них нет, хотя они и ведут себя как безумцы, ходят по городу грязными, в разваливающихся кроссовках и с головой, настолько переполненной яростью, что она грозит взорваться.
Еще несколько кварталов мы проехали в молчании. Я не знала, что сказать, что сделать. Вроде бы мне следовало задать доктору К. какие-то вопросы, расставить какие-то акценты, но мозг словно застлал густой туман.
– Куда мы едем? – наконец выдавила я из себя. – Мне надо домой. Или в больницу, я должна туда вернуться.
Мы остановились на красный свет.
– Ты работаешь? – спросил доктор К. – В последние месяцы я не видел твоего имени...
Я так давно не вела обычной светской беседы, что мне потребовалось время, чтобы понять смысл его слов.
– Я в отпуске.
– Ты ешь как положено? – Он искоса смотрел на меня. – Или вопрос следует сформулировать иначе: ты что-нибудь ешь?
Я пожала плечами:
– Это трудно. С ребенком. С Джой. Я дважды в день хожу к ней в больницу, и я готовлю дом к ее приезду... Я много хожу, – закончила я.
– Это я вижу.
Еще несколько кварталов молчания, опять остановка на красный свет.
– Я думал о тебе, – первым заговорил он. – Надеялся, ты зайдешь или позвонишь...
– Так я и зашла, не так ли?
– Я думал, мы сходим в кино. Или опять в тот ресторан. Слова его звучали так странно, что я рассмеялась. Какое кино, какой ресторан, если в мыслях у меня только дочь и ярость?
– И куда ты шла, когда заблудилась?
– Гуляла, – выдохнула я. – Просто пошла прогуляться. Он покачал головой, но не стал развивать тему.
– Позволь пригласить тебя к себе. Я приготовлю обед. Я обдумала его предложение.
– Ты живешь далеко от больницы?
– Ближе, чем ты. И я отвезу тебя туда по первому слову. Я кивнула, сдаваясь.
Я тихонько стояла, пока лифт поднимался на шестнадцатый этаж, пока доктор К. открывал дверь, заранее извиняясь за беспорядок, пока спрашивал, по-прежнему ли мне нравится курица и не хочу ли я позвонить. Насчет курицы я кивнула, насчет позвонить покачала головой, прошлась по его гостиной, провела рукой по корешкам его книг, посмотрела на фамильные портреты, смотрела, но не видела. Он исчез на кухне и тут же появился с полными руками: махровое полотенце, тренировочные штаны, футболка, маленькие кусочки мыла и бутылочки шампуня с логотипом одного из отелей Нью-Йорка.
– Не хочешь освежиться? – предложил он.
В большой и чистой ванной комнате я сняла футболку, потом шорты, попыталась вспомнить, когда они были чистыми. Сложила раз, другой, потом плюнула и просто бросила в корзину для грязного белья. Долго стояла под душем с закрытыми глазами, ни о чем не думая, лишь ощущая льющуюся по лицу воду. «Найдись, – сказала я себе. – Постарайся найтись».
Когда я вышла из ванной, одетая, с высушенными полотенцем волосами, доктор К. уже ставил на стол еду.
– Добро пожаловать, – улыбнулся он мне. – Тебя это устроит?
На столе я увидела овощной салат, жареную курицу, картофельные оладьи. И пахла еда отменно... впервые за долгое время запахи не вызывали у меня отвращения.
– Спасибо.
Он навалил мне полную тарелку, ничего не говорил пока я ела, лишь пристально наблюдал за мной. Если я отрывала глаза от еды, то встречалась с ним взглядом... он не таращился на меня, просто наблюдал, как я ем.
Наконец я отодвинула тарелку.
– Спасибо, – повторила я. – Очень вкусно.
Он отвел меня к дивану и вручил керамическую миску с шоколадным мороженым.
– «Бен и Джерри», – пояснил он. Голова у меня еще плохо соображала, я вдруг стала вспоминать сладости которые он приносил мне в больницу. Мороженое «Бен и Джерри» как-то с ними вязалось... – Помнишь, как на занятиях мы говорили про мороженое?
Я лишь смотрела на него, ничего не помнила – Когда речь шла о продуктах, которые вызывают цепную реакцию обжорства? – задал он наводящий вопрос Я вспомнила, хотя произошло сие миллион лет назад. Казалось невероятным, что когда-то я могла говорить о моих любимых блюдах, вообще могла есть... не только есть, но и жить нормальной жизнью. Ходить в рестораны в гости на прогулки, в кино. Неужто такая жизнь могла вернуться? Уверенности не было... но я подумала, что попытаться-то можно.
– Ты помнишь любимые блюда всех своих пациентов? – спросила я.
– Только пациентов-любимчиков. – Он сидел в кресле и наблюдал, как я ем мороженое, наслаждаясь каждой ложечкой. Я вздохнула, когда миска опустела. Давно уже я так хорошо не ела. Давно еда не была такой вкусной.
Он откашлялся. Я поняла, что мне пора уходить. Возможно, на вечер у него свои планы. Возможно, он собирался на свидание. Я порылась в памяти. Какой нынче день? Рабочий или уик-энд?
Я зевнула, доктор К. мне улыбнулся.
– Ты выглядишь такой усталой. Почему бы тебе не отдохнуть? – Голос добрый, успокаивающий. – Выпьешь чаю а не кофе, да? – Я кивнула. – Сейчас вернусь.
Он ушел на кухню, я вытянулась на диване и когда он вернулся, из последних сил боролась со сном. Веки стали очень уж тяжелыми. Я опять зевнула, попыталась сесть, он протянул мне фаянсовую кружку.
– Что ты сегодня делала? – спросил он.
Я отвернулась, протянула руку к одеялу, которое висело на спинке дивана.
– Пошла на прогулку. Наверное, действительно заблудилась. Вообще-то все у меня нормально. Можешь не беспокоиться. Я в порядке.
– Нет. – В его голосе прорвалась злость. – Ты далеко не в порядке. Ты голодаешь, ты бесцельно бродишь по городу, ты бросила работу...
– Я в отпуске, – поправила я его. – В отпуске по семейным обстоятельствам.
– В обращении за помощью нет ничего постыдного.
– Мне не нужна помощь, – без запинки ответила я. Привыкла так отвечать еще в молодости, со временем довела эту привычку до автоматизма. «Я в порядке. Справлюсь сама. Помощь мне не требуется». – Я в порядке. Ситуация под контролем. Мы в порядке. Я и моя девочка. Мы в порядке.
Он покачал головой:
– Как ты можешь быть в порядке? Ты такая несчастная...
– А с чего мне быть счастливой? – выстрелила я в ответ. – Где оно, мое счастье?
– У тебя прекрасный ребенок...
– Да, но за это благодарить мне некого.
Он смотрел на меня. Я – на него, кипя от ярости. Потом поставила чашку, поднялась.
– Мне пора.
– Кэнни...
Я нашла носки, кроссовки, одну – целую, вторую – развалину, обмотанную скотчем.
– Ты сможешь отвезти меня домой? На его лице отразилась печаль.
– Извини... я не хотел тебя расстраивать.
– Ты меня не расстроил. Я не расстроена. Но я хочу вернуться домой.
Он вздохнул, посмотрел на свои ноги.
– Я думал... – промямлил он.
– Думал о чем?
– Не важно.
– Думал о чем? – повторила я более настойчиво.
– Идея не из лучших.
– Думал о чем? – По моему тону чувствовалось, что я разобьюсь в лепешку, но добьюсь ответа.
– Я подумал, если ты приедешь сюда, то расслабишься. – Он покачал головой, опечаленный тем, что его надежды оказались тщетными, ожидания не оправдались. – Я подумал, может, ты захочешь поговорить со мной...
– Вообще-то говорить особо не о чем, – ответила я, но теперь мой тон был куда мягче. В конце концов, он накормил меня обедом, дал чистую одежду, подвез, купил колу и апельсиновое мороженое. – Я в порядке. Действительно. Я в порядке.
С минуту мы постояли, а потом между нами проскочила какая-то искра, чуть снявшая напряженность. Я почувствовала мозоли на обеих ногах, почувствовала, как обожженная солнцем кожа обтягивает скулы, почувствовала спиной мягкость хлопчатобумажной ткани его футболки, приятную тяжесть в животе. И почувствовала, как ноют переполненные молоком груди.
– Эй, а у тебя, часом, нет молокоотсоса? – спросила я. Попыталась пошутить впервые после того, как очнулась в больнице.
Он покачал головой.
– Лед поможет?
Я кивнула и села на диван. Он принес кубики льда, завернутые в полотенце. Я повернулась к нему спиной, сунула полотенце под футболку.
– Как Нифкин? – вновь спросил он. Я закрыла глаза.
– Он у матери, – пробормотала я. – Пока я отправила его туда.
– Нельзя оставлять его там надолго. Он забудет все трюки. – Доктор К. пригубил чай. – Я бы научил его говорить, если б мы могли провести вместе побольше времени.
Я кивнула. Веки снова потяжелели.
– Может, такая возможность еще представится. – Он деликатно отвел глаза, когда я перемещала лед. – Мне бы хотелось вновь увидеться с Нифкином. – Он помолчал, откашлялся. – Я бы хотел видеться и с тобой, Кэнни.
Я посмотрела на него.
– Зачем? – Я знала, это грубый вопрос, но я давно уже забыла про хорошие манеры... про любые манеры. – Почему со мной?
– Потому что ты мне небезразлична.
– Почему? – повторила я.
– Потому что ты... – Он замолчал, не договорив. Когда я посмотрела на него, он махал руками, словно пытался слепить слова из воздуха. – Ты особенная.
Я покачала головой.
– Да-да.
«Особенная», – подумала я. Не чувствовала я себя особенной. Нелепой – да. Истеричкой, плаксой, уродиной. А как, собственно, я выглядела? Я представила себя на улице тем вечером: с одной развалившейся кроссовкой, потную и грязную, с сочащимися молоком грудями. Меня следовало сфотографировать, а потом развесить постеры с моим изображением в каждой школе, в каждой библиотеке рядом с полками, на которых стоят любовные романы издательства «Арлекин» и книги, разъясняющие, как найти духовно близкого человека, спутника жизни, истинную любовь. Я могла бы служить предупреждением, могла помочь другим женщинам избежать моей судьбы.
Должно быть, с этими мыслями я и задремала, потому что проснулась как от толчка, с щекой на одеяле и полотенцем с тающим льдом на коленях. Доктор К. сидел в кресле напротив.
Очки он снял и добрыми глазами смотрел на меня.
– Пойдем. – Он что-то держал в руках, что-то похожее на спеленатого ребенка. Подушки, простыни, одеяло. – Я постелю тебе в спальне для гостей.
Я пошла в полузабытьи, от усталости меня шатало. Простыни были холодные и пахли свежестью, подушки мягкие. Я позволила доктору К. снять покрывало, застелить постель, уложить меня, накрыть одеялом. Без очков, в полутьме, его лицо казалось моложе.
Он присел на краешек кровати.
– Скажешь мне, почему ты так злишься? – спросил он. Я ужасно устала, тяжелый язык едва ворочался во рту.
Меня словно накачали наркотиками или загипнотизировали. А может, мне хотелось все рассказать кому-то, достаточно близкому мне человеку.
– Я злюсь на Брюса. Я злюсь на его подругу, которая толкнула меня, и я злюсь на него, потому что он меня не любит. И наверное, я злюсь на своего отца.
Доктор К. приподнял бровь.
– Я видела его... в Калифорнии... – Я прервалась, чтобы сладко зевнуть. – Он проявил ко мне полнейшее безразличие. Ничего не захотел узнать. – Я провела руками по животу, по тому месту, где был живот. – Ребенок... – Мои веки стали такими тяжелыми, что я едва удерживала их на весу. – Он ничего не захотел узнать.
Тыльной стороной ладони доктор К. провел по моей щеке, и я подалась вперед, словно кошка, жаждущая ласки.
– Мне очень жаль. Тебе столько пришлось пережить. Я глубоко вздохнула, осмысливая его слова.
– На сенсацию это не тянет. Он улыбнулся:
– Я только хотел, чтобы ты знала. Хотел увидеться с тобой, чтобы сказать...
Я смотрела на него широко раскрытыми глазами.
– Ты не должна все делать одна. Есть люди, которым ты близка. Ты только должна позволить им помочь.
Я села. Простыня и одеяло упали.
– Нет, это неправильно.
– Ты про что?
Я нетерпеливо мотнула головой.
– Ты знаешь, что такое любовь? Он обдумал вопрос.
– Кажется, я слышал об этом песню.
– Любовь – это ковер, который выдергивают из-под твоих ног. Любовь – это Люси, которая всегда поднимает футбольный мяч в последнюю секунду и Чарли Браун шлепается на задницу. Любовь – это нечто, убегающее от тебя всякий раз, когда ты веришь в него. Любовь – для неудачников, а я больше не собираюсь возвращаться в их ряды. – Закрыв глаза, я увидела себя, лежащую на полу в туалете аэропорта, когда прекрасная прическа, отменный макияж, дорогая обувь, модная одежда и бриллиантовые серьги не смогли защитить меня, не смогли не подпустить волка к моей двери. – Я хочу дом с паркетными полами и не хочу, чтобы кто-то еще входил в него.
Он коснулся моих волос, что-то говоря.
– Кэнни, – повторил он. Я открыла глаза.
– Это не единственный вариант. В темноте я смотрела на него.
– А какой есть еще? – задала я логичный вопрос. Он наклонился и поцеловал меня.
Он поцеловал меня, а я от неожиданности не знала, как реагировать, не могла даже шевельнуться, сидела, застыв как статуя, пока его губы касались моих.
Он подался назад.
– Извини.
Я наклонилась к нему.
– Паркетные полы, – прошептала я и поняла, что подкалываю его и при этом улыбаюсь, впервые за долгое, долгое время.
– Я дам тебе все, что смогу. – Слова эти он произнес, глядя на меня так, что (о, чудо из чудес!) не оставалось ни малейших сомнений в его абсолютной серьезности. А потом он поцеловал меня вновь, уложил, укрыл одеялом до подбородка, положил теплую ладонь мне на макушку и вышел из комнаты.
Я слушала, как он закрыл дверь, как вытянулся на диване. Слушала, как он погасил свет, потом его дыхание стало ровным и размеренным. Я слушала, прижимая к себе одеяло, ощущая себя в полной безопасности, чувствуя, что обо мне заботятся. И впервые с рождения Джой голова стала ясной. Я решила, лежа в этой незнакомой кровати в темноте, что могу вечно бояться, бродить и бродить по городу, носить в голове и груди ярость. Но, возможно, есть и другой путь. «У тебя есть все, что нужно», – сказала мне мать. И возможно, от меня требовалось лишь одно: признать, что мне нужен человек, на которого я могла бы опереться. И я могла бы быть хорошей дочерью и хорошей матерью. Возможно, даже могла стать счастливой. Возможно, могла.
Я выскользнула из кровати. Пол холодил босые ноги. Двигаясь сквозь темноту, я вышла из комнаты, закрыла за собой дверь, подошла к дивану, на котором спал доктор К. с книгой, выпавшей из пальцев. Села на пол рядом, наклонилась к нему так, что мои губы практически коснулись его лба. Потом закрыла глаза, глубоко вдохнула и прыгнула в воду.
– Помоги, – прошептала я.
Его глаза открылись мгновенно, словно он не спал, а ждал. Он протянул руку, коснулся моей щеки.
– Помоги, – повторила я, словно стала ребенком, только что выучившим это слово и произносящим его вновь и вновь. – Помоги мне. Помоги.
Через две недели Джой переехала домой. Восьми недель от роду, весящая больше семи фунтов, наконец-то дышащая своими легкими. «Все у вас будет отлично», – заверили меня медсестры. Да только я решила, что еще не готова стать сама собой. В душе оставалась боль. И грусть.
Саманта предложила нам пожить у нее. Она могла взять отпуск и создать нам необходимые условия. Макси вызвалась прилететь сама или прислать за нами самолет, чтобы он доставил нас в Юту, где она снималась в роли девушки-ковбоя в блокбастере с незатейливым названием «Наездницы». Питер, конечно же, первым хотел принять нас у себя.
– Даже не думай, – сказала я ему. – Я выучила свой урок. Сначала даешь мужчине молоко забесплатно, а потом он уже готов купить корову.
Питер густо покраснел.
– Кэнни. У меня и в мыслях...
Я рассмеялась. До чего это приятно – смеяться. Как долго я обходилась без смеха!
– Шучу. – Я печально посмотрела на него. – Поверь, пока я не могу даже думать об этом.
В конце концов я решила поехать домой, домой к матери и этой ужасной Тане, которая согласилась на время убрать свой ткацкий станок и предоставить в наше распоряжение комнату, которая раньше была моей. Надо отметить, они с радостью согласились нас принять.
– До чего же здорово, когда в доме опять маленький ребенок! – воскликнула мать, абсолютно игнорируя тот факт, что крохотная, со слабеньким здоровьем Джой – не та внучка, о которой может мечтать бабушка.
Я подумала, что побуду у них недельку-другую, чтобы прийти в норму, отдохнуть, приспособиться к новому режиму. В итоге мы прожили там три месяца, я спала на своей прежней кровати, Джой – в детской кроватке, стоявшей рядом.
Мать и Таня всячески меня ублажали. Приносили к двери подносы с едой, к кровати – чашки с чаем. Привезли из моей квартиры компакт-диски и полдюжины книг, Таня подарила мне пурпурно-зеленый вязаный шерстяной платок.
– Это тебе, – застенчиво сказала она. – Я очень сожалею, что все так вышло.
И я видела, что она действительно сожалела. Сожалела и попыталась (ей это даже удалось) бросить курить. Ради ребенка, сказала мне мать. Меня это тронуло.
– Спасибо, – поблагодарила я Таню и завернулась в платок. Таня улыбнулась, как восходящее солнце.
– Я рада, что тебе нравится.
Саманта приезжала несколько раз в неделю, привозила из города разную вкуснятину: вьетнамские блюда из «Ридинг терминал», свежие сливы с фермы в Нью-Джерси. Приезжал и Питер. Привозил книги, газеты, журналы («Мокси» – никогда) и маленькие подарки для Джой, включая крошечную футболку с надписью «Девичья власть».
– Это круто, – улыбнулась я. Питер полез в брифкейс.
– Я купил тебе такую же.
– Спасибо.
Джой дернулась во сне. Питер посмотрел на нее, потом на меня.
– Как ты?
Я закинула руки за голову. Я оставалась очень загорелой с тех пор, как много ходила по солнцепеку, но изменения наметились. Во-первых, я стала принимать душ. Во-вторых, начала есть. Мои бедра и груди возвращались к прежним объемам, но меня это совершенно не волновало, скорее радовало... я словно заново узнавала себя. Возвращала себе не только тело, но и жизнь, которую вроде бы оставила в прошлом. И между прочим, не такую уж плохую жизнь. Да, что-то я безвозвратно потеряла, некоторые люди уже никогда не полюбили бы меня вновь, но... как говорится, что-то теряешь, что-то находишь. Я улыбнулась Питеру.
– Лучше. Полагаю, гораздо лучше.
А однажды утром, в сентябре, я проснулась, и у меня вновь возникло желание прогуляться.
– Составить тебе компанию? – проскрипела Таня.
Я покачала головой. Мать, хмурясь, наблюдала, как я зашнуровываю кроссовки.
– Ты хочешь взять с собой ребенка? – спросила она.
Я посмотрела на Джой. Эта мысль даже не приходила мне в голову.
– Вроде бы нет.
– Она не рассыплется, – заметила мать.
– А вдруг?.. – Мои глаза наполнились слезами. – Она едва выкарабкалась.
– Дети гораздо крепче, чем ты думаешь, – настаивала мать. – Ничего с Джой не случится... не сможешь же ты вечно держать ее в доме.
– А если я организую ей домашнее обучение? – спросила я. Мать улыбнулась и протянула мне «кенгуру». Я неловко надела лямки на плечи, посадила внутрь Джой.
Маленькую, еще очень маленькую. Показавшуюся мне осенним листочком. Нифкин посмотрел на меня, заскулил. Я прицепила к ошейнику поводок, взяла и его. Шла медленно, сначала по подъездной дорожке, потом по улице. Впервые после приезда я вышла на улицу и теперь отчаянно боялась всего: и людей, и автомобилей. Джой прижималась ко мне с закрытыми глазами. Нифкин вышагивал рядом, рыча на проезжающие автомобили.
– Смотри, беби, – прошептала я головке Джой. – Смотри на мир.
Когда мы вернулись с утренней прогулки, на подъездной дорожке стоял автомобиль Питера. На кухне моя мать, Таня и Питер сидели за столом.
– Кэнни! – воскликнула мать, когда мы появились в дверях.
– Привет, – поздоровался Питер.
– Мы говорили о тебе, – сообщила мне Таня. Голос ее оставался таким же скрипучим, хотя она уже месяц не курила.
– Привет, – улыбнулась я Питеру, довольная его приездом. Помахала ему рукой, достала Джой из «кенгуру», завернула в одеяло, посадила на колени. Мать наливала чай, а Джой большими глазами смотрела на Питера. Он бывал в доме и прежде, но она всегда спала. Так что она видела его впервые.
– Привет, беби, – пробасил Питер. Личико Джой сморщилось, она заплакала. Питер разом расстроился. – О, извини.
– Не волнуйся. – Я повернула Джой лицом к себе и покачала, пока рыдания не перешли во всхлипывания, потом в икоту и, наконец, не затихли.
– Она не привыкла к мужчинам, – заметила Таня. Я могла бы съязвить по этому поводу, – но предпочла промолчать.
– Я думаю, все младенцы меня боятся, – вздохнул Питер. – Наверное, все дело в моем голосе.
– Джой слышала разные голоса, – ввернула я. Мать бросила на меня сердитый взгляд. Таня не отреагировала. – Она не испугалась, – добавила я. И действительно, Джой спала, чуть приоткрыв губки, длинные ресницы лежали на розовых щечках, на которых все еще высыхали слезы. – Посмотри.
Я вытерла Джой лицо и развернула ее к Питеру. Он наклонился, чтобы получше рассмотреть девочку.
– Bay! – В голосе его слышался восторг.
Он вытянул длинный тонкий палец, осторожно коснулся щечки. Я ослепительно улыбалась Джой, которая тут же проснулась, бросила один взгляд на Питера и вновь зарыдала.
– Она к тебе привыкнет, – пообещала я. – Грубая девочка! – прошептала я ей на ушко.
– Может, она голодная? – предположила Таня.
– Мокрый подгузник, – высказала свою версию мать.
– Разочарована передачами Эй-би-си в прайм-тайм, – не согласилась с ними я.
Питер рассмеялся.
– Она очень придирчивый зритель, – заметила я, покачивая Джой. – И особенно любит спортивные передачи.
Как только девочка успокоилась, я пододвинула к себе чашку с чаем, взяла с блюда в центре стола пару шоколадных пирожных, добавила яблоко из вазы и принялась за работу.
Питер одобрительно посмотрел на меня.
– Ты выглядишь гораздо лучше, – объявил он.
– Ты говоришь это всякий раз, когда видишь меня, – заметила я.
– Потому что так оно и есть. Ты просто пышешь здоровьем.
Пожалуй, он не грешил против истины. Я завтракала, обедала и ужинала, кое-что прихватывала и в промежутках, поэтому быстро возвращалась к прежним пропорциям. И мне по-прежнему это нравилось. Ноги оставались крепкими и сильными, грудь служила не только для того, чтобы растягивать свитера. Даже живот, в полосках беременности, предполагал силу и мог многое рассказать. Я всегда знала, что я женщина крупная, и теперь поняла, что с этим можно жить. Воспринимала себя как безопасную гавань, как уютное место отдыха. «Создана для комфорта, а не для скорости», – подумала я и рассмеялась про себя. Питер мне улыбнулся.
– Ты просто пышешь здоровьем, – повторил он.
– Если твои слова станут достоянием общественности, тебя вышвырнут из Центра профилактики избыточного веса.
Он пожал плечами, показывая, что это не важно.
– Я думаю, ты прекрасно выглядишь. Всегда так думал. Моя мать просияла. Я бросила на нее быстрый взгляд, мол, занимайся своими делами, и усадила Джой на колени.
– А что привело тебя в наши края? – спросила я Питера.
– Вообще-то я хотел пригласить тебя и Джой на автомобильную прогулку.
У меня защемило в груди. Мы с Джой никуда не ездили, только в больницу.
– И куда? – спросила я.
– Вдоль берега. На чуть-чуть.
Идея манила и пугала одновременно.
– Ну, не знаю. Не уверена, что Джой к этому готова.
– Она не готова или ты? – полюбопытствовала мать. Вновь я взглядом предложила ей не лезть в чужие дела.
– Я буду рядом, – напомнил Питер. – Если потребуется медицинская помощь, далеко идти не придется.
– Поезжай, Кэнни, – не унималась мать.
– Тебе это пойдет на пользу, – встряла Таня.
Я посмотрела на Питера. Он мне улыбнулся. Я вздохнула, признавая свое поражение.
– Только на чуть-чуть, – повторила я, он кивнул, очень довольный, и поднялся, чтобы помочь мне.
Конечно, уехали мы не сразу, только через сорок пять минут и с тремя сумками, набитыми подгузниками, шапочками, носочками, свитерами, бутылочками, одеялами и прочими детскими вещами, не говоря уже о складной коляске. Но в багажнике места хватило. После этого Джой устроили на сиденье для младенцев, я заняла пассажирское место, Питер сел за руль, и мы тронулись в путь.
Мы с Питером немного поболтали: о его работе, о Люси и Макси, о том, что Энди пригрозили расправой после того, как он разнес в пух и прах один знаменитый филадельфийский рыбный ресторан. Когда же мы выехали на автостраду, ведущую к Атлантик-Сити, Питер улыбнулся мне и тронул пальцем кнопку на приборном щитке. Крыша над нашими головами уползла назад.
– Сдвижная крыша! – ахнула я под впечатлением увиденного.
– Я знал, что тебе понравится! – прокричал он.
Я обернулась к Джой, уютно устроившейся на сиденье для младенцев, опасаясь, не повредит ли ей ветер. Но девочке, похоже, нравилось. Розовая ленточка, которую я вплела ей в волосы, трепыхалась из стороны в сторону, а Джой смотрела во все глаза.
Мы приехали в Вентнор, припарковались в двух кварталах от берега. Питер разложил детскую коляску. Я достала из автомобиля Джой, завернутую в большее количество одеял, чем того требовал теплый сентябрьский день, усадила ее в коляску. И мы медленно направились к воде. Я толкала коляску, Питер шел рядом. Мои волосы сверкали под солнечным светом, по загорелому телу разливалось приятное тепло.
– Спасибо тебе.
Он пожал плечами, смутился.
– Я рад, что тебе нравится.
Мы прошлись по набережной, двадцать минут туда, двадцать – обратно, потому что я не хотела, чтобы Джой оставалась на открытом воздухе больше часа. Да только соленый воздух нисколько ее не беспокоил. Она крепко заснула, розовая ленточка развязалась, каштановые кудряшки подбирались к щечкам. Я наклонилась, чтобы послушать ее дыхание, пощупать подгузник. Не обнаружила поводов для тревоги. Питер вернулся с одеялом в руках.
– Хочешь посидеть на берегу? – спросил он.
Я кивнула и достала Джой из коляски. Мы подошли почти к самой воде, он разложил одеяло, мы сели. Я смотрела на белую пену, сине-зеленые глубины, черную полосу, где соединялись океан и небо, и думала о том, чего не могла видеть: об акулах, луфаре, морских звездах, китах, поющих друг другу, неведомых мне тайнах подводной жизни.
Питер накинул мне на плечи другое одеяло и не сразу убрал руки.
– Кэнни, я хочу тебе кое-что сказать.
Я ответила, как мне казалось, поощряющей улыбкой.
– В тот день, когда вы с Самантой прогуливались по Келли-драйв... – Он запнулся, откашлялся.
– Я помню. Продолжай.
– Ну... видишь ли... вообще-то бег трусцой – не мое хобби.
Я в недоумении смотрела на него.
– Я просто... я помнил, как в классе ты сказала, что часто ездишь там на велосипеде и гуляешь, а поскольку я не мог решиться на телефонный звонок...
– Ты начал бегать трусцой?
– Каждый день, – признался он. – Утром и вечером, иногда даже в перерыве на ленч. Пока не увидел тебя.
Его решимость потрясла меня. Я-то знала, каким бы сильным ни было возникшее у меня желание увидеть другого человека, оно бы не сподвигло меня на бег трусцой.
– Теперь у меня... э... «расколотая голень», – пробормотал он. Я расхохоталась.
– И поделом тебе. Ты бы мог просто мне позвонить...
– Но я не мог. Во-первых, ты была моей пациенткой...
– К тому моменту уже нет.
– И ты...
– Носила под сердцем ребенка от другого мужчины, – назвала я другую причину.
– Ты меня не замечала! – воскликнул он. – Совершенно не замечала! А я так тосковал по тебе, что добегался до «расколотой голени»...
Я все смеялась.
– И ты так переживала из-за Брюса, который, я это видел, недостоин тебя...
– Едва ли твое мнение может считаться беспристрастным, – поддела я его, но он не закончил.
– А потом ты улетела в Калифорнию, которая также тебе не подходила.
– Калифорния хорошая, – встала я на защиту Калифорнии. Питер придвинулся ко мне, обнял меня и Джой, притянул к себе.
– Я думал, ты никогда не вернешься домой. Я не находил себе места. Думал, что никогда не увижу тебя, и не знал, как жить дальше.
Я улыбнулась и повернулась так, чтобы заглянуть ему в глаза. Солнце катилось к горизонту, над волнами летали и кричали чайки.
– Но я вернулась домой. Видишь? Так что теперь обойдемся без «расколотых голеней».
– Я так рад!..
И я привалилась к Питеру, позволив ему поддерживать меня, чувствуя, что и я, и Джой, спящая у меня на руках, в полной безопасности.
– Как я понимаю, – начала я, когда мы поехали домой, – теперь главный вопрос – что мне делать со своей жизнью?
Питер коротко улыбнулся мне, прежде чем вновь сосредоточить все внимание на дороге.
– Я-то собирался задать тебе другой вопрос: а не остановиться ли нам где-нибудь и пообедать?
– Почему нет? – ответила я. Джой спала на сиденье для младенцев. Розовую ленточку мы потеряли, зато на голеньких ножках поблескивали песчинки. – А раз с этим мы все решили...
– Ты хочешь вернуться на работу? – спросил он меня.
Я задумалась.
– Скорее да, чем нет. Так или иначе, работы мне недостает. – Произнеся эти слова, я поняла, что говорю правду. – Мне хочется писать. Господи, мне даже недостает моих невест.
– А что ты хочешь писать? – спросил он. – О чем? Вновь я задумалась.
– Статьи в газету? Еще один сценарий? Книгу?
– Книгу, – фыркнула я. – Откуда?
– Такое возможно.
– Не думаю, что я ношу в себе книгу.
– Если б носила, – очень серьезно произнес он, – я бы приложил весь свой медицинский опыт для того, чтобы она появилась на свет.
Я рассмеялась. Джой проснулась и вопросительно пискнула. Я обернулась к ней, помахала рукой. Она посмотрела на меня, зевнула и вновь заснула.
– Может, не книгу, но что-то я хочу об этом написать.
– Статью в журнал? – предположил Питер.
– Возможно.
– Хорошо. – Он кивнул, словно подводя черту. – С нетерпением буду ее ждать.
Наутро, после прогулки с Джой, завтрака с Таней, телефонных разговоров с Самантой и Питером (он пообещал приехать следующим вечером), я спустилась в подвал и достала пыльный маленький «макинтош», который верно служил мне все четыре года учебы в Принстоне. Многого я не ожидала, но стоило мне сунуть вилку в розетку и включить компьютер, как он пикнул и заработал. И хотя руки отвыкли от клавиатуры, я глубоко вдохнула, стерла пыль с экрана и начала печатать.
Любить толстушку Кэндейс Шапиро
Читать я научилась в пять лет. Книги воспринимала как чудо: белые страницы, черные буквы, и в каждой – новый мир и новые друзья. До сих пор я с благоговением раскрываю книгу в ожидании, куда попаду на этот раз и кого там встречу.
В восемь я научилась кататься на велосипеде. И тем самым моим глазам открылся новый мир, который я могла изучать самостоятельно: ручей, текущий через пустырь в двух улицах от нашего дома, кафе-мороженое, где шарики клали в выпеченные на месте рожки и стоило все удовольствие доллар, яблоневый сад, растущий по границе поля для гольфа, где пахло сидром от упавших по осени яблок.
В двенадцать я узнала, что я толстая. Сообщил мне об этом отец, указав ручкой теннисной ракетки на бедра и руки. Помнится, мы играли, я раскраснелась и вспотела, движение доставляло мне радость.
– Тебе надо следить за собой, – сказал он мне. – Мужчины не любят толстых женщин.
И хотя его слова не соответствовали действительности, поскольку нашлись мужчины, которые любили меня, которые меня уважали, но во взрослую жизнь эти слова вошли со мной как пророчество, и на мир я смотрела через призму своего тела, ни на секунду не забывая предсказания отца.
Я научилась сидеть на диете и, естественно, обманывать диету. Я узнала, каково чувствовать себя несчастной от одного взгляда в зеркало, стыдиться мужских взглядов, ждать оскорблений, без которых, конечно же, не обходилось. Командир отряда герлскаутов предлагал мне морковку, тогда как другие девочки запивали молоком шоколадные пирожные. Доброжелательная учительница спрашивала, не думала ли я о занятиях аэробикой. Я научилась дюжине способов превращаться в невидимку: ходить по пляжу, завязав полотенце на талии (но никогда не купаться), вставать в последний ряд групповой фотографии (но никогда не улыбаться), одеваться в серое, черное и коричневое, избегать своего отражения в окнах и зеркалах, воспринимать себя исключительно телом, более того – телом, не дотягивающим до стандарта, то есть чем-то отвратительным, нелюбимым, никому не нужным.
В словаре существовали сотни определений, которые я могла бы приложить к себе: умная, веселая, добрая, щедрая. Но я выбрала одно... слово, которое, как мне казалось, выбрал для меня окружающий мир, – толстая.
В двадцать два года я вышла в этот мир, закованная в невидимую броню, ожидая, что со всех сторон в меня начнут стрелять, но полная решимости не пасть под этими выстрелами. Я нашла замечательную работу, со временем влюбилась в мужчину, который, как я думала, будет любить меня всю жизнь. Ошиблась. А потом, совершенно случайно, забеременела. И когда моя дочь родилась на два месяца раньше положенного срока, я поняла, что не любить собственные бедра или зад – далеко не самое худшее, с чем можно столкнуться. Есть кое-что и поужаснее примерки купальника перед трельяжем в универмаге. Это действительно ужас – наблюдать, как вентилятор принудительно нагнетает воздух в легкие твоего ребенка, который лежит в стеклянном боксе, где ты не можешь к нему прикоснуться. Это действительно ужас – представлять себе будущее, в котором твоя дочь не будет здоровой и сильной.
И в конце концов я узнала, что есть душевный покой. Найти его можно, потянувшись к людям, которые любят тебя, обратившись к ним за помощью, осознав наконец, что тебя ценят, берегут, лелеют, даже если ты никогда не будешь носить вещи меньше шестнадцатого размера, даже если в твоей истории нет голливудского хеппи-энда, в котором ты худеешь на шестьдесят фунтов и встречаешь своего принца.
Правда состоит в том, что я должна быть такой, какая есть. Потому что и так у меня все в порядке. Я никогда не буду худой, но могу стать счастливой. Буду любить себя и свое тело, потому что оно достаточно сильное для того, чтобы поднимать дочь, шагать, въезжать на велосипеде на холм, обнимать людей, которых я люблю, кормить маленького человечка. Буду любить себя, потому что я крепкая. Потому что не сломалась и не сломаюсь.
Я буду ценить вкус еды, буду наслаждаться своей жизнью, и, если принц никогда не покажется или (что хуже) если, проезжая мимо, бросит на меня холодный, оценивающий взгляд и скажет, что у меня прекрасное лицо, но не думала ли я насчет приема оптифаста... я как-нибудь это переживу.
И самое главное – я буду любить свою дочь независимо от того, будет она толстой или худой. Я все равно буду говорить ей, что она красавица. Я научу ее плавать, читать, ездить на велосипеде. И скажу ей, что независимо от размера одежды, восьмого или восемнадцатого, она может быть счастливой, сильной, уверенной в себе и впереди ее ждут друзья, успехи, а может, и любовь. Буду шептать ей на ухо, когда она спит. Буду шептать ей: «Твоя жизнь... будет удивительной».
Я прочитала текст дважды, поправила знаки препинания, заменила пару-тройку слов. Поднялась, потянулась, положила ладони на поясницу, прогнулась назад. Посмотрела на своего ребенка, который все больше становился похожим на обычного младенца и все меньше – на гибрид фрукта и человека. Посмотрела на себя – бедра, груди, ягодицы, живот, все те части тела, которые раньше доводили меня до слез, вызывали жгучий стыд, – и улыбнулась. Несмотря ни на что, все у меня будут хорошо.
– У нас обеих все будет хорошо, – сказала я спящей Джой.
Я позвонила в справочную, потом набрала номер в Нью-Йорке.
– Привет, вы позвонили в «Мокси», – зачирикала секретутка.
Мой голос даже не дрогнул, когда я попросила соединить меня с ответственным секретарем.
– Как вас представить? – полюбопытствовала секретутка.
– Меня зовут Кэндейс Шапиро, – ответила я. – Я бывшая подруга обозревателя вашей рубрики «Хорош в постели».
Я услышала, как ахнули на другом конце провода.
– Вы – та самая К.?
– Кэнни, – поправила я.
– Господи! Так вы... настоящая!
– Более чем. – Разговор все больше забавлял меня.
– Вы родили? – спросила девушка.
– Да. Моя дочь рядом со мной, спит.
– О... вау! Знаете, а мы гадали, как все обернулось.
– По этому поводу я и звоню.
