Новость о том, что Томаса де Бельмонте, сына дона Гарсии де Бельмонте и покойной доньи Эльвиры де Кастельбо, будут судить за измену, разлетелась и стала восхитительным скандальчиком, завершившим неделю тревожных слухов. Не то чтобы дон Томас был так уж всем интересен. Юный секретарь ее величества, происходивший из хорошей и благородной семьи, которую ветра фортуны лишили влияния и богатств, оставив ему совсем немного — титул и должность при дворе, — что позволяло ему держаться на плаву. Но они были из дальней провинции королевства.

Вся прелесть заключалась в обвинении, и сплетня росла как на дрожжах, становясь все невероятнее и фантастичнее. Женщины и простой люд шептались на рынке об отвратительных проделках, затрагивающих ее величество, в то время как серьезные богатые торговцы серьезно обсуждали заговор, касающийся торговли шерстью, подстроенный англичанами, чтобы вызвать народные волнения, или французами, с целью убить инфанта Йохана, и затем, некоторым таинственным способом, снизить спрос на местную шерсть. Они качали головами и рассуждали о ценах. Еще за час до начала судебного слушания зал был полон.

Все скамьи, выделенные зрителям, были заняты. Прозвонил колокольчик, и ввели заключенного. Послышался удивленный ропот толпы. Их обычная жажда мести была в некоторой степени умерена жалостью, когда они увидели, насколько красив был этот совсем молодой человек. Он был бледен, его лицо было лишено красок, за исключением темных кругов под глазами, но он шел к предназначенному для него сиденью с высоко поднятой головой. Возможно, он не разбирался в постоянно меняющихся подводных течениях двора, но причастен к измене он не был. Ему задавали вопросы, и он честно на них отвечал; он говорил своим следователям правду, и только правду. Однако он был достаточно умен для того, чтобы понять, что каждое сказанное им слово свидетельствовало против него. Сегодня их собрали воедино и использовали для его осуждения. У него не было ни капли надежды.

За красивым резным столом сидел писец, разложив все документы. Он поднял глаза и заметил, что заключенный настойчиво смотрит на него, покраснел и торопливо направил взгляд строго перед собой. Томас вежливо перенес свое внимание на стены. Прибыла группа из четырех защитников, одетых в длинные мантии законников. Они сели все вместе на скамью и тихо заговорили между собой. Двое из них провели долгие часы прошлым вечером, задавая Томасу различные вопросы, но сейчас они, казалось, едва замечали его присутствие.

Наконец дверь открылась, чтобы впустить судей. Шумная толпа торопливо поднялась, а затем комнату внезапно заполнила тишина. Высокий человек, одетый во все черное, как воин, только что вернувшийся с поля битвы, вошел в зал и занял центральное место на скамье. С ним шли двое судей. Они на его фоне казались разодетыми, как павлины. Педро Арагонский решил вести это дело сам.

Младший служащий суда кивнул клерку, чтобы тот зачитал обвинение.

— Ваше величество, ваши светлости, — пробормотал клерк и зачитал вслух официальные формулы обвинения Томаса де Бельмонте в измене, в сговоре с другими не названными пока людьми с целью захвата наследника трона.

— А что сказал обвиняемый? — спросил король.

Один из защитников поднялся, посмотрел в бумаги, лежавшие перед ним, и заговорил торжественным тоном:

— Ваше величество, обвиняемый утверждает, что он честен и предан королю и что его соучастие в заговоре было невольным. — Но он сам не выглядел уверенным в том, что говорил.

— А обвиняемый делал какие-нибудь заявления по поводу выдвинутых против него обвинений? — спросил младший служащий суда.

Второй защитник встал и поклонился.

— Да, ваше величество, господа, — сказал он и начал читать полный и детальный отчет о деле Бельмонте.

Томас с удивлением почувствовал себя отделенным от происходящего, как зритель на представлении. Несмотря на некоторые случайные погрешности, это было отличное изложение того, что он говорил на следствии. Он с жестокой ясностью видел, что все складывается против него. Если бы он был путешественником, случайно зашедшим в город и из любопытства забредшим на суд, то решил бы, что заключенный либо дурак, которого слишком опасно оставлять жить, либо закоренелый злодей, столь ожесточившийся в своей подлости, что он начал пренебрегать последствиями своих деяний. Некоторое время Томас задавался вопросом, есть ли что-нибудь, что могло бы уменьшить впечатление от фактов. Возможно, если бы суд увидел донью Санксию, ее уверенные, лживые глаза и ее очаровательные волосы, то он, возможно, понял бы, почему он уступил ее просьбам. Но донья Санксия была мертва. С недавно обретенной мудростью он понял, что, даже если бы она была жива, она никогда не стала бы рисковать собственной шеей, чтобы спасти его.

Кроме того, Томас умолчал в своем длинном рассказе всего о двух фактах, и их отношения как раз были одним из них. Как рыцарь из древних романов, он решил оградить ее, даже после смерти, от грязных пересудов и насмешек толпы. Кроме того, он не хотел признаваться в своих грехах и безумствах в общественном месте, поскольку тогда донья Исабель могла бы услышать о них и плохо подумать о нем. Он также был не в состоянии упомянуть о связи между его дядей и Ромео. Это не было тайной, но, возможно, это только навредило бы его невинному покровителю — брату его мертвой матери. Он мрачно размышлял о том, что готов пойти на смерть, отвечая за последствия своих действий, но не потащит за собой никого, ни живых, ни мертвых.

К его удивлению, повествование адвоката закончилось обнаружением тела доньи Санксии и его поздним возвращением в Барселону. Ничего не было сказано ни о донье Исабель, ни о Монтбуе, ни об убийстве Ромео. Он приподнялся было со своего места, чтобы запротестовать, но его быстро заставили опуститься обратно.

— Обвиняемый, сидите тихо, — произнес клерк сухим, невыразительным голосом.

Встал второй защитник, излучая уверенность, низко поклонился судьям и начал излагать им обстоятельства дела. Ему не потребовалось много времени. Он начал с короткого вступления и закончил письмом, которое Томас послал дяде, в котором содержались те самые проклятые слова: «Боюсь, что меня затянули в предательство».

«Как все просто, — подумал Томас. — Все остальное было только следствием». Он сам сочинил себе ордер на смерть в ту ночь в Барселоне.

Был вызван личный секретарь его дяди. Он выглядел еще более пыльным и иссохшим, чем когда-либо, и дал точный и монотонный отчет о получении письма.

— А как произошло, что вы получили и открыли письмо, которое было обращено к графу? — спросил защитник, который в некотором роде представлял Томаса.

— Граф был достаточно далеко, выполняя тайное поручение его величества. Мне были даны указания не сообщать никому — даже самым близким членам семьи или лучшим друзьям, — что он находится вдали от двора. Я позволил распространиться слухам о том, что он болен. Иначе бы я никогда не открыл письмо его племянника.

— И что вы затем сделали? — спросил младший служащий суда.

— Я открыл письмо на следующее утро, ваша светлость. К тому времени дон Томас уже покинул Барселону. Поехал в Жирону, как я теперь понимаю.

— По указанию графа? — внезапно спросил дон Педро.

— Нет, ваше величество. Не то чтобы я знал. В то время я полагал, что он путешествовал в свите ее величества.

Томас с негодованием поднял голову, готовый возразить против лжи. Но он понял, что это была маленькая ложь, имеющая целью защитить репутацию его дяди. И он снова впал в апатию.

Было вызвано несколько свидетелей, сообщивших, что они видели Томаса на дороге в Жирону, а не в свите ее величества, и дело против него было завершено.

Единственные свидетели, которые, возможно, поклялись бы — если бы пожелали, — что Томас был невольным заложником в плане захвата инфанта Йохана, были мертвы. А для обвинителей собранных фактов было вполне достаточно. У них не было никаких причин сомневаться в его виновности.

Его величество поднялся. Вслед за ним встали и все остальные, после чего он удалился, чтобы принять решение.

— Мама пошла в свою комнату, чтобы отдохнуть. Я могла бы почитать тебе, отец, — пробормотала Ракель. Тихие и солнечные послеполуденные часы этого бесконечного субботнего дня ползли очень медленно. — Юсуф мог бы принести книгу, если я скажу ему, какую. — Они сидели под деревом. Тишину жаркого дня нарушал только приглушенный плеск фонтана; кот спал, птицы прекратили свои бесконечные перепалки, затихли даже грохот телег и голоса, доносившиеся из-за стен квартала, погружаясь во всеобщую сонливость.

— Ты уверена? — спросил Исаак, придав голосу выражение фальшивого ужаса. — Возможно, мы могли бы рискнуть. Разумеется, что-то подходящее для этого дня.

— Конечно, отец. А где близнецы?

— Мне говорили, что близнецы спят, — сказал Исаак. — Так что, если начнешь читать, постарайся говорить тихо. Было бы неправильно ввергать их в грех в таком нежном возрасте.

— Не то чтобы мне это было нужно отец, — неуверенно сказала Ракель. — Но я подумала, что это уменьшит твою тревогу. — Это стремление Исаака к самоуничижительному юмору встревожило Ракель, которая относилась к отцу очень серьезно. Так хотел бы он, чтобы она почитала ему в день субботний, или нет? Ее отец был глубоко религиозным человеком, и все же, как неоднократно замечала ее мать, он нередко бывал небрежен в делах соблюдения предписаний веры. На сей раз она взяла дело в собственные руки и подозвала Юсуфа, чтобы тот пошел с нею в его кабинет.

Исаак услышал мягкий шелест юбок дочери, пересекавшей двор, стук открывающейся двери в кабинет. И пока ее глаза пробегали по корешкам, выбирая что-нибудь, что должно ему понравиться, он снова увидел мысленным взором длинный ряд ценных книг в темных, благородных переплетах и лениво попытался угадать, какую из них она выберет.

— Я выбрала Боэция, отец. «De consolatione philosophiae».

Исаак не был удивлен. Это была одна из любимых книг Ракели: первая «трудная» книга, прочитанная после того, как она научилась читать.

— Что это означает? — спросил Юсуф.

— «Утешение в философии», конечно, — ответила Ракель.

— Я могу остаться и послушать, господин? — спросил Юсуф.

— Ты это не поймешь, — сказала Ракель, и в ее голосе послышалось нечто большее, чем просто выражение превосходства. — Это написано на языке ученых.

— Я немного понимаю этот язык, — сказал Юсуф. — Клирик, с которым я путешествовал, учил меня. Я буду слушать тихо, не задавая вопросов. А затем я пойду в город и узнаю все, что вы желаете знать, господин.

— Ты можешь остаться, — с сомнением произнес Исаак. — Похоже, между этими двумя сильными и решительными характерами возникла определенная ревнивая враждебность, что не могло не тревожить. Всего за несколько последних дней Юсуф занял определенное место в его жизни. Он начал планировать образование этого мавританского мальчика и продумывать способы преодоления подозрительности Юдифи, что само по себе уже было довольно сложным делом. Если еще и Ракель будет чувствовать враждебность по отношению к нему, то мир в его доме будет нарушен открытой войной между двумя его учениками. — Но не беспокой Ракель.

Затем тихим и приятным голосом Ракель начала читать ритмичные стихи. Боэций, заключенный в тюрьму философ, горько сетует на произошедшее с ним: судьба отняла у него силу и молодость, преждевременно состарив его; смерть неизбежна, и поэзия — которая всегда была его наивысшим наслаждением, — не в состоянии утешить его. Юсуф пристально наблюдал за ее губами, произносящими слова. Исаак слушал знакомые строки с удовольствием, которое он всегда испытывал, слыша эти прекрасные стихи, и позволил своему сознанию свободно блуждать, перебирая необычные события последних нескольких дней.

Ракель закончила произносить берущие за душу строки, в которых философ укоряет своих друзей за то, что они когда-то хвастались его везением. Ее голос на мгновение задрожал, но она глубоко вздохнула и продолжила чтение. Госпожа Философия внезапно перенесла ее в камеру заключенного, неприступную, мрачную, с голыми стенами. Ракель больше не могла наслаждаться стихами; они были слишком близки к действительности. Она закрыла книгу и возвратила ее Юсуфу.

— Почему они арестовали дона Томаса, отец? Ты наверняка слышал что-нибудь.

— Не так уж много, моя дорогая, — осторожно произнес Исаак.

— Мне это кажется очень несправедливым. Он дважды рисковал жизнью, чтобы помочь нам. И он не имел никакого отношения к нашему похищению, — Она сдерживалась, чтобы не говорить громко, но все же негодующе тряхнула головой.

— Я так понимаю, что именно его слуга похитил тебя и донью Исабель. Это было достаточной причиной для того, чтобы арестовать его.

— И это закон? — спросила она. — Неужели, если бы малыш Юсуф пошел на рынок и украл пирог, то тебя послали бы в тюрьму?

— Если бы я послал его красть, и он принес его ко мне домой, чтобы я съел его, то да, — сказал Исаак. — Если бы его побудила к этому его собственная жадность, то он сам оказался бы в тюрьме.

— Я оказался бы в тюрьме в любом случае, господин, если бы вы послали меня, чтобы украсть пирог, или если бы я пошел сам, — быстро сказал Юсуф. — Они посадили бы меня в тюрьму в любом случае, независимо от того, увидели ли бы в этом вашу вину или нет.

— Это правда, — сказал Исаак. — То же произошло с Томасом. Слуга должен понести наказание за свой поступок, но если выяснится, что ему приказал это сделать его хозяин, тогда хозяин также должен быть наказан. И, по справедливости, более строго. Но ты можешь теперь идти, Юсуф. Только не шуми.

Мальчик тихо поднялся и встал перед Исааком, явно не желая уходить во время такой интересной беседы.

— Подожди, — сказала Ракель. — Если ты пойдешь за пределы квартала, я могла бы передать с тобой сообщение.

— Томас ничего не знал о том, что произошло с нами той ночью, — сказала Ракель, как только Юсуф снова сел у ног Исаака. — Он подошел, чтобы помочь нам, когда увидел меня со связанными руками.

— Он сам сказал это?

— Нет. Я видела, как он лежал на берегу реки, но не наблюдая за нами, а просто наслаждаясь дневным отдыхом. Мы уже почти что проехали мимо, и он спокойно смотрел на это, как вдруг я увидела, что на его лице появилось выражение сильного удивления. Он увидел мои руки, отец. Затем он вытащил меч, подобрался поближе, забравшись на холм, и вызвал Ромео на поединок. Он убил его на моих глазах.

— Возможно, это было хитростью с его стороны, чтобы убедить тебя и донью Исабель в своей невиновности. Возможно, он решил, что похищение было ошибкой и ему надо как-то выйти из заговора.

— О, отец! Он был по-настоящему удивлен. Не думаю, что он мог так хорошо изобразить удивленное выражение лица. Он порядочный человек, — убежденно сказала она. — Если бы ты знал его! У него настолько отсутствуют хитрость и коварство, что он не смог бы даже придумать схему подобной мерзости. И если бы он попробовал претворить ее в жизнь, то он наверняка стал бы алым от стыда. Я не знаю, как он сумел так долго выживать при дворе, — добавила она с оттенком презрения и жалости.

— Ты помнишь, моя дорогая, я разговаривал с ним. Он произвел на меня впечатление молодого человека исключительной честности и прямоты. Но он может быть впутан, не понимая этого, в нечто очень опасное.

— Но, отец, в душе-то он невиновен.

— И как это получилось, что моей дочери так хорошо известны тайны его сердца? И почему она умоляет за него так пылко?

— О, отец, — нетерпеливо произнесла Ракель. — Любой может узнать тайны его сердца, лишь немного поговорив с ним. По-моему, он слишком бесхитростный и открытый. У него совсем нет чувства юмора — или совсем немного, и, как мне кажется, он не слишком умен, — добавила она и смутилась. — Кроме того, я думаю, что он очень волновался или что-то сильно печалило его. Но мне показалось, что донья Исабель влюбилась в него, хотя она отрицает это. И он в нее. В этом я совершенно уверена. Он так очаровательно краснел, когда разговаривал с ней. Но он не сделал никаких авансов ни одной из нас. Он самый настоящий рыцарь. Даже слишком, — добавила она.

— Мне очень жаль, — сказал Исаак. — Не того, конечно, что он рыцарь, а того, что донья Исабель любит его. Ей следует приготовиться к худшему. Молодой человек сам погубил себя. И даже если я бы мог помочь ему чем-то, сегодня я не могу ничего сделать. А завтра, должно быть, будет слишком поздно.

— Но, отец, это неправильно. Я уверена, что Господь не пожелал бы, чтобы человек несправедливо умер из-за невозможности протянуть руку помощи в День субботний. — Пытаясь сдержать слезы, она сильно сжала руки, так что ногти глубоко впились в ладони.

— Моя дорогая, — сказал Исаак, — если бы я знал, что моя помощь спасет его от незаслуженной смерти, то христианин он или нет, День субботний или нет, я мог бы попытаться вмешаться, — сказал Исаак. — Но я не вижу ничего, что я мог бы сделать.

— Почему ты всегда стараешься быть настолько осторожным и предусмотрительным, отец? — Она решительно остановилась, собираясь с силами. — Если ты не поможешь ему, тогда это сделаю я. Если бы донья Исабель попросила своего отца, то он помог бы, но я уверена, что она понятия не имеет об опасности, в которой он находится. Монахини ничего ей не скажут. Это место очень похоже на тюрьму. — Ракель сильно схватила отца за руку. — Отец, я должна навестить Исабель.

— Сейчас? — сказал Исаак.

— Я не могу ждать до заката. Можно я пошлю Юсуфа с сообщением для нее? А затем я уйду.

— Ты намерена пройти по улицам и добраться до женского монастыря в полном одиночестве?

— Я подумала, что, возможно, ты бы позволил мне взять с собой Юсуфа, — нерешительно сказала она.

— Одна, с мальчиком? Он быстр и умен, но он не сможет защитить одинокую женщину. И как ты намерена возвратиться?

— Я проведу ночь в монастыре и вернусь утром. Я придумаю что-нибудь для мамы, когда вернусь.

— Сначала пусть Юсуф пойдет в монастырь и передаст твое послание. Заодно он узнает, что там с Томасом.

— Можно я положу книгу на место, прежде чем пойду, господин?

— Да, — сказала Ракель. — А я пока напишу коротенькую записку для доньи Исабель.

Пока зрители сплетничали, а служащие суда обсуждали, как скоро они смогут отправиться обедать, юркий мальчуган проник в здание суда через дверь, приоткрытую для того, чтобы впустить внутрь немного свежего воздуха. Прячась за отдельными группами зрителей, он перемещался по залу и наконец забрался в темный угол за скамьей и приготовился ждать. Через несколько минут группа защитников снова вошла в зал, все встали, и в зал вошел его величество с судьями, следовавшими за ним по пятам.

— Желает ли обвиняемый сказать что-нибудь от своего имени? — спросил он спокойно, нагибаясь вперед, чтобы посмотреть на молодого человека.

Томас поклонился.

— Ваше величество, сейчас я понимаю, что, ослепленный глупостью и неопытностью, я был втянут в худшее из преступлений. Господь знает, что в моем сердце никогда не было измены, но я потрясен злом, которое мои действия, возможно, несколько уменьшили, и я принимаю последствия без жалоб. Я прошу, — не о вашей милости, но о вашем прощении.

— Храбрые слова, и смело сказанные, — сказал король, не меняя выражения лица. — Томас де Бельмонте, вы виновны в измене. В ближайший понедельник вас предадут казни, соответствующей вашему положению, а ваше имущество будет конфисковано.

Слова короля потонули в гуле, заполнившем его голову. Томас поклонился его величеству, и его увели.