ГЛАВА 3

До Пасси нужно ехать на метро, по шестой зеленой линии, петляющей через весь Париж от площади Насьон до площади Шарля де Голля и Триумфальной арки. А от станции метро предстоит почти альпинистское восхождение по крутому холму до площади Коста-Рики.

После душной ночи утро выдалось туманное и прохладное. Раффин поднял воротник куртки, но продолжал сидеть за уличным столиком пивной «Франклин». В чашке перед ним осталась гуща от grande crème, на столе валялись крошки круассана. Раффин читал свежую «Либерасьон», ежедневную газету левого толка, с которой сотрудничал как независимый журналист. При виде Энцо, в изнеможении рухнувшего на ближайший стул, Раффин нахмурился. Отсюда открывался вид на крутой спуск улицы Альбони, от которой за станцией тянулась наземная ветка метро, исчезавшая сейчас в тумане над мостом Бир-Хаким.

— Вы опоздали, — сухо сказал журналист. Действительно, после назначенного времени встречи прошло уже пять минут.

— Бывает, — пожал плечами Энцо, вспомнив, как накануне Раффин заставил себя ждать почти полчаса. — Вы договорились?

— Естественно. Она встретит нас в квартире.

Элегантный каменный фасад пятиэтажного дома, где десять лет назад жил Гейяр, выходил на улицу Винез. Раффин набрал код, открывавший кованые железные ворота, и толчком распахнул их. Они вошли в маленький двор и через застекленные двери попали в обшитый деревом холл с мраморной лестницей, устланной толстой красной ковровой дорожкой, прижатой на каждой ступеньке прутьями из полированной бронзы. Вторая дверь выходила в другой, больший двор, где находился сад с безукоризненно ухоженным газоном и тенистыми деревьями. Любая мелочь обстановки красноречиво свидетельствовала о немалом достатке здешних жильцов.

— Гейяр достиг предела мечтаний каждого честолюбивого парижанина — жить entre le cour et le jardin, — сказал Раффин.

Энцо уже слышал это выражение. Жить между двором и садом на парижским жаргоне означало «быть в шоколаде», преуспеть. Проживание в престижном Шестнадцатом arrondissement без слов свидетельствовало об успешном покорении не одного жизненного Эвереста. Здесь обитали политики, кинозвезды, телезнаменитости и поп-идолы.

На лифте они поднялись на пятый этаж. Мадам Гейяр открыла высокие двери из красного дерева, впуская гостей в давно покинутую ее сыном квартиру. Она оказалась удивительно хрупкой и маленькой, высохшей, не очень уверенно державшейся на ногах. По дороге Раффин сказал Энцо, что ей почти девяносто. Сморщенная лапка старой дамы утонула в руке Маклеода, и он побоялся сжать ее запястье слишком сильно и что-нибудь сломать.

— Мсье Раффин сказал, вы собираетесь найти моего сына, — медленно произнесла хозяйка, и Энцо вдруг ощутил груз ответственности. Дело перестало быть просто пари, заключенным за ужином; речь шла о жизни человека, сына этой женщины, о почти несомненной трагедии.

— Сделаю все, что в моих силах, мадам.

Старушка оставила их бродить по квартире и присела у окна в зале, глядя вниз на море тумана, затопившего город. По прекрасно отполированному паркету, прихотливо и щедро застеленному дорогими восточными коврами, они переходили из комнаты в комнату. Старинная мебель на фоне кремовых стен — шкаф в стиле Людовика XV, шезлонг девятнадцатого века, резной деревянный сундук, инкрустированный серебром и перламутром. Обстановка отчего-то выглядела показной, купленной специально, чтобы производить впечатление. Стулья были жесткими и неудобными, а кровать с балдахином на четырех столбиках в спальне Гейяра на ощупь оказалась просто каменной. Окна живописными складками обрамляли тяжелые портьеры, подхваченные толстыми золотыми шнурами и отнимавшие слишком много света. Атмосфера элитной квартиры на верхнем этаже, с большими стеклянными дверями, ведущими на балконы с кованой решеткой, была странно гнетущей. Энцо боролся с желанием отдернуть занавеси и впустить в комнаты утреннее солнце, но — нельзя, так жил Гейяр. Ему это нравилось.

Ряды темных костюмов в гардеробе, ровные шеренги начищенных туфель на металлической полке под ними. Выдвижные ящики полны тщательно выглаженных рубашек, аккуратно сложенных носков и белья. Шелковый халат висел за дверью, словно Гейяр оставил его здесь полчаса назад. Простое распятие с фигурой Христа над кроватью. Энцо увидел свое отражение в большом зеркале в золотой раме над комодом, а за спиной разглядел Раффина, глубоко засунувшего руки в карманы и мрачно уставившегося в окно. На комоде в резной шкатулке из слоновой кости лежали булавки для галстука и запонки с выгравированными инициалами ЖГ, одежная щетка и позолоченная щетка для волос с двумя гребнями, воткнутыми в щетину. Несколько волосков остались между зубчиками расчесок. Энцо украдкой покосился на открытую дверь — напротив через холл находилась гостиная. Мадам Гейяр неподвижно сидела на стуле у окна. Энцо вытянул один гребень из щетки и осторожно снял с него несколько темных волос два-три дюйма длиной. Вынув из кармана маленький прозрачный пластиковый пакетик, он опустил в него волосы и провел пальцами по застежке-желобку. Обернувшись, Маклеод встретился взглядом с Раффином, но оба промолчали.

Выйдя в холл, они направились в смежный с гостиной кабинет; двойные застекленные двери, ведущие туда из séjour, были широко открыты. На ходу Энцо покосился на роскошный мраморный камин с высоким зеркалом. В целом квартира напоминала мебельную выставку, и лишь войдя в кабинет, Энцо ощутил какую-то индивидуальность бывшего хозяина. Обстановка носила характерный отпечаток эксцентричной разносторонности Гейяра. В застекленном книжном шкафу у противоположной от дверей стены была выставлена на обозрение недурная коллекция классических произведений из тех, которыми по праву гордятся и держат под стеклом. Здесь явно преобладали первые издания, но Энцо показалось, что многие книги ни разу не открывали. «Настоящий» книжный шкаф Гейяра занимал стену с дверью, не бросаясь в глаза входящему. Открытые полки слева и справа как попало заставили потрепанными томами. Здесь были книги и журналы о французском и американском кинематографе, шеренги популярных сборников фантастики, весьма потрепанных, с мятыми переплетами и отваливающимися обложками, работы о политике и финансах. Одна полка целиком отводилась под коллекцию bandes dessinnées — комиксов.

Энцо шепнул Раффину:

— Он никогда не был женат? — Тот покачал головой. — Он что, был геем?

Раффин пожал плечами:

— Мне это неизвестно.

— В его жизни присутствовали женщины?

Раффин вновь пожал плечами и покачал головой. Энцо подумал: уж не предпочитал ли Жак Гейяр какую-то странную форму целомудрия? Он оглядел стены, увешанные фотографиями Гейяра со знаменитостями — президентом Жаком Шираком, премьер-министром Аланом Юппе, кинозвездами и кумирами миллионов Жераром Депардье, Джонни Холлидеем, Ванессой Паради, Жан-Полем Бельмондо, — остальных Энцо не узнал. Было несколько студийных снимков одного Гейяра, позировавшего с самоуверенностью диктатора. Рядом висел живописный портрет — художнику тоже удалось передать это выражение. Энцо подумал, что виной отсутствию женщин — и мужчин — в жизни Гейяра стало его непомерное эго, не оставлявшее места для близкого человека.

За массивным письменным столом с обтянутой темно-бордовой кожей крышкой высились стеллажи, полки которых прогибались под тяжестью сотен видеодисков. Французские, английские, японские фильмы, южноамериканские, европейские, китайские — больше, чем можно просмотреть за жизнь. В дальнем углу стоял широкоэкранный телевизор и ультрасовременный для середины девяностых музыкальный центр, напротив — единственное удобное кресло в квартире, мягкий кожаный шезлонг, а справа столик для напитков. Нетрудно было представить, как Гейяр коротал одинокие часы в своем кабинете.

— Все фильмы занесены в каталог. — Энцо вздрогнул от птичьего голоска мадам Гейяр. Она оставила свое кресло и стояла в дверях. — Он записывал каждый диск.

— Вы смотрели их вместе?

— О нет, я была здесь редкой гостьей. Сын всегда приходил ко мне. После смерти моего мужа он привез меня в Париж и купил квартиру через несколько улиц от своей. Он навещал меня каждый день. — Старушка бродила по полированному полу, опираясь на трость с резиновым наконечником, огладывая коллекцию фильмов. — Он просто болел кино. — С легкой лукавой усмешкой она вытянула диск с полки чуть выше ее роста. — Его любимый. Он говорил, что смотрел этот фильм почти тридцать раз. В нем, по его словам, истинная и исчерпывающая сущность Парижа.

Энцо взял пластмассовый квадрат с черно-белой фотографией на обложке, поверх которой шли крупные ярко-желтые буквы: «„Через Париж“, фильм Клода Отан-Лара, в главных ролях Бурвиль и Жан Габен». Энцо смутно припомнил, что видел этот фильм по телевизору: в оккупированном Париже под носом нацистских захватчиков два очень не похожих друг на друга соотечественника пытались контрабандой провезти через город пару чемоданов со свининой, чтобы продать на черном рынке. Совершенно непонятно, почему Жак считал этот фильм шедевром. Мадам Гейяр забрала у Энцо диск и поставила на свое место.

— Его он первым захочет посмотреть, когда вернется, можете не сомневаться.

Энцо не поверил ушам: неужели почтенная дама всерьез воображает, будто ее сын жив? Видимо, эта вера и дает ей силы. На сморщенных губах старухи появилась тусклая улыбка; мадам Гейяр медленно повернулась и шаркающей походкой пошла обратно в гостиную.

— А где ежедневник? — спросил Энцо у Раффина.

— На столе.

Календарь лежал возле телефона, открытый на странице, обработанной в полицейской лаборатории. Предыдущая была аккуратно вырвана — Гейяром или кем-то еще? Нашли только отпечатки пальцев хозяина квартиры. Энцо пролистал ежедневник. Остальные страницы оказались на месте. Стало быть, у Гейяра не было привычки изводить календарь на записки. Из кармана Энцо извлек копию страницы с восстановленной в полицейской лаборатории записью и развернул ее на столе. «Mad á minuit».

— Это вам, разумеется, знакомо?

Раффин покосился через плечо:

— Я чуть глаза не сломал, разглядывая чертовы каракули.

— Иногда можно смотреть и не видеть.

— Что вы хотите сказать?

— Вот эти линии рядом с буквами ничего не напоминают?

— Нет. — Раффин чуть прищурился, посмотрев на надпись. — Бессмысленные загогулины.

— Вам доводилось что-нибудь рассеянно чертить во время, скажем, телефонного разговора?

— Конечно.

— Тогда вы должны знать, что начинаешь всегда с простейшего узора, даже не отдавая себе отчета в том, что рисуешь. Но чем дольше длится разговор, тем сложнее становится рисунок, пока не скроется первоначальный набросок, и даже самому автору придется напрягать память, чтобы сказать, с чего начинался узор.

— Ну и что?

— А если бы мы вернулись к самому первому, бессознательно нарисованному изображению, до того, как рука начинает пририсовывать к нему мелкие детали? Нужно искать особенно вдавленные линии. — Энцо снова полез в карман, достал сложенный пергамент, куда накануне перевел рисунок Гейяра, и расправил поверх страницы ежедневника.

Раффин впился глазами в изображение. На пергаменте одни линии были проведены с нажимом, другие прорисованы слабо, и лишь когда Энцо убрал мутно-голубоватую бумагу, Раффина осенило:

— Господи, это же крест!

— Можно сказать, начало наброска распятого Христа. — Энцо провел пальцем по очертаниям фигуры.

Раффин выпрямился со встревоженным видом:

— Ну и что это значит?

— Не знаю, — пожал плечами Энцо. — Над кроватью тоже висит распятие. Гейяр был набожен?

Они пришли прощаться, и мадам Гейяр, не вставая с кресла, подняла на них глаза, явно озадаченная вопросом.

— Конечно, — сказала она. — Он очень благочестив и слушает мессу несколько раз в неделю.

— А в какую церковь он ходил?

— Сент-Этьен-дю-Монт, — сразу ответила старушка. — Это приход Сорбонны. Жак ходит туда со студенческих времен.