Глава десятая
Вечер того же дня

Айрис казалось, что она даже помолодела в фиакре, катившем на улицу Сен-Пер. Благодаря Эфросинье, оставшейся этим вечером с детьми, она получила свободу. Сколько же времени она просидела взаперти в квартире с Артуром и Дафной, которая шла на поправку? Она упрекала себя за то, что поставила крест на мечтах о приключениях, и решила больше не мириться безропотно с этим чуть ли не монашеским существованием. Хотя ее свекровь и ворчала по поводу и без повода, Айрис была вынуждена признать, что без ее помощи ей пришлось бы туго. Кроме того, она поклялась поблагодарить и мать Таша.

Затем мысли женщины вновь вернулись к задуманной ею сказке. Она назвала ее «Первый день каникул». В ней речь пойдет о переживаниях школьной губки, высыхающей на дне мусорной корзины и мечтающей увидеть море. Пес освободит ее из заточения, крышка распахнется, сыграет роль катапульты, вышвырнет губку в сточный желоб, где ее увлечет за собой поток.

Айрис принялась что-то черкать в блокноте, от толчков фиакра рука ее время от времени соскальзывала, но женщина не обращала на это никакого внимания.

«Продолжу вечером или завтра утром», – пообещала себе Айрис, расплачиваясь с кучером.

Когда после закрытия лавки Таша позвонила в квартиру матери, то сначала даже не узнала молодую женщину в расширяющемся книзу платье в талию с мягкими оборками и корсаже со стоячим воротником, пригласившую ее войти.

– Айрис! Ты выглядишь просто шикарно! Поможешь мне вместе с мамой одеться, а то я все вещи запихала в сумку и одной мне ни за что не справиться.

Тут появилась Джина, на ней было болеро из тафты с прямым отворотом и бледно-голубая, с сиреневым оттенком, парусиновая юбка, отделанная кружевами.

– Что за вид, дочь моя! А все потому, что ты напрочь отказываешься носить корсет, – вздохнула она, внимательно присматриваясь к Таша, напялившей на себя первую найденную в шкафу одежку.

– Ты же знаешь, это орудие пыток врезается мне в ребра, ненавижу, когда у меня на груди от него остаются красные пятна.

– Да, это действительно больно, особенно в такую жару, – поддержала ее Айрис. – Недолго и в обморок упасть. Какие же мы дуры, что уступаем капризам мужчин. Даст бог, в один прекрасный день нас избавят от этой власяницы!

– Портниха все тебе прислала? Подгонка прошла удачно?

На каждый этот вопрос Таша утвердительно кивала головой.

– Давай примерь.

Таша прошла в спальню и залюбовалась висевшей на стене гравюрой на дереве работы Тории Киёнага, вставленной в рамку из красного дерева.

– Не тяни, времени уже много, – пожурила ее Джина.

Таша надела на безымянный палец золотое колечко с камушком цвета морской лазури. Затем открыла ридикюль и извлекла из него пару ажурных перчаток.

Когда она вновь появилась на пороге, Мели Беллак, занятая приготовлением ужина, всплеснула руками.

– Как же вы очаровательны, мадам Легри! Как жаль, что господин Мори ушел, иначе он обязательно сделал бы вам комплимент!

– Господин Мори ушел? – удивилась Джина.

– Он весь день жаловался на недомогание, все просил принести ему чаю, чаю и снова чаю, а в последний момент решил показаться доктору Рейно и отправился к нему в кабинет. Поручив мне вас предупредить.

– А неженками почему-то называют женщин, – пробормотала Джина.

– Ты выглядишь так модно, что мне даже завидно, – заметила Айрис.

– Модель 1900 года, «стиль модерн», – подтвердила Джина, испытывая гордость за свою преобразившуюся дочь.

Это платье с элегантными изгибами и свободно спадающим шлейфом Таша надела впервые. Ее грудь, приподнятая эластичным поясом, не давившим на живот, стала чуть менее пышной. Довершали наряд соломенная шляпка, украшенная вишенками, и полосатый зонтик. Айрис схватила ее за руку.

– Ах! Какое милое колечко!

– Аквамарин, подарок Виктора. Он преподнес мне его четыре года назад, но я надеваю его редко, ужасно боюсь потерять.

Она повернулась.

– Все равно жмет. Да и потом, мне страшно – с момента открытия Выставки десятилетия я не появилась на ней ни разу! Какие ужасы мне предстоит там услышать?

– Вот что значит изображать собственного мужа в костюме Адама, без намека даже на набедренную повязку! Между нами говоря, я предпочла бы первый вариант полотна, он был не столь резким и не так бросался в глаза.

Айрис и Таша захихикали.

– Не матери семейств, а какие-то пернатые! Пойдемте немного подкрепимся, иначе вы до ужина не дотянете. А все твой дружок Ломье, это он пригласил нас в ресторан в столь поздний час. Шуточек в свой адрес не бойся, кроме нас анатомию Виктора там оценить будет некому, – заявила Джина.

Отклонить просьбу Мориса Ломье было трудно. Этот человек, старый знакомый Виктора, отказался от живописи в пользу чисто прагматической профессии директора галереи. Он женился, стал отцом близнецов, пренебрегал жизнью богемы и на редкость серьезно относился к взятой на себя роли первооткрывателя талантов. Морис давно сделал ставку на Таша и теперь желал оценить реакцию публики на выполненную ею обнаженную натуру, выставленную в Большом дворце.

Поскольку время еще было, Виктор поднялся на четвертый этаж Эйфелевой башни и стал оттуда наблюдать за агонией знойного дня, медленно отступавшего под натиском плотного свинцового марева – провозвестника грозы. Опьяненный высотой, он вспомнил летательный аппарат, паривший над театром Гренель, и попытался представить себе, что испытал бы пилот, окажись ему подняться в воздух над Выставкой. Очертания холмов, окружающих столицу, медленно растворялись, будто их стирала ластиком чья-то невидимая рука. Хорошенькое дельце! Если представить, что этот город, считающий себя центром вселенной, вдруг исчезнет, Земля от этого вращаться не перестанет, люди все так же будут истреблять друг друга, торговцы – процветать, банкиры – обогащаться, путешественники – стремиться к новым берегам, а нечистоты – выливаться в реки.

Вокруг Легри разговаривали друг с другом чиновники с окладом двенадцать тысяч франков в год, их сопровождали супруги, головы которых венчали пирамиды из перьев и цветов, выполняющие роль шляпок. Это был «их» день, и свое время они тратили на то, чтобы наносить друг другу визиты, предварительно отобедав или отужинав за одним столом. До ушей Виктора доносились обрывки разговоров между этими пресыщенными светскими дамами, которые вместо того, чтобы восхищаться подлинным буйством света у них под ногами, жаловались на увеличившиеся расходы на содержание слуг и на то, как сложно им уложиться в рамки семейного бюджета.

– Ах, моя дорогая, цены стали просто непомерны, два с половиной франка за кило мяса, два франка за птицу, а вчера Гюставу пришлось покупать новый костюм – какой-то увалень опрокинул ему на рукав чернильницу. Представляете, во что нам это обошлось!

– Семьдесят?

– Вы шутите? Сто франков!

По мере того, как Виктора поглощала окружавшая его красота, эта болтовня становилась все тише и незаметнее. Подобно безоблачному небу, на котором вспыхивали друг за другом звезды, Выставка с каждым мгновением брызгала все новыми и новыми снопами искр. На краю Марсова поля фонтаны гигантского Дворца воды отражали, будто в призме, тысячи цветов, смешивавшихся в один букет из тугих струй. Изумруд и золото, пурпур и лазурит. За фонтанами пламенел широкий, украшенный колоннами и башенками фасад Дворца электричества, превращенного в сказочный замок. Его обрамляли лампы, мощные, как прожекторы, и венчала ажурная диадема из железа и цинка. Над этим фейерверком возвышалась шестиметровая статуя Духа электричества, добавляя к сиянию и свои огни.

Внимание Виктора привлекла вращающаяся Большая небесная сфера, внутри которой проходили концерты под руководством Камиля Сен-Санса. Затем он перевел взгляд на Дворец оптики, окруженный ореолом звезд, и Светящийся дворец Жозефа Понсена. Свыше тысячи двухсот ламп накаливания озаряли своим светом это сооружение из стекла с лестницами и перилами, инкрустированными ракушками. Сверкающие сталактиты и сталагмиты превращали его в фееричную пещеру.

Небо над Сюреном терзали сполохи молний. Виктор бросил последний взгляд на видневшиеся вдали венецианские гондолы, оказавшиеся в Париже, и облокотился на парапет. Очарованный сиянием пагоды Вишну, камбоджийских и индокитайских театров, разбросанных по склонам холма Трокадеро, он вспомнил июньский вечер 1889 года, проведенный в англо-американском баре на втором этаже башни, куда его пригласил друг Мариус, только что основавший «Паспарту». Тогда Мариус познакомил его с Таша. Прошло одиннадцать лет, одиннадцать лет счастья рядом с той, которая стала его женой.

Открывавшаяся взору панорама говорила о прошлом, о быстротечности времени, о смене дней и ночей, но не давала возможности перенестись мысленно в будущее, в те времена, когда он уже окончит свое земное существование.

«В двух словах невозможно сказать, что нас объединяет. Любовь, картины, книги, фотография, рождение Алисы… И одиннадцать расследований, проведенных тайком от нее на пару с приказчиком, который впоследствии стал моим шурином, – невозможным и незаменимым Жозефом!»

Подобно Большому колесу, прочерчивавшему в небе желтый круг, он, влекомый вперед очарованием тайны, тоже кружил в водовороте смены эпох. Может, он притягивал к себе смерть? Или, сам того не зная, обладал способностью множить вокруг себя кровавые преступления? Может, он был реинкарнацией какого-нибудь убийцы и появился на свет только для того, чтобы вести расследования во искупление былых грехов? Как избавиться от этого проклятия?

Виктор устал от ремесла книготорговца, вполне возможно, что пришло время покинуть улицу Сен-Пер, уехать из Франции и вернуться в Великобританию, где прошла его юность.

Легри вспомнилось письмо, недавно присланное из Нью-Йорка тестем. Пинхас искал компетентного партнера для создания в Лондоне сети по распространению фильмов и подумал о нем, зная его тягу к кинематографу.

Каждый раз, вспоминая английскую столицу, Виктор ощущал едкий запах угля, выгружаемого из барж, стоявших на якоре на Темзе. Барки, паромы, парусники, сновавшие по водной глади кипучей реки в самом сердце города, который напоминал собой человеческий улей и без всякого перехода являл взору то элегантные кварталы, то позорные клоаки. Белый туман, размытые очертания статуй, серые мостовые и бесцветная толпа.

К нему вновь вернулось ощущение противоречивости Выставки и ее бесчисленных конструкций, будто построенных безумным архитектором с целью собрать в одном месте все, что было создано на этой планете. Что это – свидетельство химерического величия? Пустая приманка?

Куда с такой прытью направлялся этот мужлан, только что выскочивший как ошпаренный из лифта Эйфелевой башни? Хотя день уже сменился ночью, огни не давали наступить царству тьмы и Робер Туретт без труда мог следить за книготорговцем, шагавшим мимо павильонов иностранных государств. Зрение служило ему верно, но вот ноги и руки уже бунтовали. Он был уже не в том возрасте, чтобы бегать за человеком, который был явно проворнее его.

Анималист галопом пробежал по мосту Инвалидов и на авеню д’Антен, по которой книготорговец тащил его за собой в Большой дворец, сбавил шаг.

«Такое ощущение, что здание кто-то накрыл стеклянным колпаком».

Виктор предъявил пригласительный билет у касс, расположенных рядом со входом 31, вошел в просторный вестибюль под куполом, от которого отходили две боковые галереи, и вскоре оказался в зале для официальных приемов, затянутом пурпурной драпировкой с темными цветочными мотивами. Золотисто-розовые фризы прекрасно гармонировали с желтым шафранным узором и бледно-голубыми коврами.

На Выставке десятилетия, открытой во французской части экспозиции, была представлена подборка работ живописцев, считавшихся воплощением национального искусства. Открывали ее полотна Фернана Кормона и Альбера Меньяна, ключевых мэтров Общества французских художников, а также Шарля Котте, одного из самых передовых членов Общества Марсова поля. Виктор ненадолго задержался перед «Похоронами предводителя галлов», затем, немного поколебавшись, направился в зал, где были собраны произведения некоего Паскаля Даньяна-Бувре.

В окружении полутора тысяч экспонатов этой французской выставки Виктор надеялся, что ноги приведут его к обнаженной натуре, выполненной Таша.

Дилетантов в Большом дворце, открытом в этот день до позднего часа по причине официальных визитов, было немного. Своих Виктор увидел без труда.

Одетые как настоящие буржуа, Мирей и Морис Ломье выделялись на общем фоне красными лицами и строгими манерами. Ломье давно сменил внешность бесталанного нищего художника на образ процветающего торговца произведениями искусства. Его традиционный фрак дополняли собой пышные усы, бородка клинышком, монокль, цилиндр и трость. Супруга его больше не отзывалась на прозвище Мими. После рождения двух детей ее бедра раздались вширь, чего не мог скрыть даже затянутый донельзя корсет. Она задыхалась и постоянно открывала рот.

На фоне их четы Таша, Айрис и Джина выглядели настоящими красавицами. Жозеф, помогавший Эфросинье нянчиться с детьми на улице Сены и поэтому прибывший совсем недавно, был одет как щеголь, – жакет, полосатые брюки, желтые туфли и цилиндр цвета спелой пшеницы, которого Виктор раньше не видел. С видом критика шурин разглагольствовал о современном искусстве.

– Настоящего мастера неудача никогда не обескуражит, правда, Таша? К тому же вкус у коллекционеров просто отвратительный.

В разговор вмешался Морис Ломье:

– Жить в лачуге и создавать шедевры для профанов, которым до них нет никакого дела, – вот каков удел бездарных пачкунов. Мы, владельцы галерей, подвергаем огромному риску свои накопления, пытаясь вытащить живописцев из нищеты и возвысить до уровня Вильяма Бугро и Эдуарда Детайля, вовсю пользующихся благосклонностью рантье. Виктор, задам тебе один вопрос: как думаешь, твой неприкрытый зад прельстит публику, которая без ума от «Психеи и Амура» и «Почетной капитуляции гарнизона Ханинга», не говоря уже об «Убийстве императора Геты» Жоржа-Антуана Рошгросса и «Леди Годивы» Жюля Лефевра?

В этот момент перед полотном Таша остановились две дамы почтенного возраста и стали разглядывать его в свои лорнеты.

– Какой скандал, – заявила первая, – мне претит видеть среди всей этой утонченности такую похабщину. Нужно будет пожаловаться сенатору Беранже.

– Вы совершенно правы, Фредегонда, – подлила масла в огонь ее подруга, – это то же самое, что втиснуть страницу Золя в «Письма» мадам де Севинье. Мысль о том, что подобную пошлость может увидеть какой-нибудь ребенок, бросает меня в дрожь.

Виктор покраснел и отвернулся.

– Успокойся, со спины они тебя ни за что не узнают, – шепнула ему Таша.

– Ну что, мадам, вдохновила вас эта мужская нагота? – поинтересовался Морис Ломье.

Оскорбленные дамы спаслись бегством, громко кудахтая.

Робер Туретт, не сводивший с Виктора глаз, решил, что для «случайной» встречи наступил самый подходящий момент. Он слегка задел книготорговца, приподнял шляпу и застыл как вкопанный.

– Какое совпадение! Сударь, вы здесь? Вы меня не узнаете?

– Это вы вечером заходили к нам в лавку?

– Совершенно верно. Меня зовут Робер Туретт. Даже не думал, что повстречаю вас. Для меня это счастливая случайность, а то я позабыл оставить вам свой адрес – на тот случай, если у вас появится то, что я ищу.

С этими словами он протянул Виктору визитку, на которой было написано:

– Мы пришли полюбоваться обнаженной натурой, которую представила здесь мадам Легри. С опозданием, затянувшимся на пару недель, – объяснил Морис Ломье.

– Как? – воскликнул Туретт. – Это полотно вашей супруги? Какой талант!

Опасаясь, как бы этот чужак не проник в его тайну, Виктор бросился представлять ему присутствующих.

– Господин Туретт, вам нравится современное изобразительное искусство? – спросил его Морис Ломье.

– Говоря по правде, меня больше влечет к прошлым векам, мне больше по душе социальная критика в духе Уильяма Хогарта. Кроме того, я высоко ценю живопись Чарльза Бёрда Кинга, особенно его картины, живописующие вождей североамериканских индейцев. Но когда в окружении гротескных сцен моим глазам предстает вставленный в оправу самородок, я не могу устоять! Я, господин Ломье, всего лишь скромный художник-анималист, специализирующийся на птицах, и не стоит пытаться увидеть во мне нечто большее.

– Великолепно! – воскликнул Ломье. – Присоединяйтесь к нам, я приглашаю всех в ресторан, поговорим об изящных искусствах. И как знать, может ваши птички меня и заинтересуют!..

Фредерик Даглан, стоявший неподалеку от них перед картиной Шарля Котте «Траур по моряку», посмотрел на часы. Второе отделение выступления Сады Якко начнется только через сорок пять минут, поэтому времени, чтобы вернуться на свой наблюдательный пост, у него более чем достаточно.

Наконец, они собрались уходить.

Чопорный торговец картинами говорил что-то то ли о фуршете, то ли об ужине в «Ресторане Конгрессов», и Фредерик Даглан, не сводя глаз с гибкого силуэта Таша, решил последовать за ними.

Гроза утихла. Шагая по правому берегу Сены, они вышли на улицу Парис, сияющую и многолюдную, не почтив своим вниманием «Дом смеха», где давались комические представления. Театр живых картин, заявлявший на своих афишах различные спектакли, в том числе «Путешествие в страну звезд», их тоже не вдохновил. Вместо этого они остановились перед фургоном бродячих артистов, где Жозеф Пиньо залюбовался волнообразными движениями черкесских танцовщиц. Фредерик Даглан употребил эту задержку на то, чтобы стянуть бумажник. Чуть дальше, в Саду песни, традиционные популярные напевы соперничали с грустными куплетами Аристида Брюана и Жана Риктюса, чередовавшиеся с танцами. Они вновь гуськом двинулись в путь. Фредерик Даглан, шедший по пятам, с трудом сдерживался, чтобы не прикоснуться к затянутой в перчатку руке Таша. Процессия миновала «Гран-Гиньоль», посвятивший себя французскому фарсу, и «Театр малышей Гийома» со входом, по бокам которого высились украшенные светящимися масками кариатиды. Там можно было посмотреть дефиле механических кукол высотой в полметра каждая. На помосте «Театра веселых авторов» под открытым небом зазывалы с помощью большого барабана и тромбона пытались убедить зевак поприветствовать овацией комедию Жоржа Куртелина. Здесь Фредерик Даглан, смешавшись с толпой, выудил самую драгоценную добычу вечера – платиновые часы.

Движимый диким желанием посмотреть, где работает Ихиро, Кэндзи воспользовался отсутствием Джины и навострил лыжи. Обеспечить себе по телефону алиби через доктора Рейно на тот случай, если жена спросит отчета, он сможет и позже. После легкого ужина в одном из экзотических ресторанов Выставки Мори слонялся по аттракционам в ожидании начала спектаклей. В данный момент он незаметно изучал подходы к театру Лои Фуллер. Ихиро Ватанабе, в большом парике, с искусственной седой бородой и лицом, загримированным белой краской с широкими коричневыми полосами, проверял билеты.

Кэндзи ухмыльнулся.

«Что я здесь забыл? Ну уж нет! Я никогда не соглашусь на подобный маскарад!»

Ему показалось, что у кассы стоит завсегдатай их лавки, чье имя напрочь вылетело из головы. Ему было лет тридцать, он носил роскошные усы, просторный льняной костюм и широкополую мягкую шляпу.

«Как же его зовут? Меня бесит, что я никак не могу вспомнить, хотя я совершенно уверен, что был у него на бульваре… на бульваре Распай. Ах да, это же писатель. Черт, его имя вертится у меня на языке. Вот оно, Андре Жид! Если он меня увидит, я пропал, он обязательно спросит, что я думаю о «Филоктете» Софокла, а я его даже не читал».

Кэндзи поспешно удалился и смешался с толпой прожигателей жизни.

Виктор несколько раз обернулся, заинтригованный мимолетным видением нефритового набалдашника в форме конской головы с инкрустированными хризолитом глазами.

«Трость Кэндзи? Это невозможно!»

Что это было – галлюцинация или он на самом деле видел в толпе приемного отца?

«Нет, это мне грезится, он лежит больной в постели».

Но сомнения не рассеивались.

«А если в самый последний момент ему в голову пришла блажь подменить Ихиро, никого не предупредив? Вот незадача!»

Он хотел было предупредить Жозефа, но отказался: Фредерик Даглан был на своем посту.

«Меня начинают одолевать навязчивые идеи».

Незадолго до этого он увидел небольшое здание с круглым входом, украшенным по бокам сильфидами, над которым возвышалась надпись «Лои Фуллер». Это и был театр-музей знаменитой американки, за которой в 1889 году бегали все знатные парижские кавалеры и которая теперь распахивала на публике свои разноцветные покрова, в перерывах между сеансами выводя на сцену японскую актрису Саду Якко в сопровождении токийской труппы «Каваками».

«Поди теперь узнай, кто этот тип, переодевшийся самураем и напяливший на ноги деревянные башмаки, который стоит на посту у кассы! Неужели Кэндзи уступил мольбам Ихиро?»

Сердце Виктора тревожно сжалось.

Он взял Джину под руку и повел ее к замку, вполне достойному места во вселенной Льюиса Кэрролла.

«Надо демонстрировать жизнерадостность».

– Вы знаете, что в этом Поместье, Перевернутом с Ног на Голову, все подвешено к потолку? Глядя в его окна, можно увидеть Выставку вверх тормашками. А на четвертом этаже есть тоннель, где все превращается в химеру. Пойдемте повеселимся!

Несмотря на протесты Мориса Ломье, настаивавшего побыстрее идти в ресторан, группка отправилась в Поместье.

Фредерик Даглан не стал повторять их маневр и затерялся в толпе любопытных. Предпринятые им меры предосторожности ни к чему не привели, потому как Кэндзи Мори, японский партнер Виктора, сумел раствориться в окрестном пейзаже, прибегнув к тактике мимикрии.

«Идиот! Мягкая шляпа, как и обноски, кое-где еще сохранившие былой лоск, не спасут его от боцмана, если тот вдруг… Вы, господин Легри, составили неверное представление о том, что собой представляют ваши близкие».

Все свое внимание Фредерик сосредоточил на Ихиро.

«А ведь мысль использовать эти белые румяна и бороду отнюдь не глупа, это вполне может сбить с толку».

В этот момент Даглан заметил, что за японцем наблюдает еще один человек. Под навесом шатра какой-то слегка сгорбленный тип резкими движениями кисти без конца отправлял в полет пестро раскрашенное йо-йо. В тени навеса черт его лица было не разобрать, но Даглан догадывался, что этот человек наблюдает за окрестностями, будто боится, что на него устроят охоту. Постояв так довольно долгое время, человек спрятал йо-йо, двинулся к театру, вдруг присел и сделал вид, что завязывает развязавшийся шнурок ботинка. Даглан увидел, что мимо прошли двое стражей порядка в белых тиковых штанах. Когда они удалились, человек встал, быстро пошел назад и исчез за углом шатра. Не успел Даглан отреагировать, как незнакомец смешался с толпой.