ГЛАВА 11
Когда в послеполуденный час Сильвия Тимпсон открыла дверь и на пороге увидела Фоллоуфилда, она сначала взглянула на него с подозрением, а потом с испугом. Оказалось, что в обособленном предместье Уэсткотт-роуд полицейских жалуют ничуть не больше, чем на Кэмпбелл-роуд. Сильвия с непристойной торопливостью ринулась впереди него внутрь небольшого дома и тут же заняла оборонительную позицию, всем своим видом давая понять, что дальше без объяснений она не даст ему ступить ни шагу.
— Я полагала, сержант, что, если у вас есть еще какие-то вопросы насчет этого малоприятного дела, на них можно ответить в клубе. Мне не нравится, когда меня беспокоят в собственном доме.
Фоллоуфилд вежливо улыбнулся:
— Боюсь, миссис Бишоп, что на сей раз это совсем другое малоприятное дело. — Сержант отметил, как она изменилась в лице, когда он обратился к ней по фамилии мужа. — Вчера вечером убили Марджори Бейкер, и мне надо задать вам несколько вопросов.
Какое-то время Сильвия, казалось, пыталась вспомнить, о ком идет речь.
— Работница Мотли? Она приходила в клуб вчера днем в обеденное время. Но какое это имеет отношение ко мне?
— Мы беседуем со всеми, кто видел ее в пятницу. Можно мне на минуту зайти к вам?
— Разумеется. — Она провела его в типичную, явно прозябающую без надобности, гостиную, где его внимание привлекла лишь стоявшая на каминной полке фотография — молодая женщина в форме медсестры на тротуаре перед больницей Сент-Томас. Сильвия перехватила его взгляд и вдруг произнесла с нескрываемой горечью: — Это снято так давно, что я и сама себя не узнаю.
— Вы, миссис Бишоп, были медсестрой? Поэтому вы и попали в «Клуб Каудрей»?
— Вы хотите спросить, как я там оказалась? Я, сержант, рассталась со своей карьерой медсестры потому, что сдуру вышла замуж. А теперь я разбираю почту женщин, которые оказались умнее меня — тех, что сохранили свою независимость, — и женщин, которые титулованы или настолько богаты, что их все это вообще не заботит. До чего занятно оборачивается наша жизнь.
— Вы жалеете, что вышли замуж?
— Я была одной из восторженных девиц, что в войну посвятили себя больным и раненым. Наше супружество оказалось типичным — медсестра и раненый солдат, — таких было тысячи. Мы, молодые женщины, считали, что обязаны воздать этим мальчикам сторицей за то, что им пришлось пережить. Но они и были всего лишь мальчиками, искавшими заботливых женщин. Поначалу эти ребята действительно испытывали к нам благодарность, но благодарность быстро тает.
«Она описывает свою семейную жизнь почти так же, как ее муж», — подумал Фоллоуфилд.
— Но какое все это имеет отношение к Марджори Бейкер?
— Вы ведь вчера дежурили, когда мисс Бейкер заходила в клуб?
— Дежурила. Она принесла мисс Бэннерман пакет от Мотли.
— Сколько времени она там пробыла?
— Кажется, минут пятнадцать.
— А с кем еще она говорила?
— Там была мисс Сайз. Они явно знакомы. — По ее тону нетрудно было догадаться, что именно она думает о реабилитации заключенных. — И там, в вестибюле, леди Эшби, как всегда, выставила себя в самом лучшем свете.
— Каким же образом?
— Она, не стесняясь, сказала, что ждет не дождется своей примерки — если вы понимаете, что я имею в виду. И это, кажется, все… Да, еще Бейкер хотела повидаться с Люси Питерс, и я велела ей подождать на улице, пока у Питерс не начнется обеденный перерыв. У нас не принято, чтобы горничные в вестибюле общались с подружками.
— Так мисс Бейкер поговорила с мисс Питерс?
— Думаю, что да. Я потом видела, как мисс Бейкер ждала Люси в сквере на скамейке.
— И она в здании клуба больше никуда не заходила и больше ни с кем не разговаривала?
— Нет.
— И вчера вы видели ее только в это время?
Сильвия пристально посмотрела на Фоллоуфилда.
— Разумеется, только в это время.
— Тогда еще пару вопросов. Где вы были вчера между девятью вечера и полуночью?
— Здесь.
— И ваш муж может это подтвердить?
Она вдруг расхохоталась, но непонятно было — с презрением или облегчением.
— Ах вот оно что! Марджори Бейкер была одной из пассий моего мужа, верно, сержант? В этом-то все и дело. И пожалуйста, не занимайте оборонительную позицию. Ведь вы, мужчины, что бы ни случилось, друг за друга горой. Наверное, еще одно наследие войны. Что ж, Лайонел на самом деле может подтвердить: мы были дома вдвоем весь вечер. Мы слушали радио, легли спать часов в десять и за весь вечер сказали друг другу примерно по три слова. Вот вам и алиби, за которым вы сюда пришли.
Казалось, что Сильвия едва ли не жалеет, что у нее есть это алиби, и у Фоллоуфилда не было сомнений, что она говорит правду.
— В любом случае, — добавила Сильвия, — Лайонел не убийца. У него на это не хватит пороху.
— По своему роду деятельности вы, миссис Бишоп, имеете дело с множеством людей. Считаете ли вы, что в «Клубе Каудрей» есть кто-то, у кого хватило бы пороху это сделать?
— Думаю, такие там найдутся, и не одна, а несколько. Но я не представляю, чтобы швея, едва выпорхнувшая из «Холлоуэя», хоть у кого-нибудь из них могла вызвать такой прилив энтузиазма. А покопаться в грязи вы, сержант, не пробовали? Может, это кто-то из ее тюремных подружек? Вам неплохо было бы поговорить с Люси Питерс.
— Мы с ней поговорим, миссис Бишоп. А пока вы не могли бы сказать мне, что именно мисс Бейкер вчера оставила в клубе?
— Пакет с образцами материй и два письма — и то и другое для мисс Бэннерман.
— Два письма?
— Да.
— А адреса на конвертах были написаны от руки или напечатаны?
— Оба — написаны от руки, но не одним и тем же человеком. Один из них — весьма залихватским почерком и чернилами; другой — карандашом и самым обыденным почерком.
— Оба конверта прибыли от Мотли вместе с пакетом?
— Думаю, что да.
— Спасибо за помощь, миссис Бишоп. Не смею вас больше задерживать.
Пока она провожала его к двери, Фоллоуфилд успел мельком разглядеть одну из примыкавших к прихожей комнат, которой чета Бишоп явно пользовалась ежедневно. В центре комнаты стоял стол, на нем — пишущая машинка, а рядом с ней лежала пачка бумаги. Ничего больше Билл разглядеть не успел, так как дверь перед ним тут же захлопнулась.
— Симпатичная машинка, — как бы невзначай заметил он. — Много корреспонденции?
— Это моего мужа, — поспешно ответила Сильвия. — Он пользуется ею для работы. До свидания, сержант.
Люси сидела за угловым столиком в «Лайонсе» на Оксфорд-стрит и наблюдала за молоденькой женщиной, которая вынула из коляски малыша и усадила к себе на колени. Непонятно почему, но, куда бы Люси ни пошла, ей всюду попадались дети. Иногда она даже пристраивалась за женщиной с младенцем: а вдруг эта малышка — ее дочь? Обычно ей удавалось убедить себя, что подобное поведение всего лишь естественное желание узнать, что случилось с ее ребенком. Однако порой Люси казалось, что этого знания будет недостаточно: утолить ее неутешную печаль может только одно — она должна снова обнять свою дочь.
Люси никак не могла себе объяснить, почему ей теперь страстно и неуемно хотелось того, чего вначале не хотелось вовсе. Мало позора из-за ареста и заключения в тюрьму, тут еще обнаружилось, что она беременна, и с этой мучительной травмой ей уже было не совладать. Она скрывала новость сколько могла, притворяясь перед всеми, а особенно перед самой собой, что все у нее в порядке. За отрицанием последовал страх. Люси ничего не знала о родах и воспитании детей, посоветоваться ей тоже было не с кем, и потому она, окунувшись в неизбежный в тюрьме тяжелый физический труд, вопреки здравому смыслу надеялась на некое чудо, которое вырвет ее из этой ловушки. Но вскоре ее отношение к ребенку переменилось: оказавшись в полном одиночестве в самый сокрушительный период своей жизни, Люси вдруг стала полагаться на своего будущего младенца как на единственное существо, благодаря которому она чувствовала, что чего-то стоит, на своего единственного друга в жестоком и чуждом мире. Однако чувство это возникло слишком поздно — к тому времени Люси уже согласилась отдать ребенка на воспитание, и начатый процесс оформления нельзя было повернуть вспять. Чем дальше развивалась беременность, тем сильнее становился ее страх, что этот ребенок унаследует от нее лишь одно — неизбывное чувство одиночества.
Люси допила чашку чая, которую мусолила уже больше часа, и принялась сражаться с болью, что охватывала ее всякий раз, когда она начинала думать о неделях, предшествовавших родам. Даже сейчас, восемь месяцев спустя, эти воспоминания всплывали в памяти ярко и беспощадно. В последний месяц перед родами беременных женщин переводили в больничное крыло, но когда наступил ее черед, там не нашлось свободных коек, и Люси оставили в камере, где она день за днем и ночь за ночью, лишенная помощи, в ужасе думала о том, что роды могут начаться, когда вокруг не окажется никого.
Но вот роды благополучно прошли, и ей позволили провести с дочкой двадцать минут. Все эти минуты Люси старательно пыталась запомнить младенческие черты, страстно желая, чтобы окружающие перестали болтать и дали ей возможность впитать в себя как можно больше от этой частички ее существа, которую вот-вот отберут, и сердилась за то, что они крали у нее драгоценные минуты. Ее чувства оказались настолько непривычными, что она никак не могла понять, что с ними делать. Одно запомнилось особенно остро: руки у нее были холодные как лед, и Люси отчаянно пыталась их согреть — ей страшно не хотелось, чтобы это холодное прикосновение осталось у дочери единственным о ней воспоминанием.
Вдруг она услышала, как отворилась дверь, и поняла: пришли за ее ребенком. Люси попыталась сделать вид, будто не понимает, что происходит, отодвинулась на дальний край постели, прижала к себе девочку и повернулась к стене, прикрывая ее своим телом. Но это не помогло. Когда дочь уносили, Люси по какой-то нелепой причине выдавила притворную улыбку, словно ожидая, что этот миг навсегда запечатлится в памяти девочки, точно так же как запечатлелся в ее собственной. Но не успела за младенцем закрыться дверь, как Люси разразилась страшным немым воплем. И вопль этот так никогда и не стих.
Женщина с коляской поднялась, чтобы уйти, и Люси последовала за ней на улицу. Она шла в нескольких шагах позади нее, а когда на Оксфорд-стрит появились яркие рождественские витрины и женщина остановилась перед одной из них, Люси решила не упускать свой шанс. Пока женщина разглядывала витрину, она подошла к коляске, наклонилась и осторожно отвернула одеяльца, чтобы лучше разглядеть младенца. Но Люси недооценила бдительности матери — оторопело уставившись на нее, женщина схватила коляску и поспешила прочь. А Люси, вдруг сообразив, как все это выглядело со стороны, и не в силах никому объяснить, что она всего лишь ищет своего ребенка, кинулась в гущу толпы на Оксфорд-серкус.
Люси проскользнула в «Клуб Каудрей» через вход с Генриетта-плейс в надежде проникнуть в кухню до того, как обнаружат ее опоздание.
— Люси, пожалуйста, задержитесь на минуту. — Селия Бэннерман стояла на резном овальном балконе, примыкавшем к площадке мезонина и обращенном лицом к вестибюлю. — Я хотела бы поговорить с вами до того, как вы начнете работать.
Селия долго, упорно думала о том, что делать, когда Люси вернется вечером на работу, и решила: прежде чем девушка встретится с полицией, ее надо мягко предупредить. У Селии не было сомнений, что воровство в клубе дело рук Люси, и ее за это придется наказать, но она вовсе не хотела раздувать скандал. Девушка была чрезвычайно ранимой и в спокойные времена, а уж на что она решится, услышав о смерти Марджори от полицейского — чужого, равнодушного человека, — предсказать невозможно. Вытряхивать грязное белье на людях Селия была не намерена — под угрозой окажется репутация клуба.
Сквозь широкие прорези в балконе она вгляделась во встревоженное лицо Люси и сразу оборвала ее извинения по поводу опоздания.
— Не волнуйтесь об этом. Поднимитесь ко мне на минуту — ваша вечерняя работа может подождать. Я предупредила миссис Лоуренс, что вы мне сейчас ненадолго понадобитесь.
Мрачность Люси сменилась подозрительностью, и Селия Бэннерман подумала: какое же она обычно производит впечатление на работниц, если они так отзываются даже на проявление доброты? Селия провела девушку по задней лестнице в свою комнату на третьем этаже и предложила сесть. Та осторожно присела на краешек кушетки, и Селия при виде ее робости с трудом сдержала раздражение.
— Люси, мне надо задать вам несколько вопросов. Очень важно, чтобы вы со мной были откровенны, а я обещаю заботиться о вас и впредь.
Люси кивнула.
— Сегодня после полудня сюда приходила полиция и расспрашивала о пропавших недавно в клубе вещах, в частности о серебряной рамке леди Уэстон. Вам что-нибудь об этом известно?
— Только потому, что я сидела за решеткой, сразу надо думать на меня? — сердито проговорила Люси, но в ее вызывающем тоне не было искренности.
— Вы взяли эти вещи?
Люси опустила глаза.
— И другие вещи тоже? Шарф и деньги?
— Да. — Люси подняла глаза, и в них промелькнула паника. — Что же теперь со мной будет, мисс? Мне снова идти в тюрьму?
— Нет, не обязательно. Полиции, конечно, придется об этом сообщить, но если вы будете со мной откровенны, я приложу все усилия, чтобы вам помочь. Скажите мне, почему вы взяли все эти вещи? Ни одна из них не была особенно ценной, для чего же подвергать риску свою свободу?
Люси пожала плечами.
— Мне это, мисс, трудно объяснить. Я и сама-то толком не знаю, почему их взяла, но девочка на той фотографии так была похожа на мою. Я знаю, красть нехорошо, но мне так хотелось иметь что-нибудь напоминающее мою дочь, что-нибудь, что я могла бы сохранить. — Она посмотрела на Селию: Люси отчаянно хотелось, чтобы та ее поняла. — У этих женщин… у них есть дети, у них есть кого любить, а кому-то там досталась моя дочь, и я хотела хоть что-то получить взамен. С ней я чувствовала себя человеком. Она была единственным существом, которое во мне нуждалось, только из-за нее я и думала, что тоже могу для кого-то сделать что-то стоящее.
Люси заплакала, и Селия подошла и села рядом с ней, злясь на себя, что до этой минуты даже не замечала, насколько расстроена была девушка.
— Почему же вы отдали ее, если были к ней так привязаны? — мягко спросила она.
— Мне, мисс, казалось, что у меня просто нет выбора. Все говорили, что так будет лучше, и я поддалась на их уговоры. Наверное, поскольку я уже сидела в тюрьме, мои слова звучат глупо, но меня беспокоило, что обо мне подумают люди и как это скажется на судьбе дочери. Да что говорить, — добавила она, явно пытаясь убедить саму себя, — как я могла позаботиться о маленьком ребенке?
«Действительно, как она могла о нем позаботься?» — подумала Селия.
— А как насчет ее отца? Неужели он не мог помочь хотя бы деньгами?
Люси фыркнула.
— Он не признавал ее за свою дочь. Так ему велела его семья. Его родственники сказали: это лишь ее слово против твоего, а кто поверит преступнице?
— А ваша семья?
— О, моя мать мне тут же поверила. Она заявила, что я дважды опозорила нашу семью и что с тюремным сроком она ничего поделать не может, а вот с ребенком быстро разобралась бы. И мать ничего не рассказала моему отцу. По ее словам, если бы отец обо всем узнал, его бы это прикончило. И он до сих пор не знает, что у него есть внучка. — Люси вытерла слезы тыльной стороной ладони. — Может, и к лучшему. Он всех этих мучений не заслужил.
— И вы тоже.
— Разве? А мать моя считает по-другому. Она говорит, что все эти беды у меня из-за моей собственной слабости, и, наверно, она права. В тюрьме ты делаешь то, что тебе велят, но для меня это не было в новинку. Я так делала всю свою жизнь. Из-за этого у меня и ребенок, из-за этого я и отказалась от ребенка — я слишком слаба, чтобы спорить. Я мечтала, что в последнюю минуту кто-нибудь явится и спасет меня от разлуки с моей дочерью, но что толку мечтать? В тюрьму позвали какую-то женщину, и она все организовала. Она все время торопилась: все скорей и скорей, точно боялась, что я передумаю. Я ненавидела ее за то, что она забирала у меня ребенка, да еще и наживалась на этом.
— Я предполагаю, Люси, что эта женщина просто хотела помочь. Она выполняла свою работу, как и все мы, — делала то, что, по ее понятиям, необходимо. Обвинять посредника проще всего, но это не была ее вина.
— Знаю, знаю. И наказать-то я хотела саму себя. Вы, мисс, наверно, подумаете, что я злодейка, но я чуть ли не хотела, чтобы ребенок мой умер. Так мне, мол, и надо.
Селия знала, что тот, кто сам через это не прошел, не мог ни понять, ни даже представить, какому бесчестью подвергалась незамужняя беременная женщина, и тем не менее слова Люси потрясли ее.
— Но вы ведь на самом деле не думаете, что было бы лучше, если бы ваш ребенок умер?
— Тогда я хотя бы знала, что случилось с дочкой. А теперь я не знаю, хорошо ей живется или плохо, богатая она или бедная, здоровая или больная. Я не знаю, как она выглядит, не знаю, что ей сказали обо мне — если ей вообще хоть что-нибудь сказали. А может быть, мисс, она умерла, и я этого просто не знаю.
Неопределенность, вероятно, одно из самых жестоких мучений, подумала Селия. Во время войны ей встречались женщины, которые, отдав когда-то сыновей на воспитание, каждый день пролистывали газеты, с ужасом думая о том, что их сын погиб в окопах. Подобное занятие было совершенно бесполезным: имен своих детей они не знали, но женщин это, похоже, не заботило, настолько сильно их мучила неизвестность. Люси потеряла дочь, и то, что ее девочка жила с кем-то другим, очевидно, ранило эту несчастную еще больнее. Но Люси пока не знала — а Селия ни за что не решилась бы ей об этом сказать, — что со временем ее мучения только усилятся, а чувство вины и муки совести не только не утихнут, а станут еще острее. И потому Селия лишь молча слушала Люси, догадываясь, что той редко выпадает возможность хоть с кем-то поговорить по душам.
— Ни за что не прощу себя за то, что, когда мы были вместе, я ей почти ничего не сказала. Но я тогда не до конца чувствовала, что это мой ребенок. Я хотя бы должна была потребовать, чтобы мне объяснили, какая его ждет жизнь. Я почитала, что пишет эта женщина — которая живет наверху. Я знаю, что не должна была этого делать, но я просто не могла удержаться. А вдруг то же случилось и с моей дочерью?
В голосе Люси звучало такое отчаяние, что Селия снова мысленно выругалась на Джозефину за то, что она ворошит прошлое.
— Люси, это художественная литература, и все произошло давным-давно. В наши дни такого не бывает — есть законы, и есть организации, следящие за тем, чтобы ничего подобного не случалось. Вы должны поверить в то, что у вашего ребенка все в порядке.
— Вы говорите то же самое, что и все остальные, — презрительно сказала Люси. — Они меня убеждали: забудь об этом и сделай вид, что ничего не случилось. Но они говорили так лишь для того, чтобы я больше не ставила их в неловкое положение. А потом никто не хотел со мной об этом разговаривать, даже Марджори. Я чуть ли не слышала, как они все вздохнули с облегчением: наконец-то жизнь снова вернулась в нормальное русло. Они, видно, не поняли, что моя-то жизнь никогда в него не вернется.
— Вы, Люси, все еще сердитесь?
— Да, я сержусь на них всех. Из-за них все стало еще хуже.
— Почему это хуже?
— Да потому, что они не были ко мне добры. Иногда думаю, что, может, я и не привязалась бы так сильно к моей девочке, если бы люди вокруг меня отнеслись ко мне с большим пониманием и я бы не чувствовала, что я и моя малышка — одни против всего света. Под конец я с ужасом думала о том, что ребенок родится, потому что знала: я его потеряю. Пока он находился во мне, мы были вместе, и никто тут ничего не мог поделать. Если бы я не очутилась в тюрьме, все могло быть по-другому.
— О, Люси, — промолвила Селия и обняла ее, чувствуя, как горничная дрожит от скорби и гнева. — Люди считают, что доброта иногда должна проявляться в виде жестокости. И дело не только в том, что ты сидела в тюрьме, — тебя понять мог лишь тот, кто сам такое пережил. — Селия вспомнила, как она в свое время подумала, что именно в этом и была беда Амелии Сэч: она понимала чувства женщин, которые страстно хотели детей, но не понимала горя тех, кого уговорили отказаться от своих младенцев. Если бы она их понимала, то ни за что бы не отдавала младенцев в руки Уолтерс. — Не надо истязать себя мыслями о том, что могло бы произойти.
— Но это так несправедливо. Когда у моей сестры родился сын, мать, не жалея сил, вязала ему одеяльца, ботиночки… Она все время была в таком радостном возбуждении. А когда у меня родилась дочь, мать ее даже не видела. Что ей стоило хотя бы попытаться меня понять? Что им всем стоило? Мне хотелось орать на них, и даже хуже того. Я хотела, чтобы они все страдали так, как я, хотела преподать им урок: пусть знают, что такое боль.
Селия внимательно посмотрела на Люси, изумленная и встревоженная остротой ее чувств.
— Даже Марджори?
Люси кивнула:
— Даже Марджори — с ее работой, ее будущим и всеми этими людьми вокруг нее. А что есть у меня? Ничего. Порой я ее ненавижу больше всех, потому что у нее столько всяких возможностей. А у меня? Я в клетке даже после того, как меня выпустили. Я теперь не за решеткой тюрьмы, я за решеткой своих мыслей.
В скорби Люси было столько отчаяния, что Селия подумала: оно может привести ее к бедам куда более серьезным, чем воровство невинных сувениров. Селия понимала: придется сказать Пенроузу, что он справедливо подозревал Люси в воровстве, — но надо ли рассказывать инспектору о желании девушки заставить окружающих ее людей страдать? Что он за всем этим увидит и как в результате к ней отнесется? Если полиция заподозрит Люси в убийстве Марджори, вряд ли у девушки хватит ума себя защитить, и нет никаких гарантий, что следователи учтут ее теперешнее состояние после потери дочери. Но неужели Люси действительно может устроить нечто подобное?
— Я знаю, это с моей стороны подло, — продолжала Люси, смутившись из-за своей вспышки гнева и начиная понемногу успокаиваться. — Марджори ни в чем не виновата, и она всегда была добра ко мне. Знаете, в прошлый выходной Марджори забрала меня из города. Купила нам обеим билеты на поезд и, чтобы я немножко взбодрилась, повезла меня к морю.
— Очень мило с ее стороны. Куда же вы поехали?
— Куда-то в Саффолк. Не помню названия этого места — какое-то смешное. Она хотела поговорить с кем-то, кто там жил, и я еще подумала: ну и везет же всем, кто там живет. Я никогда раньше не видела моря — только на открытках. Пока ждала Марджори, я гуляла по берегу и пыталась представить, как там все выглядит круглый год, какое море летом, какое зимой. — Люси улыбнулась своим мыслям, видно, перебирая в памяти впечатления того дня, и Селия молча ждала продолжения рассказа, давая девушке возможность насладиться воспоминаниями до того, как получить известие о смерти Марджори. — Перед тем как вернуться, мы пошли выпить чаю, и словно вся эта мерзость осталась где-то позади. Мы словно не были бывшими заключенными или девчонками, что вечно попадают в беду, — или как там нас еще обзывают. Мы были просто Люси и Марджори, и мы уехали на денек погулять возле моря. Я даже ненадолго забыла о своей малышке — похоже, это проще, когда ты в каком-то другом месте.
— У вас, Люси, таких дней должно быть как можно больше, — мягко сказала Селия. — Жизнь очень коротка. Попытайтесь каждый день все меньше и меньше думать о прошлом. Вам станет легче, поверьте мне.
Люси посмотрела на нее с благодарностью.
— А теперь почему бы вам не спуститься вниз и не принести в гостиную какао, и мы с вами тоже выпьем по чашечке и решим, что именно сказать полиции. Но прежде чем вы поговорите с ними, нам нужно кое о чем побеседовать.
Люси тут же помрачнела.
— Не волнуйтесь: я о вас позабочусь. Идите не мешкая, а то миссис Лоуренс и вас, и меня поджарит на углях, но возвращайтесь как можно скорее. Боюсь, что лифт снова сломан, так что идите по главной лестнице. Не ходите по черной, а то, пока пройдете по всем этим коридорам, какао остынет.
Люси улыбнулась и направилась к двери, а Селия, проводив ее взглядом, с тяжестью на сердце подняла телефонную трубку.
Пенроуз терял всякое терпение с Марией Бейкер — сидевшая напротив него женщина настаивала, чтобы он именно так ее называл. Теперь, вдали от дома, в комнате для допросов, она, как и большинство в подобной ситуации, выглядела весьма неуверенно, но, попав в полицию, сразу же заявила, что ее зовут Мария Бейкер, и отказалась о чем-либо говорить. Единственное, что утвердило Пенроуза в мысли, что он на правильном пути, было мелькнувшее в ее взгляде удивление, когда инспектор впервые упомянул имена Сэч и Эдвардс.
— Миссис Бейкер, у нас есть возможности выяснить ваше настоящее имя и имя вашего мужа, но на это могут уйти дни, а то и недели. Вынудив нас заняться этим делом, вместо того чтобы помочь, вы дадите возможность убийце вашей дочери выиграть время. Неужели вы действительно этого хотите?
Но ответа по-прежнему не последовало. Она уставилась на разделявший их стол с таким видом, будто не слышала ни единого сказанного им слова.
Пенроуз бросил взгляд на Фоллоуфилда и решил, что пора менять тактику. До сих пор он намеренно избегал упоминания хоть каких-то подробностей смерти Марджори: если она убила свою дочь, то рано или поздно себя выдаст, и ему не хотелось выкладывать перед ней все, что ему известно; если же Бейкер не имела к убийству никакого отношения, то эти подробности были не для ушей матери. Но пока он ничего не добился ни призывами к здравому смыслу, ни твердостью, и, судя по всему, единственным средством воздействия оставалось потрясение.
— Марджори убили, затолкав ей в рот стекло, которым она подавилась — резко проговорил Пенроуз. — Убийца одурманил ее каким-то веществом и, когда она уже не могла сопротивляться, принялся издеваться над ней самым страшным образом. Пока Марджори еще была в сознании, убийца взял иглу длиной четыре дюйма и сшил ей вместе губы, чтобы стекло и рвота пошли ей прямо в легкие. — Женщина зажала руками уши, но Пенроуз продолжал не останавливаясь. Он делал это с отвращением, но, добившись от нее наконец какой-то реакции, был полон решимости воспользоваться достигнутым преимуществом. — Игла рвала Марджори кожу и уродовала губы. Она испытывала такую боль, какую даже трудно себе вообразить. Но убийце этого показалось недостаточно, и он заставил Марджори во время ее мучений смотреть на себя в зеркало. Смерть вашей дочери была медленной, страшной и унизительной, и тот, кто убил Марджори, должен за это ответить. — В своем рассказе Пенроуз раз за разом повторял имя Марджори, чтобы пробиться сквозь невероятную отчужденность, с которой Мария Бейкер держалась с той самой минуты, как узнала о смерти дочери, и, похоже, ему это удалось. Она заплакала, чем Пенроуз не преминул воспользоваться. — Я думаю, что ваш муж рассказал Марджори о своем прошлом либо специально, либо будучи пьяным. И еще я думаю: вы узнали, что тайна вышла наружу, и ужаснулись тому, что позор, от которого вы столько лет скрывались, мог вас вот-вот снова настигнуть.
— Нет, Марджори ничего об этом не знала! — гневно воскликнула она. — Если бы знала, то ни за что не стала бы молчать.
— Но в этом-то вся и беда, верно, миссис Бейкер? Марджори надо было заставить молчать, и вы постарались, чтобы так оно и случилось. А когда туда заявился ваш муж, у вас появилась отличная возможность заткнуть рот им обоим.
— Нет! — заорала она, вскочив с места и со всего маху стукнув рукой по столу. — Я вовсе не это имела в виду. Марджори не знала, кто мы такие.
— Могу я счесть ваши слова за позволение называть вас теперь «миссис Сэч»?
— Называйте меня как, черт подери, вздумается! Но я не убивала свою дочь.
Мария Бейкер теперь почти вплотную приблизилась к Пенроузу, и он, ощущая на своем лице ее дыхание, с трудом удержался, чтобы не отвести лицо куда-нибудь в сторону.
— Но сердечной любви вы друг к другу не испытывали, верно же?
— Ну и что? При такой-то жизни — счастливая семья? В каком, Господи, мире вы живете? Пройдитесь по улице вроде нашей, и любящих матерей и дочек сосчитаете на пальцах одной руки. Но между этим и тем, что вы мне сейчас рассказали, большая разница. Я никому не смогла бы такое сделать. И Марджори я такого не делала.
— А как насчет вашего мужа? Могли бы вы столкнуть его с лестницы?
— Он не был моим мужем. Я за него замуж не выходила. Он никогда мне не предлагал. Он всю жизнь любил Амелию.
Пенроуз с изумлением подумал: как могла эта женщина терпеть такую жизнь с человеком, который ее не любил? Но инспектор не собирался ее об этом спрашивать — зачем снова давать ей повод посмеяться над его наивностью?
— Но вы Нора Эдвардс?
Она кивнула.
— Так вот, мисс Эдвардс, я дам вам несколько минут прийти в себя, а потом попрошу ответить на мои вопросы честно и, насколько возможно, подробно. Если вам что-нибудь понадобится, позовите констебля — он дежурит за дверью.
По правде говоря, Пенроузу самому надо было перевести дух. Он закрыл за собой дверь и прислонился к косяку.
— Отличная работа, сэр, — сказал Фоллоуфилд. — Я уж думал, она так и будет молчать.
— Но какой ценой я этого добился? Знаете, Билл, я нашу работу порой просто ненавижу. Если она невиновна, ей не следовало знать подробности убийства.
— У вас не было выбора. А вы думаете, она виновна?
— Не знаю. Но почему-то в этом сомневаюсь. Наверное, не хочется верить, что мать способна такое сотворить с собственным ребенком. — Он горько усмехнулся. — Но возможно, я все еще живу в мире иллюзий. Дадим ей минут пять, а потом снова зайдем к ней. А сейчас бы я выпил чашку кофе.
Фоллоуфилд тут же исчез и вскоре вернулся с двумя кружками кофе и листом бумаги.
— В приемной для вас, сэр, лежала записка — звонила мисс Бэннерман. Люси Питерс вернулась в клуб, и мисс Бэннерман за ней присматривает.
— Бедная девочка, да поможет ей Бог. Однако это хорошая новость. Закончим с мисс Эдвардс и сразу поедем в клуб. Раз Люси под таким присмотром, она уже никуда не денется.
Селия стояла на верхней ступеньке лестницы и ждала возвращения Люси с чашками какао. В это вечернее время в клубе всегда было тихо, особенно по субботам, когда почти все его члены уходили либо в театры, либо в рестораны, и она наслаждалась покоем этого старинного дома, таким покоем, каким, очевидно, в нем наслаждалась жившая когда-то здесь семья. Селия знала, что этот покой будет скоро нарушен: она исполнила свой долг — позвонила инспектору Пенроузу, и он вот-вот приедет побеседовать с Люси. Мисс Бэннерман надеялась, что поступает правильно.
Снизу послышались голоса, показались Джозефина и сестры Мотли. Селия приветливо с ними поздоровалась.
— Надеюсь, что после такого ужасного дня хотя бы ваш вечер был мирным.
— Далеко не мирным, — усмехнулась Джозефина. — Мы объехали все Шотландское высокогорье и наблюдали перестрелку в лондонском «Палладиуме».
— Мы ходили смотреть новый фильм Хичкока, — пояснила Леттис. — Безумно занятный.
— Я, правда, не уверена, что исполнение Пегги роли плотоядной жены фермера можно счесть блистательным, — сказала Ронни, а затем продолжила с ужасным шотландским акцентом: — «Если бы вы только видели Сокихолл-стрит со всеми ее прелестными магазинчиками». Лидия, когда увидит этот фильм, умрет со смеху.
— А мне показалось, что она хорошо сыграла. Правда, Джозефина?
— Совсем неплохо для того, чья нога ни разу в жизни не ступала севернее Кэмдена. Но я думаю, если бы сейчас Лидию пригласили сниматься в кино, она с радостью согласилась бы и на роль фермера. Так что я бы советовала об этом фильме при ней даже не упоминать.
Селия проводила их по коридору до самой гостиной.
— Чувствуйте себя как дома. Сейчас сюда принесут горячее какао.
— К черту горячее какао! — скривившись, сказала Ронни. — После бодрящего шотландского воздуха мне нужно нечто покрепче.
Селия рассмеялась:
— Тогда рассаживайтесь, и я для вас что-нибудь закажу. Всем по стаканчику бренди?
— Замечательно! И спасибо, что предоставили нам комнату для работы. Честно говоря, просто не представляю, что бы мы без вас делали.
— Глупости. Это я должна вас благодарить за то, что вы делаете для клуба, — особенно после случившегося несчастья. Я знаю, что значит нести ответственность за своих работников, а Марджори, судя по всему, была для студии Мотли просто находкой.
— Что верно, то верно, и найти ей замену будет весьма нелегко, — сказала Леттис. — Но мы полны решимости сделать все возможное для успеха гала-представления хотя бы для того, чтобы почтить память Марджори.
Леттис и Ронни уселись в кресла возле окна, а Джозефина задержалась на минуту у двери.
— Я очень расстроена тем, что произошло сегодня, — сказала она Селии. — И чувствую себя виноватой за вашу перепалку с Джеральдин. Вы уже пришли в себя?
— Разумеется, — произнесла та уверенным тоном, хотя на самом деле вовсе не была в этом уверена. — Джозефина, пожалуйста, не думайте больше об этом. Наслаждайтесь компанией своих друзей, а я позднее тоже выпью с вами по рюмочке.
Селия, вернувшись к лестнице, наблюдала, как Люси сосредоточенно поднимается наверх с огромным подносом, уставленным чашками с какао, изо всех сил стараясь не пролить ни капли жидкости себе на ноги. Такого рода сцена в тюрьме, возможно, казалась совершенно обыденной, но в «Клубе Каудрей» выглядела не слишком пристойно. Поднос был тяжелый, нести его было неудобно, и Селия ободряюще улыбнулась Люси.
— Осторожнее, милочка. Смотрите не обожгитесь. — И, подождав, пока Люси оставалось всего несколько ступеней до конца лестницы, она добавила: — Между прочим, я забыла сказать вам: эту маленькую дрянь Марджори убили.
Увидев растерянность и ужас в глазах девушки, Селия поняла, что преимущество теперь явно на ее стороне. Люси потеряла всякую бдительность, а Селия, дотянувшись ногой до края подноса, толкнула его изо всей силы. Ее расчет оказался верным. Люси, потеряв равновесие, упала навзничь на ступени, и горячая жидкость с подноса облила ее с головы до пояса. Какао из опрокинутых чашек залило все вокруг, и сладкая жидкость точно новым слоем кожи облепила лицо и шею Люси, прожигая ей тело и заливая глаза. Девушка, неуклюже приземлившись на площадке лестницы рядом со свалившимся туда же подносом, к ужасу Селии, оставалась в сознании, и тут раздался дикий, нечеловеческий крик, вопль животного, молящего о смерти, пронзительный крик, возвещавший о мучительной физической пытке — пытке, которая прежде раздирала ей только душу.
Минута-другая, и на лестнице соберется толпа. Селия кинулась к девушке и с удивлением и ужасом обнаружила, что, хотя тело ее извивалось в агонии, она все еще сражалась за жизнь. Селия поняла, что у нее осталось всего несколько секунд завершить задуманное, и ее охватила паника. Руки Бэннерман машинально потянулись к покрасневшей и уже покрытой волдырями шее Люси, но она вовремя себя остановила. Все должно выглядеть как несчастный случай. И тогда Селия, чтобы приглушить крики Люси, схватила ее за волосы и со всего маху ударила головой о каменную стену вдоль ступеней. От удара изящные настенные росписи покрылись пятнами какао, но девушка наконец-то замолкла, и Селия, потянувшись проверить ее пульс, вдруг обнаружила, что у нее самой руки обожжены брызгами какао.
Люси все еще была жива, но жизнь в ней едва теплилась, и Селия знала, что не пройдет и нескольких часов, как ожоги сделают свое дело и девушка умрет, так и не придя в сознание. Паника понемногу отступила, мысли прояснились, и Селия, потянувшись к ноге Люси, развязала ей шнурок. Позади нее послышались торопливые шаги из вестибюля и гостиной, и она, уверенная, что любая помощь теперь бесполезна, обернулась и закричала, чтобы немедленно кого-то позвали из колледжа медсестер.
— Что случилось после казни Амелии Сэч? — спросил Пенроуз. — Куда вы уехали?
— Поначалу мы без конца переезжали — Килберн, Стокуэлл, Ист-Энд, — но люди откуда-то узнавали, кто мы такие или по крайней мере кто такой Джейкоб. Похоже, все вокруг знали про этот суд, и над Джейкобом издевались, будто он был во всем виноват. Ему угрожали на улицах, выпихивали его с работы, за какую бы он ни брался. Иногда даже подбрасывали нам в дом детскую одежду и старые газеты. Однажды возвращаемся мы из таверны, а на крыльце у нас тряпичная кукла с петлей на шее. И все из-за того, что эта стерва не ценила, что имела, — ей всего было мало. С годами люди про нас забыли и перекинулись на других несчастных выродков. Жизнь наша стала полегче, но она уже была порченая.
— А какое участие во всем этом деле принимал Джейкоб?
— Никакого, — поспешно ответила Мария. — Он, конечно, знал, что происходит, — не дурак был. Но, как я уже сказала, Джейкоб любил Амелию. Когда он увидел, что не может ее остановить, то просто устранился. Большинство мужчин не спустили бы ей этого, заставили бы делать то, что они велят, поставили бы ее на место, но Джейкоб был не такой. Он всю свою ненависть повернул на себя самого. Иногда я думаю, что Джейкоб и меня-то взял себе в наказание — второсортную замену тому, что он потерял.
— Почему же вы с ним остались?
— А какой у меня, вы думаете, был выбор? Мне было девятнадцать, я была незамужняя и с незаконнорожденным ребенком на руках — из тех дурочек, благодаря которым процветали такие, как Амелия Сэч. А скоро он меня еще и оседлал — наградил целым выводком, чтоб никуда от него не делась.
Нора Эдвардс говорила обо всем этом презрительным тоном, но вдруг неожиданно смягчилась.
— Ничего тут не попишешь — прошли годы, прежде чем я разобралась, что к чему. Пока ты молода, что ты во всем этом понимаешь? Тем, что случилось в Финчли, мы с ним были повязаны, будь то в радости или в печали. — Она горько рассмеялась. — И скорее в болезни, чем в здравии. Я-то думала, что люблю его.
— Поэтому вы и дали такие уничтожающие показания против его жены?
Она бросила на него злобный взгляд, но промолчала.
— И конечно, то, что вы сказали о Джейкобе, относится и к вам, мисс Эдвардс? Вы ведь тоже не были глупы. Вы наверняка знали, каким образом Амелия Сэч зарабатывает деньги.
— За какое же преступление, инспектор, вы собираетесь меня притянуть к суду?
Ее вопрос был, конечно, справедливым, но Пенроуз не сдавался.
— Я не собираюсь притягивать вас к суду, мисс Эдвардс. Я лишь пытаюсь разобраться в том, что тогда произошло, и понять, имеют ли события тех лет отношение к нашему расследованию. Марджори о чем-то узнала, из-за чего ее и убили. Нам рассказали, что сведения эти она получила от своего отца, сама их проверила и убедилась, что они правдивы. Поэтому вполне естественно предположить, что тайна, которая подвергла ее опасности, каким-то образом связана с прошлым вашей семьи, и, по-моему, вы — единственный человек, для которого сейчас важно эту тайну сохранить.
Пенроуз умолк, и мисс Эдвардс дерзко на него уставилась, но не произнесла ни слова.
— Вы говорите, что невиновны, поэтому теперь мне нужно заново рассмотреть все факты, чтобы понять, кто еще мог убить Марджори, дабы тайна не вышла наружу. Дочь Джейкоба Лиззи… Ее ведь взяла на воспитание какая-то чета из Сассекса?
Она пожала плечами:
— Я не знаю, кто они были такие. Все сделали в такой спешке, да и Джейкоб хотел начать новую жизнь и потому знать не желал никаких подробностей. Все это организовала какая-то надзирательница.
— Та же самая надзирательница, что пришла к вам во время войны сказать, что Лиззи умерла.
— Лиззи умерла?!
Эдвардс, казалось, была не только потрясена этим известием, но и расстроена, и Пенроуза поразило, как по-разному она отнеслась к известиям о смерти Лиззи и смерти Марджори.
— Вы же знаете об этом, — сказал он, немного сбитый столку. — Селия Бэннерман рассказала вам о смерти Лиззи, когда вы жили в Эссексе.
— Я не понимаю, о чем вы говорите. Нам никто ничего о Лиззи не рассказывал с тех пор, как ее у нас забрали.
— Она, наверное, сказала об этом Джейкобу, а он это от вас скрыл.
— Зачем ему было такое скрывать? Я говорю вам: Бэннерман никогда к нам не приходила. И потом, мы во время войны в Эссексе не жили.
Возвращаясь мысленно к разговору с Бэннерман, Пенроуз вспомнил, что это он сам упомянул Эссекс, а Селия его не поправила. Может, она не расслышала или не сочла это существенным. Но так или иначе, непонятно было, что выигрывала от такой лжи Нора Эдвардс.
— А когда вы переехали в Эссекс?
— В январе девятнадцатого, когда Джейкоб вышел из Пентонвилльской тюрьмы. Он отсидел там четыре года за дебоширство, что очень удачно совпало с войной. Для сражений Джейкоб был уже староват, но положение в стране выглядело отчаянным, так что он решил действовать наверняка.
«Спутать Пентонвилльскую тюрьму с Эссексом невозможно, — подумал Пенроуз, — но для чего Бэннерман лгать, тоже непонятно. Рассказала она отцу Лиззи о смерти его дочери или нет, особого значения в общем-то не имело, разве что для ее совести».
— А вы можете вспомнить кого-нибудь еще, кто знал историю вашей семьи?
— Нет, не помню. Из опыта скажу: стоило людям узнать про нас, как они тут же швыряли нам это в лицо. Так что я бы уж их знала.
— А ваш первый ребенок? Что с ней случилось?
— С ним, — поправила инспектора Эдвардс.
И Пенроузу стало неловко — он напрочь забыл, что в рукописи Джозефины не все соответствовало действительности.
— Я не знаю. Джейкоб заставил меня отдать его на воспитание. Он сказал: «Мы начнем новую жизнь».
Говорила ли Эдвардс всю правду или нет, но Пенроуз теперь понимал, почему она так ожесточена. Ей пришлось отстаивать своего мальчика под натиском Сэч и Уолтерс и подвергаться остракизму в качестве незамужней матери — и все это для того, чтобы в конце концов бросить ребенка из-за эгоизма теперь уже другого мужчины. Может быть, именно поэтому ее отношения с детьми были такими напряженными? — подумалось ему. Дети напоминали ей о ребенке, от которого ей пришлось отказаться.
Арчи уже собрался задать следующий вопрос, как в дверь постучали.
— Простите, сэр, что прерываю, — взволнованно произнес Уодинэм, — но вам срочно звонят. О Люси Питерс.
— Не так, черт побери, это важно, — раздраженно сказал Пенроуз. — Сержант Фоллоуфилд мне уже передал сообщение о ней полчаса назад.
— Нет, сэр, это уже другое. С ней случилось какое-то несчастье на лестнице, и неясно, выживет она или нет.
