После того как мы становимся на якорь в Исмаилии, мистер Селус и я садимся на ялик, чтобы доплыть до берега. Лодочники, охотящиеся за пассажирами, собрались у опущенного трапа и подняли галдеж, но стоило только мистеру Селусу прикрикнуть на них, как они замолкают, и устанавливается порядок.

Я не знаю, что он сказал — видимо, что-то на арабском, — но уверена, что свое действие возымели его внушительный вид и властный голос. Несомненно, на решение египтян вести себя цивилизованно повлиял и длинноствольный шестизарядный револьвер, висящий в кобуре у него на поясе.

— Рассчитываете подстрелить крупного зверя?

— Так, предосторожность. Лоцман сообщил, что в стране усиливаются беспорядки, но, правда, в Исмаилии пока спокойно.

Я вижу, что он хотел еще что-то добавить, но раздумал. Я же не ухожу от темы.

— Вы намеревались поведать мне, что взяли револьвер, поскольку я могу быть Ионой? Надеюсь, я не навлеку беду.

— Я собирался выразить надежду, что наша небольшая экскурсия на берег улучшит вам настроение.

— Я тоже на это надеюсь.

Лорд Уортон смотрит вниз, стоя у перил, как отплывает наш ялик, и машет Фредерику. Встретившись со мной взглядом, он кивает и мне, а я отвечаю ему легкой улыбкой, которая не отражается в моих глазах. Если бы лорд взглянул в них, то понял бы, что я о нем думаю.

Как обычно, его манеры высокомерны и снисходительны. Я чувствую, что он смотрит сверху вниз, не только потому что стоит на гораздо более высоком судне.

Исмаильский залив — горячий, спокойный и ровный. У меня ощущение, будто я на деревянной тарелке плыву в кастрюле с горячей водой. Фредерик — он настаивает, чтобы я именно так обращалась к нему, не говоря «мистер» или «сэр», — благоразумно предложил мне очень большой зонт для защиты от солнца.

А самого Селуса от палящих лучей защищает широкополая шляпа-сафари, которая более круглая и мягкая, чем ковбойская. Она немного напоминает шляпы аргентинских гаучо. На нем легкая желто-коричневая рубашка с брюками и хорошо поношенные коричневые сапоги до колен.

— От змей, — говорит он, заметив, что я смотрю на сапоги, — в джунглях. Но думаю, в Исмаилии меня не укусят.

Нищие, акробаты и продавцы безделушек на берегу соперничают между собой, добиваясь от нас внимания и денег. Фокусник демонстрирует нам ловкость рук с исчезающими в платке бусами, и я вознаграждаю его монеткой.

— Вы знаете, что несколько фокусников из Средиземноморья сели на пароход в Порт-Саиде? — спрашивает Фредерик.

— Нет. А зачем?

— Как мне сказали, едут на сбор фокусников в Нью-Йорке. Один из сверхъестественно богатых американских воровских баронов пригласил лучших фокусников мира, чтобы они показали свои способности. Весьма значительная денежная премия ждет того факира, чей трюк останется не разгаданным коллегией судей.

— Может быть, один из этих фокусников покажет нам, как мистер Кливленд умудряется быть одновременно мертвым и живым.

Он останавливается и внимательно смотрит мне в глаза:

— Как мне убедить вас, что я действительно говорил с Джоном Кливлендом?

— Я считаю, вы ошибаетесь, что говорили с ним самим, а вы считаете, что я ошибаюсь, будто он умер у меня на руках. — Смахнув невидимую пушинку с его рубашки, я смотрю ему в глаза со всей искренностью. — Решить этот вопрос можно, если попросить одного из магов, севших на пароход, вызвать Кливленда пред наши очи.

— Будьте осторожны в своих мечтах. Случались и более странные вещи.

Фредерик нанимает экипаж, который отвозит нас в город. Исмаилия спокойнее и меньше, чем Порт-Саид; пароход останавливается здесь только потому, что правительственный почтовый контракт требует этого. Улицы немощеные и больше изрезаны колеями, чем в средиземноморском порту, но зато на них нет толп, алчущих крови чужеземцев.

Я замечаю редакцию англоязычной газеты «Исмаилия пост», располагающуюся в одном здании с телеграфом, что не является редкостью, поскольку все внегородские новости приходят по телеграфу.

— Я стараюсь засвидетельствовать свое уважение органам печати, когда у меня есть такая возможность, — говорю я Фредерику, уверенная, что, как внимательный джентльмен, он предложит сделать короткую остановку.

Фредерик смотрит на здание, кивает:

— Да, конечно. — Вдруг он показывает на магазин музыкальных инструментов. — Те барабаны делают из обожженной глины, и на них натягиваются овечьи кишки. Они издают хороший звук.

Меня бросает в холод.

— Остановитесь! — негодую я.

Я привожу в удивление Фредерика и возницу, который осаживает лошадь и оглядывается на меня.

— Заберите это. — Я сую Селусу зонт и выхожу из экипажа, хлопнув дверцей за собой.

Фредерик серьезно смотрит на меня:

— Что вы делаете?

— Я видела ваш взгляд. Вы пытаетесь помешать мне пойти на телеграф. Вы пригласили меня, чтобы не дать мне отправить корреспонденцию о случае на рынке.

— Что бы вы ни думали, вам нужно понять, что вы рискуете попасть под арест за отправку телеграммы провокационного содержания.

— Я не собираюсь посылать телеграмму. Но когда мне будет нужно, вы меня не удержите.

Я останавливаю другой экипаж и говорю извозчику отвезти меня к берегу.

Я взбешена и готова выть на луну.

Держать меня на поводке и заткнуть мне рот — не иначе, придумал Уортон, самозваный и уверенный в своей правоте блюститель моего поведения. Это так похоже на него.

Я не собиралась посылать корреспонденцию. Я думала, но потом отказалась от этой мысли. Ведь я иностранка, находящаяся, по сути дела, в зоне военных действий, и знаю, что меня могут арестовать, если я напишу что-нибудь о разведчиках и правительственном прикрытии их деятельности. Кроме того, не имею всех фактов, и, если мой репортаж окажется недостоверным, репутация Нелли Блай как заслуживающего доверия журналиста будет навсегда запятнана.

Мало того, газетный мир Нью-Йорка — это поле битвы, на котором издатели сражаются за читателей и тиражи своей продукции, и Пулитцер выбросит меня из «Нью-Йорк уорлд» как вчерашнюю новость, если я ошибусь и дам его конкурентам повод поржать.

То же самое относится и к гонке, которую я затеяла. Если я окажусь за решеткой в Египте или меня задержат для допроса на несколько часов, а пароход в это время уйдет, кругосветка будет сорвана. А вместе с ней — испорчена моя карьера, да и вся жизнь. «Нью-Йорк уорлд» сделала мое путешествие ведущей темой, хвастаясь, что ее репортер успешно завершит его. Если я не побью восьмидесятидневный рекорд, то не только потерплю поражение и умру от стыда, но Пулитцер сделает все, чтобы я стала парией в журналистике.

К тому моменту как я добралась до берега и взяла лодку, чтобы приплыть на пароход, мой гнев улетучился, а зной и мрачные мысли породили усталость и беспокойство.

Я чувствую себя одинокой и беззащитной, на полмира вдали от друзей и семьи, и рядом ни одной родственной души. Господи, что бы я отдала, если бы человек, который пробивался через непроходимые джунгли и побеждал разъяренных зверей, стал моим другом и союзником! Вместо этого с каждым словом, с каждым шагом нас все больше разделяет непреодолимая пропасть.

Меня везут в лодке к пароходу, и я вдруг осознаю, что более всего тревожит меня один вопрос.

Когда ожидать новой неприятности?