— Топтание, — рассказывает нам фон Райх, наслаждаясь своей обычной ролью лектора, — это обряд в память о чуде, совершенном мусульманским святым. Он въехал в Каир верхом на скакуне по глиняным кувшинам, не разбив ни одного из них. Согласно поверьям шейх, который исполняет этот обряд, не может причинить вреда лежащим людям, так же как святой не разбил кувшины. Если кто-то умрет под копытами — значит, он грешник.

— Ужасно! — Воспринимая происходящее как глумление сильного над беззащитными, я завороженно смотрела на это жестокое представление, не находя в себе силы пошевельнуться, когда тяжелые копыта как кузнечный молот обрушиваются то на одного, то на другого человека. — Почему шейх не может использовать обычные кувшины для этой цели?

— Зачем рисковать? А если его призовые скакуны порежут себе ноги? Скакуны гораздо ценнее, — поясняет лорд Уортон. Все за исключением меня весело смеются по поводу того, что шейх ценит лошадей больше, чем своих подданных. Это подзадоривает лорда. — Все арабы, от князей до пустынных кочевников, любят и лелеют своих лошадей…

— Иногда больше, чем жен, — перебивает его леди Уортон.

— Согласись, дорогая, — лорд Уортон улыбается фон Райху, — если у кого-то имеется несколько жен, как у этих арабов, наверное, находиться в стойле ему иногда бывает приятнее, чем дома.

Мужчины, довольные, снова смеются.

— Пророк Мухаммед в своих заповедях призывал любить лошадь, — добавляет фон Райх. — Бедуин сам будет голодать, но лошадь накормит.

— А как же люди, которые должны терпеть мучения под копытами лошади шейха? — Я, конечно, напрасно задаю этот вопрос, ибо знаю, что у моих собеседников нет сострадания к обездоленным.

— Крестьяне почитают за честь оказаться в таком положении, — отвечает лорд Уортон.

— Вы так думаете? Интересно, что бы чувствовал каждый из нас, если бы пришлось лечь на землю там, у себя дома, чтобы по нашим спинам на лошади проехал член королевской семьи.

Фон Райх едва заметно улыбается мне, в то время как чета Уортон хранит гробовое молчание.

Когда разговор возобновляется и присутствующие начинают сравнивать арабских лошадей с другими скакунами, я отхожу в сторону и направляюсь в заднюю часть шатра, где есть выход, через который, как я заметила, удалились мистер Селус и псилл.

Меня настораживает странное совпадение: маг, выступавший там, где убили человека, и англичанин, разговаривавший с мертвецом, оказывается, знакомы. Они медленно идут вместе и беседуют так тихо, что я ничего не слышу. С их стороны это весьма неучтиво.

Тут они исчезают среди руин. Я иду туда же как бы для того, чтобы осмотреть памятники древности при свете факелов, зажженных с этой целью для гостей.

Жутковато находиться среди седых камней прошлого в призрачном свете полной луны и мерцании факелов, но, к счастью, здесь бродят еще несколько человек.

Я обхожу колонну и лицом к лицу сталкиваюсь с магом. Он не то чтобы не пропускает меня, а просто не двигается с места, уставившись на меня иссиня-черными глазами, каких я никогда не видела. Я быстро оглядываюсь вокруг, но его английского приятеля нет в поле зрения.

Изобразив на губах улыбку и выдавив «Добрый вечер», я хочу обойти его, как вдруг замечаю скарабея, висящего у него на шее на золотой цепочке. Тот, что мне подсунули в карман, не идет ни в какое сравнение с амулетом мага — он из кроваво-красного рубина, почти в форме сердца и инкрустирован драгоценными камнями.

Стоит кучу денег, проносится у меня в голове, когда я отрываю взор от этого сокровища и смотрю на его обладателя. Вот уж не подумаешь, что у рыночного мага может быть такая ценная вещь. Как и его одежда. Она не из хлопка, как та, в какой он был вчера, а из черного шелка, отделанного жемчугом.

— Вы знаете, в чем магия скарабея, имеющего форму сердца? — спрашивает он на английском с сильным акцентом.

— Нет, но мне, конечно, хотелось бы знать.

— Тому, кто носит его, после смерти гарантировано заново родиться.

— Ага, и как это происходит?

— Когда люди умирают, боги взвешивают их сердца. Те, что переполнены грехами, тяжелые, и их поедает уничтожитель сердец. Но если сердце человека заменить скарабеем до того, как оно будет взвешено, грехи не обнаружатся и человек родится снова.

— И именно таким образом мистеру Кливленду удалось с рынка перебраться на берег, где он разговаривал с мистером Селусом? И смотреть на меня в иллюминатор? Его сердце заменили скарабеем?

Он бросает на меня взгляд — тяжелый, как двухтонный сфинкс.

— Вы находитесь на священной земле, по которой еще ходят боги. Их гнев падет на тех, кто высмеивает их.

Из-под одежды появляется его посох, и я отшатываюсь назад, но он гулко ударяет им по земле и проходит мимо. Меня бросает в холодный пот, несмотря на теплую ночь.

Я подавляю в себе волнение и иду дальше, поглядывая назад — не ползут ли за мной змеи. Какой неприятный тип!

Мне понятно, почему он не удивился, когда я упомянула об убитом, разговаривавшем с Фредериком Селусом. Не иначе как ему прожужжали все уши об этом за обеденным столом шейха. Но он мог бы по крайней мере от удивления поднять брови, когда я сказала, что кто-то заглядывал ко мне через иллюминатор.

Сожаления, что я отправилась на эту экскурсию, снова начинают одолевать меня, но я прогоняю их, полная решимости не допустить, чтобы какое-то египетское пугало лишило меня удовольствия ближе познакомиться с землей фараонов. Я рада, что осматриваю руины, не слыша педантичную болтовню фон Райха и язвительные замечания леди Уортон о всех и вся, в том числе обо мне.

Опускается ночь, на небе появляется пепельное свечение, когда ранняя полная луна поднимается за покровом из темных облаков. Танис — город-призрак, монументы которого превращены в руины, а пустынный ветер разметал души его давно умерших жителей. Но стоило только слабому лунному свету отобрать малую толику пространства у темноты, как воображение начинает оживлять былую славу города. Мне нетрудно представить фараона на золотой колеснице, его солдат, копьями оттесняющих толпу, с благоговением взирающую на живого бога.

Ноги уносят меня дальше от шатра, мимо Великого храма Амона, куда уже не доносятся музыка и голоса людей, и я оказываюсь перед огороженным местом раскопок рядом с храмом Гора.

Большой раскоп обнесен изгородью из плетеных секций речного тростника, но из-за того, что надвигающиеся из пустыни пески засыпают все на своем пути, проект кажется заброшенным. В полости видна небрежно откопанная каменная крутая лестница. Вместо отсутствующих ступеней сделаны деревянные опоры. Поврежденная лестница исчезает в бездне темноты, куда не проникает лунный свет.

Небрежность, с которой сделан раскоп, наводит на мысль, что это дело рук грабителей, а не профессиональных археологов, и заставляет задуматься, какие же бесценные сокровища находились в гробнице до того, как в нее проникли вандалы.

Еще один забор, меньший по размеру, установлен поодаль в тридцати шагах у окончания высокой стены, где горит факел. Заинтересовавшись, я иду туда и обнаруживаю еще одну яму, имеющую в диаметре около шести футов. Как и ограждение вокруг лестницы, это такое же непрочное, поставленное совсем не для того, чтобы служить непреодолимой преградой.

Я двигаюсь дальше, придерживаясь левой рукой за гранитную стену и стараясь не наваливаться на ограждение, которое, кажется, того и гляди снесет сильный порыв ветра. Колышущееся пламя факела позади меня у края стены — слишком тусклое, но лунного света достаточно, чтобы разглядеть груду камней на глубине десяти футов. Судя по обломкам и неправильной формы яме, я стою на крыше гробницы или некоей камеры, а отверстие образовалось случайно — вероятно, в результате обвала, когда внизу вели раскопки рабочие, спустившиеся туда по лестнице.

В камере полная темнота, но перед моим мысленным взором возникают надписи на стенах, повествующие о победе фараона на войне, воображение рисует сцену царской свадьбы или царя, получающего мудрый совет от бога.

Я наклоняюсь над ямой, стараясь побольше разглядеть, как вдруг свет факела позади меня что-то заслоняет и я слышу какое-то движение.

— Кто здесь?

Черное пятно устремляется ко мне и ударяет в голову, отбросив меня к стене. Ноги подкашиваются, и я падаю на колени, выставив вперед руки, чтобы не удариться лицом. Что-то шлепается рядом со мной на землю — камень, и я вижу кружение ткани. Я почти лишаюсь чувств, но осознаю, что меня стукнули камнем, обернутым куском материи. Ткань накрывает мою голову и обматывается вокруг шеи, в поясницу упирается колено, и на горле затягивается ткань, душащая меня. Я хватаюсь за нее и пытаюсь вырваться. Голова кружится от удара, но страх придает мне силы. Неожиданно сдавливание горла ослабевает, и мне удается вдохнуть воздуха, но опять удар обрушивается на голову и из глаз сыплются искры.

Потом по всему моему телу начинают шарить руки — они ищут, жмут, цапают. По их силе я чувствую, что это мужские руки. Когда пальцы сдавливают мне грудь, в сознании вспыхивает образ пьяного отчима. Я резко встаю, оттолкнув назад лапающего меня мужчину, и головой ударяю его в подбородок.

Он ослабляет хватку, потом просовывает руки мне за плечи и пихает, прижимая меня к тростниковому ограждению. Я вскрикиваю, когда под моим весом оно проламывается и я лечу в пустоту.

Ударившись о землю, я сбиваю дыхание, и в голове вспыхивает свет, прежде чем темнеет сознание.