Во вторник, 17 июля, Джек Уичер приступил к расследованиям за стенами дома. Решив начать с загадки исчезнувшей ночной рубашки, он отправился в бекингтонскую школу, где училась Констанс. Засунув в карман фланельку, обнаруженную в выгребной яме, Уичер прошагал полторы мили вниз по узкой дороге, пробивающейся сквозь заросли ежевики, камыша и крапивы с вкраплениями белой амброзии. Погода была прекрасная, трава почти вся скошена.

Сын садовника, Уичер чувствовал себя в поле, в окружении цветов, как у себя дома. Он послужил прототипом сержанта Кафа из «Лунного камня».

Добравшись до деревни, Уичер направился в Мэнор-Хаус — школу, вот уже девять месяцев посещаемую Констанс, причем Последние шесть — как пансионерка. Каждый семестр на попечении директрисы Мэри Уильямс и ее помощницы мисс Скотт находились тридцать пять учениц. В пансионате работали также еще двое учителей и четверо слуг. В учреждениях, подобных этому, девочек обучали тому, что может пригодиться будущей даме: пению, игре на пианино, шитью, танцам, хорошим манерам, немного французскому и итальянскому. Девочки из хороших семей обычно поступали сюда в тринадцать-четырнадцать лет, предварительно получив кое-какие знания от своих гувернанток. Мисс Уильямс и мисс Скотт заявили, что учится и ведет себя Констанс отменно. В прошлом семестре она даже заняла второе место за хорошее поведение. Уичер показал им фланельку с отрезанными штрипками, найденную Фоли в туалете, и спросил, знакома ли им эта вещица. «Нет, не знакома» — был ответ. Уичер поинтересовался именами и адресами ближайших приятельниц Констанс, так как намеревался поговорить с ними в ближайшие дни.

Будучи в Бекингтоне, Уичер зашел также к Джошуа Парсонсу, семейному врачу Кентов, жившему вместе с женой, семью детьми и тремя слугами в доме с фронтонами XVII века. Принадлежа к новому среднему классу профессионалов, Парсонс стоял с Кентом примерно на одной ступени социальной лестницы. Один из его сыновей, Сэмюел, был всего несколькими месяцами старше Сэвила.

Джошуа Парсонс родился 30 декабря 1814 года в семье баптистов в Лэвертоне, городке, расположенном в двух милях к северо-западу от Бекингтона. Это был черноволосый, с полными губами, носом картошкой и большими карими глазами мужчина. В Лондоне, где он обучался общей терапии, Джошуа близко сошелся с Марком Лемоном, впоследствии редактором «Панча» и другом Диккенса, и Джоном Сноу, эпидемиологом и анестезиологом, открывшим вирус холеры. Недолгое время Парсонс и Уичер жили в одном районе Лондона: Уичер поступил в полицию и перебрался в Холборн за месяц до того, как Парсонс съехал с квартиры в Сохо и вернулся в Сомерсетшир. В 1845 году вместе со своей, ныне тридцатишестилетней, женой Летицией поселился в Бекингтоне. Он был страстным цветоводом и с особой нежностью относился к альпийским и вечнозеленым растениям.

Парсонс поделился с Уичером заключениями, сделанными им после вскрытия тела. Так, он пришел к убеждению, что Сэвила задушили или по крайней мере придушили, перед тем как перерезать горло. Это объясняет затемнения вокруг рта и отсутствие крови на стенах туалета: сердце мальчика остановилось еще до того, как в его горло вонзился нож. Поэтому-то кровь не брызнула во все стороны, а медленно стекла в яму. Таким образом, с точки зрения Парсонса, орудием убийства послужил не нож, а кусок материи. Джозеф Степлтон, тоже участвовавший во вскрытии, придерживался иной точки зрения и был уверен, что смерть наступила в результате того, что мальчику перерезали горло, а темные пятна появились вследствие того, что его голову опустили в нечистоты. Кровь же, как он полагает, почти полностью впиталась в одеяло.

Разногласия врачей позволяли выдвигать различные версии. Если Сэвила задушили, а раны нанесли лишь затем, чтобы скрыть подлинную причину смерти, то мальчика могли убить под воздействием импульса, из-за опасения, что он проговорится. В таком случае убийцами могли быть няня и отец, увиденные им в одной постели. И, напротив, трудно представить, чтобы в такой ситуации Сэвил погиб от сильного удара ножом.

Парсонсу такие рассуждения представлялись совершенно неубедительными. Он не сомневался, что убийство совершила Констанс. Осмотрев в ту роковую субботу лежавшую на кровати ночную рубашку, он заметил, что она не просто чиста, но «исключительно чиста». Похоже, это свежая рубашка, в ней явно не могли спать шесть ночей. Он обратил на это внимание Фоли, но тот отмахнулся. Парсонс сказал Уичеру, что Констанс отличается неуравновешенным и злобным характером. Он, Парсонс, уверен в том, что девушка «одержима манией убийства», и, с его точки зрения, все дело тут в наследственности.

Дело в том, что врачи XIX века, специализировавшиеся на душевных болезнях (их тогда называли просто «психушниками»), считали, что в большинстве случаев нервные расстройства передаются по наследству, чаще всего от матери к дочери. По слухам, первый приступ безумия случился с миссис Кент, когда она была беременной Констанс. Поэтому вполне допустимо предположить, что ребенок, появившийся на свет в таких обстоятельствах, особенно предрасположен к душевным заболеваниям: в 1881 году Джордж Генри Сэвидж писал, что в приюте Белтхем ему показали детей, «пропитавшихся безумием еще в утробе матери… с самого рождения эти младенцы представляли собою настоящих дьяволят». Другая теория — скорее психологическая, нежели физиологическая — базировалась на предположении, что постоянные размышления о дурной душевной наследственности уже сами по себе способствуют развитию болезни (на этой идее построен сюжет новеллы Уилки Коллинза «Безумный Монктон», опубликованной в 1852 году). Но эффект в обоих случаях тот же. Парсонс как-то сказал Уичеру, что «он не стал бы ложиться спать в доме, где мисс Констанс не заперта надежно в своей комнате».

Однако могло случиться так, что версия Парсонса относительно Констанс рикошетом ударила бы по нему самому. В конце 50-х годов XIX века была раскрыта группа медиков, отправлявших в психиатрические лечебницы совершенно здоровых женщин; легкость, с какой они подтверждали наличие душевного заболевания, шокировала всю страну. В 1858-м подобным делом занималась специальная парламентская комиссия, а еще два года спустя этот сюжет нашел отражение в «Женщине в белом». Таким образом, нельзя было исключить того, что врач может без каких-либо оснований объявить человека душевнобольным.

Вернувшись в Темперенс-Холл, Уичер положил фланельку на видное место и пригласил деревенских опознать ее. Эта тряпица, пропитанная хлороформом, писал репортер «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», могла быть использована для того, чтобы усыпить Сэвила или заглушить его крики; единственным иным объяснением, отчего она оказалась в туалете, говорилось далее в статье, может бьть то, что «она случайно упала на пол, когда убийца наклонился, чтобы завершить свое кровавое дело, но в таком случае получается, что женщина, убившая мальчика, была полураздета». Так аналитические рассуждения о вроде бы малозначащей вещи позволили журналисту создать зловещую картину: полураздетая женщина затаскивает ребенка в туалет и там закалывает. Сверх всякой меры увлекшись этой версией, он совершенно упустил из виду еще один вариант: фланелька вообще могла не иметь никакого отношения к убийству.

Как было указано в отчете Уичера, туалет использовался всеми слугами в доме, а также заезжими торговцами. Найдена фланелька была не рядом с телом, а под ним, в выгребной яме. «Вполне возможно, — продолжал детектив, — что она оказалась там еще до совершения убийства, и в таком случае владелица, увидев ее, могла отказаться от принадлежащей ей вещи просто из страха оказаться в числе подозреваемых». Надо было обладать холодным рассудочным умом, чтобы увидеть в обыкновенном предмете действительно всего лишь обыкновенный предмет и признать, что люди, случается, лгут не потому, что виновны, а потому, что напуганы. Уичер допускал и еще одну возможность: не исключено, что убийца бросил фланельку в туалет, чтобы сбить с толку полицию. «Возможно, — писал он, — эта вещь была просто подброшена с целью навести подозрение на невиновного».

В общем, нагрудная фланелька была одной из нескольких ниточек, уцепившись за которую все участники расследования — полиция, газетные репортеры и читатели, — пытались размотать весь клубок. Пока убийца не найден, все может оказаться важным, все может таить в себе разгадку. Заинтересованная публика, подобно параноикам, все вокруг наделяла необыкновенной значимостью. Было ясно, что все станет на свои места и обретет обыденный смысл, лишь когда убийца будет пойман.

Поскольку Уичер был убежден, что мальчика убил кто-то из обитателей дома, все подозреваемые находились в поле его зрения. Это было поистине таинственное, необычное убийство, хотя и совершенное в ничем не примечательном загородном доме, — ведь предстояло не просто выявить преступника, но разгадать потаенное «я» этой личности. Это был в чистом виде вызов, поединок ума и выдержки: у кого окажется больше того и другого — у детектива или у убийцы?

Для того чтобы проникнуть в глубь внутреннего мира обитателей дома на Роуд-Хилл, требовалась не столько логика, сколько инстинкт, то, что Шарлотта Бронте называет «восприимчивостью — тем особенным свойством, которым наделены детективы». В то время уже формировался словарь, соответствующий тонким, не поддающимся определению методам работы детектива. В 1849 году слово «hunch» (предчувствие, подозрение) было впервые употреблено в смысле чего-то такого, что способствует раскрытию преступления. А слово «lead» (руководство, пример, указание) приобрело в этом контексте значение «нить» или «след».

Уичер внимательно наблюдал за обитателями дома, их реакцией, выражением лиц, непроизвольными телодвижениями, вслушивался в звучание речи и по поведению пытался воссоздать характер; как утверждал сам Уичер, «вычислял их». Пожелавший остаться неизвестным детектив как-то попробовал раскрыть суть этого процесса в разговоре с журналистом Эндрю Уинтером. Он поведал, как ему удалось поймать одного афериста. Это произошло в 1856 году, во время церемонии закладки Веллингтонского колледжа, неподалеку от Кроуторна, в которой приняла участие королева. «Если бы вы спросили меня, почему, едва увидев этого типа, я сразу решил, что он вор, мне было бы затруднительно ответить, — поражался детектив. Он действительно не знал, в чем тут дело. — Что-то в том было такое, что-то свойственное всем аферистам, что сразу привлекало внимание и заставляло следить за ним. Вроде бы он не заметил, что за ним наблюдают, и втерся в толпу, но затем обернулся и посмотрел в мою сторону. Для меня этого было достаточно, хотя никогда раньше я его не видел и, насколько можно было судить, ни в чей карман он еще не залез. Я сразу же направился к нему и, положив руку на плечо, спросил: „Что вам здесь надо?“ „Если бы знать, что здесь окажется кто-нибудь из ваших, ни за что бы меня тут не было“, — мгновенно ответил он приглушенным голосом. Затем я спросил, работает он в одиночку или их целая банда, на что он ответил: „Один, честное слово, один“. Тем не менее я отвел его в комнату, специально предназначенную для задержанных». Решительность, проявленная детективом, инстинктивное ощущение какого-то «непорядка», опыт общения с аферистами, работающими в высшем свете, а также четкий стиль повествования — все это заставляет предположить, что собеседником Уинтера был Уичер. На это, между прочим, указывают и разговорные обороты: точно такую же фразу — «для меня этого было достаточно» — он употребил в беседе с Диккенсом.

Трудно облечь в слова те неуловимые движения, на анализе которых детектив строит свои догадки, — случайная гримаса, беглый жест. Хорошо написал об этом в своих мемуарах, опубликованных в 1861 году, детектив из Эдинбурга Джеймс Маклеви. Наблюдая за стоящей у окна служанкой, он «уловил даже ее взгляд, нервный и настороженный, заметил также и попытку податься назад при виде появившегося мужчины; от его внимания не ускользнуло и то, что девушка вновь выглянула в окно, убедившись в том, что он занят своим делом». В одном из своих детективных рассказов, публиковавшихся под псевдонимом Уотерс в середине XIX века, журналист Уильям Рассел попытался передать характерные особенности самого процесса наблюдения: «Ее взгляд, таков уж этот взгляд, не отрывался от меня — и в то же время он словно проникал в глубины ее собственного мозга, — этот изучающий и оценивающий взгляд был направлен не только на мое лицо, но также и на себя». В этом описании схвачена самая суть работы детектива: он пристально вглядывается в окружающий мир, но в то же время и не менее пристально — внутрь самого себя, проникая в глубины памяти. Глаза же других — это книга, подлежащая прочтению, а нажитый опыт — словарь, используемый при этом.

Уичер утверждал, что умеет читать мысли людей по их глазам. «На глаз, — говорил он Уильяму Уиллзу, — можно определить очень многое. По выражению глаз затесавшегося в толпу афериста всегда можно угадать его намерения». Благодаря своему опыту Уичер, пишет Уиллз, «мог выходить на след, остававшийся совершенно незаметным для других». На лицах, развивая эту концепцию, продолжает Маклеви, «всегда можно найти нечто поддающееся прочтению… Если уж я взгляну на кого, то редко ничего не нахожу».

Уичер умел читать не только по лицам, но и по осанке и телодвижениям. Так, повороты, ерзанье, шевеление ладоней под плащом, кивок в сторону сообщника, бросок в сторону — все выдавало преступника в его глазах. Однажды он арестовал двух хорошо одетых мужчин, слонявшихся у театров «Адельфи» и «Лицей» просто потому, что «заподозрил что-то не то в их походке» (при обыске обнаружилось, что у них нет денег даже на самый дешевый билет на галерке, и это лишь подтвердило его догадку об истинных намерениях этой парочки — обчистить чужие карманы). Умение уловить подозрительные телодвижения позволило Уичеру отыскать бриллианты, украденные Эмили Лоренс и Луизой Муто.

Некая таинственная аура, окружавшая детективов в начальную пору их деятельности, воплотилась в диккенсовском инспекторе Баккете, «этой машине для наблюдения» с «бесчисленным количеством глаз», человеке, «забирающемся в собственном сознании на высокую башню, откуда далеко видно во все стороны». «Стремительность и уверенность», с которыми мистер Баккет приходит к своим выводам, остается «на грани чуда». Мысль о том, что человеческие лица и тела поддаются «прочтению», а внутренняя жизнь отпечатывается в выражении лиц и даже в нервном постукивании костяшками пальцев, производила ошеломляющее впечатление на людей Викторианской эпохи. Возможно, это чувство объяснялось ревнивым отношением к частной жизни: трудно и страшно было привыкнуть к мысли, что тебя просвечивают насквозь и то, чем ты так дорожишь и что так тщательно оберегаешь, внезапно становится достоянием «города и мира». Тело человека может выдать его так же, как сердцебиение выдает убийцу в новелле Эдгара По «Сердце-обличитель» (1843) — именно оно словно бы свидетельствует о его виновности. Несколько позднее непроизвольные телодвижения и случайные обмолвки послужили доктору Фрейду лишним доказательством в пользу верности его теории.

Хрестоматийным трудом, посвященным умению читать по лицам, стали «Физиогномические очерки» Каспара Лаватера (1855). У «физиогномиста», пишет он, «должен быть зоркий глаз — ясный, острый, стремительный и цепкий. В точности наблюдения заключается душа физиогномики. Физиогномист должен быть одарен исключительно тонким, исключительно развитым, безошибочным чутьем. При этом следует быть очень разборчивым». Подобно детективу, внимательный человек умеет отделять важное от второстепенного. «Главное — знать, что следует избрать в качестве предмета наблюдения», — говорит Огюст Дюпен. У детективов и физиогномистов в равной степени развито зрение, отражающее (а возможно, бросающее вызов) «Небесному оку», заглядывающему в наши души.

«Ничто так точно не отражает душу человека, как его лицо в сочетании с манерой держать себя», — говорит герой-повествователь в новелле Диккенса «Пойман с поличным» (1859). Далее он поясняет, как сформировал свое мнение о человеке по имени Слинктон: «Я мысленно разобрал его лицо на составные части, словно это были часы, и принялся подробно изучать их. Я не мог сказать, что мне не нравятся черты его лица, каждая в отдельности; еще меньше я мог сказать это, когда соединил их вместе. В таком случае разве не чудовищно, спросил я себя, что я мог заподозрить и даже возненавидеть человека только потому, что он причесывается на прямой пробор?»

Но тут же повествователь опровергает себя — оказывается, это очень даже возможно: «Наблюдая незнакомого человека и поймав себя на том, что какая-нибудь пустяковая черточка в нем кажется отталкивающей, следует принять это к сведению. Ведь она может послужить ключом к раскрытию всех его тайн. Несколько волосков могут указать, где спрятался лев. Очень маленьким ключиком можно отпереть очень большую дверь».

Лица и тела таят в себе путеводные нити и такие ключики; крохотные детали позволяют ответить на самые сложные вопросы.

В своей книге об убийстве в доме на Роуд-Хилл Степлтон утверждает, что все тайны семейства Кент написаны на их лицах: «Быть может, ничто не раскрывает семейные секреты так полно, как внешний вид детей и выражение их лиц. По ним, по их поведению и нраву, по проступкам и даже просто по жестам и словам можно прочитать историю дома, в котором они выросли; точно так же познаем мы природу молодых растений по почве, в которую были брошены семена, по буре, побившей их нежные лепестки, по тому, какой уход был за ними… С помощью детской физиогномики можно наиболее точно составить представление об обстановке в семье».

В своих положениях Степлтон, несомненно, руководствуется идеями, сформировавшимися в ранневикторианскую эпоху. Полное выражение они нашли в труде Дарвина «Происхождение видов», опубликованном годом раньше книги Степлтона. Наступит время, писал Дарвин, «когда в каждом явлении природы мы будем видеть его историю; когда любую сложную структуру будем рассматривать как итог целого ряда взаимодействий, каждое из которых имеет значение для своего носителя».

Человек — порождение своего прошлого.

Все те, кто оказывался в доме Кентов в первые после убийства недели, изо всех сил вглядывались в его обитателей в поисках ключа к разгадке преступления. Медики, исследовавшие труп, стремились почти в буквальном смысле «считать с него все, что только можно». Другие изучали лица и повадки хозяев дома. Роуленд Родуэй так отзывался об Элизабет Гаф: «Я заметил на ее лице следы тревоги и усталости». Альберт Гросер, молодой газетный репортер, пробравшийся в дом в день убийства, обратил внимание на «нервное, неуравновешенное» поведение няни. Но если эти подозрения питались написанным на лице беспокойством или порывистыми движениями, то Уичер искал свои следы в том, чего не видно, — в молчании.

Уичер сообщал в отчете на имя сэра Ричарда Мейна о том, что ему удалось заметить в доме на Роуд-Хилл. Мистер и миссис Кент «души не чают» в своих младших детях. Уильям выглядит «очень подавленным». Констанс и Уильяма связывает «взаимная привязанность» и «тесная близость» («близость» в середине XIX века подразумевала наличие неких общих секретов). Уичер докладывал также о том, как реагировала семья на смерть мальчика. Когда Элизабет Гаф, писал он, пришла к двум старшим дочерям сообщить об исчезновении Сэвила, «мисс Констанс открыла ей дверь одетой, выслушала няню и ничего не сказала». С одной стороны, хладнокровие Констанс, демонстрируемое ею и в дальнейшем, могло свидетельствовать о чистой совести и душевном покое, но вместе с тем не исключались и иные, далеко не столь идиллические толкования. За внешним спокойствием могла скрываться хорошая подготовка к преступлению.

Загадка убийства, совершенного в доме на Роуд-Хилл, кроется в характере убийцы, сочетающем бурный темперамент и хладнокровие, расчетливость и горячность. Кто бы ни убил и ни надругался над телом Сэвила Кента, человек этот был явно не в себе, его обуревали исключительно сильные чувства; но он же, судя по тому, что его до сих пор не нашли, проявляет редкостное самообладание. Уичер счел холодное спокойствие Констанс признаком того, что это она убила своего брата.

Жесткий разговор Уичера с Констанс относительно ночной рубашки можно расценить как испытание ее нервов. И если так, то невозмутимость девушки лишь усилила его подозрения. И бесстрастная манера общения, и пропавшая рубашка указывали на то, что нить надо искать в зазорах, в намеках на то, что скрывается. То, что Уичер видел в Констанс, было так же умозрительно, как и то, что мистер Баккет уловил в облике убийцы, мадемуазель Ортанз, — «она сидела, спокойно скрестив руки на груди, но… на ее румяной щечке что-то пульсировало и тикало как часы». Уичер был так же уверен в виновности своей подозреваемой, как и Баккет — своей: «Видит Бог, меня словно озарило… это ее рук дело». Или, говоря словами сержанта Кафа, скалькированного Уилки Коллинзом с Уичера, «Я не подозреваю. Я знаю».

Еще до приезда Уичера дело об убийстве в доме Кентов породило множество сыщиков-любителей из круга читателей английских газет. Они принялись бомбардировать полицию письмами. «Мне приснилось кое-что, сильно меня обеспокоившее, — сообщал один человек из Сток-он-Трент. — Трое мужчин замышляли что-то, собравшись в доме рядом с каким-то большим строением, примерно в полумиле от места убийства… Я могу дать точное описание этих приснившихся мне людей». Разносчица газет из Ридинга, графство Беркшир, заподозрила одного мужчину на том основании, что он «вкрадчиво» спросил у нее, не было ли чего об убийстве во вчерашнем номере «Дейли телеграф».

В тот день, когда Уичер приехал в деревню, там же оказался другой незнакомец, представившийся профессором френологии. Он предложил свои услуги в исследовании черепов подозреваемых: по их строению, утверждал он, можно определить преступную натуру. Например, шишка за ухом указывает на склонность к агрессии. Не исключено, что то был тот же самый френолог из находившегося в пяти милях отсюда Ворминстера, который еще неделю назад обратился в полицию с предложением помочь расследованию. «Я занимаюсь, — утверждал он, — объективными научными изысканиями, уже прошедшими проверку опытом. По моему убеждению, установить убийцу по черепу так же просто, как отличить тигра от овцы». Полиция отклонила предложение — в 1860 году френология считалась шарлатанством. Но в каком-то смысле она была сродни работе детектива; это, скажем так, кузены. Самое захватывающее в расследовании — это новизна каждого дела, тайна и научная аура, то есть все то, что некогда было свойственно френологии. Вот что писал о своих детективных новеллах Эдгар Аллан По: «Логические новеллы по преимуществу обязаны своей популярностью новизне подхода. Я вовсе не утверждаю, что они ее лишены, но люди считают их более оригинальными, чем они на самом деле есть, и причиной тому — методология, ассоциируемая с ними».

Не исключено, что приемы и подходы Уичера были обоснованы ничуть не лучше, чем рассуждения других участников расследования. Ведь детективы, подобно френологам, могут выступать искусными мистификаторами — растворять здравый смысл в сложных построениях и выдавать догадки за науку.