Утром 16 июля, в понедельник, суперинтендант Фоли повез Уичера на Роуд-Хилл той же дорогой, какой возвращался в деревню Сэмюел Кент, узнав, что его сын мертв. Было сухо, так как после убийства Сэвила не выпало еще ни одного дождливого дня. По мере того как полицейские удалялись от покрытого сажей города, ровная поверхность постепенно уступала место холмам, лесам и пастбищам. На полях паслись козы, с деревьев доносился гомон галок, сорок, дроздов и ворон. Птицы поменьше гнездились в траве и утеснике — пеночки оливковой окраски, коростели с каштановыми крыльями. Ну а ласточки и стрижи парили высоко в небе.

Деревня стояла прямо на границе двух графств: дом Кентов и церковь находились в Уилтшире, а местные жители обитали в основном ниже, в Сомерсетшире. В этой части Англии люди обращались друг к другу на ты, и речь их отличалась резкими гортанными звуками — не «фермер», а «вермер», не «сын», а «зын», не «тыква», а «дыква». Да и словарь был вполне своеобразен: о человеке, лицо которого, как у Уичера, было покрыто оспинами, говорили «меченый»; «позолотить» значило вывалять в грязи.

Деревня имела весьма живописный вид, дома были построены из известняка или из плоских плит песчаника, с квадратными окнами посредине. Имелись тут по меньшей мере четыре паба («Красный лев», «У Джорджа», «Скрещенные ключи», «Колокол»), пивоварня, две англиканские церкви, баптистская часовня, школы, почта; жили в деревне пекари, кондитеры, мясники, кузнецы, портные, сапожники, шорники… В пяти милях на северо-восток находился Троубридж, на том же расстоянии, только на юго-западе, — Фрум с его шерстопрядильными фабриками. Некоторые в деревне держали в домах ручные ткацкие станки, но большинство работало либо на полях, либо на близлежащих фабриках. Фабрика «Шофорд» с ее водяными колесами, приводившимися в движение рекой Фрум, специализировалась на покраске шерсти: для темно-зеленого цвета использовалась бирючина, для коричневого — тис, для индиго — вайда. Невдалеке от моста стояла фабрика, на которой шерсть отбивали, до тех пор пока отдельные нити не сольются в плотную, тугую материю.

В деревне горячо обсуждали гибель Сэвила. Его убийство, писал Джозеф Степлтон в своей книге, посвященной этому делу, возбудило настроения, которые было трудно проконтролировать или подавить. Характерен в этом отношении комментарий газеты «Бат кроникл»:

В общем, деревня создала из Сэвила маленького херувима, а из его родичей — извергов.

Впрочем, Сэмюела Кента в деревне и без того недолюбливали. Отчасти это было обусловлено тем, что он работал инспектором, то есть должен был следить за исполнением Фабричного акта 1833 года, принятого главным образом для защиты детей от производственных травм и чрезмерных нагрузок. У владельцев фабрик, да и у рабочих, этот акт не вызывал ни малейшего энтузиазма. Фабричные ревизоры, подобно полицейским инспекторам, выглядели в глазах людей шпионами. «Фрум таймс» сообщает, что, когда Сэмюел переехал в дом на Роуд-Хилл, местные ворчали: «Нам он здесь не нужен; нам нужен тот, кто будет кормить, а не отнимать хлеб». Совсем недавно Кент добился того, чтобы с одной из фабрик в Троубридже удалили двадцать мальчиков и девочек до тринадцати лет, лишив таким образом их семьи заработка, составлявшего три-четыре шиллинга в неделю.

Сэмюел не предпринимал ничего со своей стороны для улучшения отношений с соседями. По словам Степлтона, он воздвиг «непроницаемую стену» между собой и обитателями домишек, лепившихся по обе стороны дороги, ведущей к его дому. Он затеял тяжбу против одного из членов семейства Натта за то, что тот срывал яблоки в его саду, расставил вдоль протекавшей по его владениям реки, где местные привыкли ловить форель, знаки «Частные владения». Деревенские мстили слугам Сэмюела и членам его семьи. «Стоило его детям выйти прогуляться или отправиться в церковь, — пишет Степлтон, — как сверстники из деревни начинали всячески обзывать их». После смерти сына Сэмюел не раз высказывал подозрение, что к убийству причастен кто-то из местных.

В одиннадцать утра Уичер и Фоли присоединились к закрытым слушаниям в Темперенс-Холле. Уичер внимательно наблюдал, как судьи в очередной раз допрашивают Сэмюела Кента, преподобного Пикока и, наконец, главную, в глазах шефа местной полиции, подозреваемую — Элизабет Гаф. В час заседание закончилось. Газетчики, толпившиеся снаружи, видели, как она покидает здание. «Судя по виду, за время пребывания под стражей она много перенесла, — писал репортер „Бат кроникл“. — Лицо ее, прежде открытое и неизменно оживленное, теперь несло следы отрешенности и подавленности; всех нас поразило, как сильно она переменилась за столь краткое, по существу, пребывание в заключении». Няня заявила репортерам, что возвращается в дом, чтобы оказать помощь миссис Кент, — до родов оставалось всего несколько недель.

Затем газетчиков пригласили в зал, где к ним обратился один из судей. Он объявил, что отныне расследование передается в руки детектива-инспектора Джонатана Уичера, а также что тому, кто предоставит информацию, способствующую поимке убийцы Сэвила, будет выплачена премия в размере двухсот фунтов стерлингов: сто — от правительства, сто — от Сэмюела Кента. Если убийцу выдаст сообщник — или сообщница, — он (она) будет освобожден от уголовной ответственности. Слушания возобновятся в пятницу.

Таким образом, Уичер приступал к делу через две недели после совершения убийства. Тело жертвы было захоронено, показания очевидцев даны, и не единожды, свидетельства собраны либо уничтожены. Ему предстояло вскрывать затянувшиеся раны, поднимать опущенный занавес. Суперинтенданты Фоли и Вулф из уилтширского управления полиции проводили его на Роуд-Хилл.

Дом нависал сверху над деревней глыбой кремового бат-ского известняка, отделенный от дороги деревьями и стенами. Выстроил его примерно в 1800 году торговец одеждой, некто Томас Ледьярд, владевший в ту пору водяной мельницей. Это был один из самых красивых домов в округе. Под вязами и тисом вилась подъездная дорога, упирающаяся в узкое крыльцо. Оно выступало наружу, как часовая будка, перед ровным фронтоном здания. Скрытый в кустарнике, справа от лужайки перед домом, находился дворовый туалет, в котором было обнаружено тело Сэвила.

Пройдя от парадного входа в дом, через просторный холл попадаешь к подножию главной лестницы. Справа от холла находится столовая, элегантная прямоугольная комната, тянущаяся вдоль стены дома, слева — уютный квадрат библиотеки, высокие сводчатые окна которой выходят на лужайку. В глубине, примыкая к библиотеке, располагается гостиная, ограниченная полумесяцем эркерных окон, выходящих в сад за домом. Одно из них и обнаружила открытым Сара Кокс 30 июня.

Ступени, покрытые толстым ковром, ведут на первый и второй этажи. Между ними — лестничные площадки с видом на владения, находящиеся за домами. А это — клумба, огород, фруктовый сад, теплица; далее коровник, овчарня; наконец, ряд деревьев по берегу реки Фрум.

На первом этаже, позади хозяйской спальни и детской, — три гостевые комнаты и ватерклозет; на верхнем, наряду с заселенными комнатами, еще два гостевых помещения и лестница, ведущая на чердак. Пол здесь темнее, чем внизу, потолки — ниже, окна меньше. Окна большинства спален в доме выходят на юг, на подъездную дорогу и лужайку, за которой начинается деревня; лишь комната Уильяма смотрит окнами на восток, где теснятся скромные постройки — жилища слуг, и возвышается пара готических башенок и шпили церкви Иисуса Христа.

Сразу за комнатой Уильяма круто идет вниз на второй и первый этажи черная лестница. Она упирается в длинный коридор, по обе стороны которого находятся судомойня, кухня, прачечная и кладовка. Оканчивается коридор ступеньками, ведущими в погреб. Там же была дверь, открывающаяся на замощенный двор, окруженный конюшней, каретным сараем и надворными постройками. Туалет оставался справа — туда можно пройти через точильню. По правой стороне, там, где теснились домики для слуг, проходила стена высотой десять футов с воротами, через которые осуществлялось снабжение.

Степлтон оставил весьма красочное описание этих домишек, служивших жилищем для Наттов, Олли и Холкомов: «В глаза сразу бросается пивная, сбоку к ней лепится халупа, развалиться которой не дают лишь довольно сомнительные на вид деревянные подпорки, врытые в землю. Рамы либо повылетали, либо поддерживаются покосившимися стенами; все это когда-то служило жильем, но потом пришло в запустение. Рядом теснятся еще несколько хижин, иные из них выходят окнами на владения мистера Кента. Настоящая „голубятня“ — сколок с городского района Сент-Джайлз, перенесенный в сельскую местность. Его вполне можно принять за прибежище бездомных либо воровской притон».

После убийства дом превратился в ребус, в загадку в трех измерениях, эзотерическим кодом к которой служили поэтажный план и обстановка. Уичеру как раз и предстояло расшифровать этот дом, ставший местом преступления, используя его план как путеводитель по лабиринту семейных тайн.

Стены и ограда, которыми Сэмюел окружил свои владения, свидетельствовали о его склонности к уединению. При этом в доме самым причудливым образом смешивались взрослые и дети, хозяева и слуги. Вообще-то преуспевающие англичане средневикторианской эпохи держали определенную дистанцию между слугами и семьей, а детей размещали отдельно от взрослых, но здесь няня жила в пяти футах от хозяйской спальни, а пятилетний ребенок жил с родителями. Другие слуги и приемные дети теснились на втором этаже, как мебель на чердаке. Правда, это свидетельствовало скорее о пренебрежительном отношении к детям мистера Кента от первого брака.

В своих отчетах для Скотленд-Ярда Уичер отмечал, что единственными членами семейства, жившими в отдельных комнатах, были Констанс и Уильям. Это не указывало на особое положение, просто ни у той, ни у другого не было родственника того же пола и возраста, с кем они могли бы делить жилье. Фактически с точки зрения следствия это означало то, что и Констанс, и Уильям могли выскользнуть из дому ночью незамеченными.

В детской Уичеру показали, как с кровати Сэвила в ночь убийства могло быть стянуто одеяло. Простыня и покрывало были аккуратно уложены в изножье кровати — по словам детектива, «трудно предположить, что это было сделано мужской рукой». Далее, при содействии Фоли и Вулфа он провел эксперимент, пытаясь установить, возможно ли взять из кровати трехлетнего ребенка и при этом не разбудить никого в комнате. В газетах ничего не говорится о том, участвовал ли в эксперименте трехлетний ребенок, а если участвовал, то как его удалось заставить заснуть, да не однажды, ибо, по утверждению тех же газет, опыт проводился три раза.

Окно в гостиной, как убедился Уичер, можно открыть только изнутри. «Это окно высотою около десяти футов, — докладывал он сэру Ричарду Мейну, — отделено от пола всего несколькими дюймами. Оно выходит на лужайку и открывается посредством подъема нижней рамы. Ставни запираются изнутри при помощи перекладины, так что снаружи их открыть невозможно». Но даже если бы кто-то и проник в комнату через окно, продолжает Уичер, дальше пройти невозможно, ибо дверь в гостиную была заперта снаружи. «Следовательно, — подводил он итог, — представляется бесспорным, что через окно в комнату никто не входил». Уичер также уверен, что никто через него и не выходил наружу, ибо Сара Кокс определенно утверждает, что ставни в ту ночь были закрыты, хотя и не до конца. Это укрепило детектива в убеждении, что мальчика убил кто-то из домашних.

Единственным указанием на то, что это все же мог быть кто-то посторонний, является клочок газеты с засохшей кровью, обнаруженный рядом с туалетом. При этом Уичеру удалось установить, что оторван он был не от «Морнинг стар», как считали местные сыщики, а от «Таймс» — газеты, ежедневно доставляемой Сэмюелу Кенту.

В своих донесениях Уичер отмечал, что, с его точки зрения, убийца вынес мальчика не через окно гостиной, а избрал совершенно иной путь: спустился по черной лестнице, миновал кухню, вышел во двор и далее, через калитку, проследовал к туалету в кустах. Но если это было действительно так, то убийце пришлось отпереть замок, откинуть цепочку и снять засов с кухонной двери, проделать ту же операцию с калиткой, затем вновь запереть обе двери на замок, для чего следовало вернуться в дом. Вполне возможно, что это стоило затраченных усилий. Кухонная дверь, указывает Уичер, находится всего в двадцати шагах, то есть в двадцати ярдах, от туалета, в то время как от окна в гостиную он отделен семьюдесятью пятью шагами. К тому же путь из гостиной в туалет идет мимо фронтона дома, непосредственно под окнами спален других членов семьи и слуг. Любой из живущих в доме не может не знать, что идти через кухню и ближе, и безопаснее. По словам Уичера, это «кратчайший и самый незаметный путь». Правда, путь лежит мимо собачьей конуры, но ведь пес на своего не залает. Да и вообще, пишет Уичер, «собака абсолютно мирная». Даже когда к ней при полном свете дня подошел детектив — абсолютно незнакомый человек, — она не только не попыталась его укусить, но даже не тявкнула.

«Это окончательно убеждает меня в том, — подводит итог Уичер, — что оконные ставни были специально открыты одним из обитателей дома, чтобы натолкнуть следствие на мысль, будто ребенка похитили».

Такого рода уловки, когда полицию пытались пустить по ложному следу, были Уичеру не внове. Еще в 1850 году он рассказывал одному журналисту о методах «Танцевальной школы» лондонских домушников. Они выбирали какой-нибудь дом, наблюдали за ним целыми днями, устанавливали время, когда его обитатели садятся за обед. Это идеальное время для грабежа, поскольку за столом собираются хозяева, а слуги заняты подачей блюд. В намеченный час один из участников шайки бесшумно (как танцор) поднимался на чердак, проникал оттуда в дом и очищал верхние этажи от драгоценностей. Перед тем как выбраться на крышу, он «выставлял на продажу» (подставлял) какую-нибудь из служанок, спрятав в ее кровати колечко или серьги. Подобно окну в доме на Роуд-Хилл, это был ложный след, призванный сбить следствие с толку.

Вполне возможно, развивал свои рассуждения Уичер, убийца пытался запутать полицию не только по поводу того как, но и куда Сэвила унесли из дому. Открытое окно выходило в сад и на поля за домом. Убийца мог рассчитывать на то, что полиция не обнаружит тело в туалете, находящемся в противоположной части владений. Уичер склонялся к версии «изначально убийца намеревался выбросить тело в туалет, предполагая, что его засосет в зловонную жижу. Выгребная яма, — продолжал он свой отчет, — большая, около десяти футов в глубину и семь в ширину, и в то время вода и нечистоты поднялись в ней на несколько футов». По мнению Уичера, убийца собирался задушить и утопить ребенка в экскрементах, где тело исчезнет навсегда. И если бы этот план сработал, не осталось бы никаких следов крови, позволяющих определить место убийства и навести на след преступника. Но скошенный щиток, установленный недавно в туалете по указанию Сэмюела Кента, сократил расстояние между стульчаком и стеной всего до нескольких дюймов и не позволил телу провалиться вниз. Таким образом, заключил Уичер, «первоначальный план убийцы расстроился, и ему пришлось взяться за нож», прихваченный на кухне. Убийца перерезал ребенку горло и на всякий случай нанес еще и удар в грудь. Для этой цели, заявил Уичер корреспонденту «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», подошли бы по меньшей мере три из имевшихся на кухне ножей.

В тот день Уичер занимался спальней Констанс. В одном из ящиков комода ему попался список одежды, принесенной девушкой из школы. Там значились три ночные рубашки. О том, что одна из них исчезла, ему уже было известно. Он послал за Констанс.

— Тебе знаком этот список?

— Да.

— Чей это почерк?

— Мой.

— Здесь помечены три рубашки, — ткнул он пальцем в лист бумаги. — Где они?

— Сейчас у меня только две, третья потерялась в стирке через неделю после убийства.

Эти две она Уичеру показала — обыкновенные, из довольно грубой ткани. Уичер заметил, что на кровати лежит еще одна ночная рубашка и ночной колпак.

— А это чье?

— Моей сестры.

Поскольку миссис Олли все еще отказывалась принимать в стирку вещи из дома Кентов — а две ночные рубашки Констанс явно в ней нуждались, — ей пришлось одолжить на субботу у Мэри-Энн или Элизабет чистую. Уичер заявил Констанс, что ему придется взять список и оставшуюся ночную одежду. Пропавшая рубашка была первой ниточкой.

Слово «нить» раньше писалось немного иначе и означало клубок или пряжу. Его фигуральное значение — «то, что указывает путь» — связано с греческим мифом о Тезее, следующем за нитью Ариадны в поисках выхода из лабиринта Минотавра. Писатели середины XIX века, используя это слово, все еще держали в памяти древнюю легенду. «В раскрытии тайны всегда находишь удовольствие, всегда приятно ухватиться за паутинно-тонкую нить, способную привести к точному ответу», — писала в 1848 году Элизабет Гаскелл. «Казалось, я ухватился за конец нужной нити», — говорит герой-повествователь романа Эндрю Форрестера «Женщина-детектив» (1854). Уильям Уиллз, заместитель Диккенса в одном из редактировавшихся им журналов, отдавая должное блестящему уму Уичера, замечает, что тому удается добиться своего, даже когда «все нити кажутся порванными». «По-моему, я ухватился за нить, — говорит герой-повествователь „Женщины в белом“. — Как, выходит, мало знал я об ответвлениях лабиринта, которые все еще могут увести меня бог знает куда!» Сюжет — узел, а разрешается повествование «denouement» — развязкой, развязыванием узла.

В ту пору, как, впрочем, и сейчас, нить была буквально соткана из материи, преступников идентифицировали по элементам ткани. Один такой случай произошел совсем недалеко от дома Джека Уичера.

В 1837 году на Уиндем-роуд, той самой улице в Камбервелле, на которой жил Уичер, выследили одного печально знаменитого убийцу. За год до этого, в декабре 1836 года, у себя в квартире краснодеревщик Джеймс Гринэкр, владелец восьми домов на этой улице, убил и расчленил тело своей невесты Ханны Браун. Голову он положил в мешок и отправился в омнибусе в Степни, на восток Лондона. Добравшись туда, он швырнул свою страшную ношу в канал. Тело он выбросил на Эджвер-роуд, в северо-западной части города, а ноги — в канаву, в Камбервелле. В то время чемпионом сыска в столичной полиции считался констебль Пеглер из управления С (Хемпстед) — он и нашел тело Ханны Браун, а затем выявил преступника по обрывку ткани, из которой был сшит мешок; профессию же его определил таким же образом — по куску хлопчатобумажной ткани, совпадавшей с заплатой на платьице дочери его приятельницы. Раскрытие этого убийства живо обсуждалось в прессе. Гринэкр был повешен в мае 1837 года. Уичер поступил на службу в полицию четыре месяца спустя.

В 1849 году лондонские детективы, в том числе Уичер, Торнтон и Филд, выследили некую Марию Мэннинг по окровавленному платью, засунутому ею в ячейку вокзальной камеры хранения. На пару с мужем Мэннинг убила своего прежнего любовника и закопала труп под полом в кухне. Детективы шли по следам убийц, изучая телеграфные сообщения, расписания поездов и пароходов. Уичер прошелся по гостиницам и железнодорожным вокзалам в Париже, затем обыскал суда, отходящие из Саутхемптона и Плимута. Собирая улики против убийц, он использовал, в частности, свой опыт выявления путей прохождения похищенных банкнот. В конце концов Мэннинг арестовали в Эдинбурге, а ее мужа на острове Джерси. Каждый из них обвинял друг друга, но к смертной казни приговорили обоих. Сама казнь привлекла десятки тысяч зевак, а «обличительные» четверостишия разошлись тиражом в два с половиной миллиона экземпляров. Тогда же была отпечатана целая серия гравюр на дереве, изображавших героические подвиги сыщиков, а комиссар полиции премировал их за «выдающиеся заслуги, мастерство и целеустремленность», проявленные в расследовании этого дела. Уичер и Торнтон получили по десять фунтов, а Филд, как инспектор, — пятнадцать.

На следующий год Уичер поведал Уильяму Уиллзу более заурядную историю о том, как обнаруженное платье вывело следствие на преступника. Некоего сержанта-детектива (скорее всего это был сам Уичер) вызвали в дорогую лондонскую гостиницу, где накануне вечером обокрали одного из постояльцев. На ковре в номере, где стоял обчищенный дорожный сундук гостя, Уичер заметил пуговицу. Целый день он провел в гостинице, внимательно вглядываясь в одежду постояльцев и служащих, рискуя, как он выразился, «прослыть за придирчивого знатока одежды». В конце концов он заметил мужчину, у которого на рубашке болталась нитка и отсутствовала одна пуговица, а те, что были, соответствовали найденной Уичером.

В деле об убийстве в доме на Роуд-Хилл тоже фигурировали ткани. Преступление было совершено в районе, где шьют одежду и где много овец и ткацких фабрик. С самого начала в центре расследования оказалось грязное белье обитателей дома, их прачка стала главным свидетелем, а три «нити»: фланелька, одеяло и пропавшая ночная рубашка — наиболее существенными деталями дела. Уичер вцепился в последнюю — примерно так же, как герой-повествователь новеллы Уильяма Уилки Коллинза «Дневник Анны Родуэй» (1856) вцепился в порванный галстук: «Меня охватило что-то вроде лихорадки: неудержимое желание двигаться от этого первого открытия дальше, узнавать больше — с каким бы риском это ни было связано. Галстук и впрямь сделался… нитью, которую я твердо решил тянуть».

Нить, что вела Тезея из лабиринта, в точности соответствовала и еще одному принципу Уичера: прогресс в работе детектива означает возвращение к тому, что было. Чтобы избежать опасностей и многочисленных ловушек, Тезею то и дело приходилось повторять пройденный путь, возвращаться к началу. Ну а раскрытие преступления — это одновременно и начало, и конец истории.

Разговоры с Кентами и их знакомыми позволили Уичеру проследить историю семьи. Оставалось много пробелов, противоречий, намеков на очередные загадки, и все же ему удалось составить цельную картину, позволяющую, по его мнению, найти объяснение убийству. Много о нем написано в книге Джозефа Степлтона, опубликованной в 1861 году. При всей откровенной пристрастности врача к Сэмюелу Кенту, жесткий рассказ отличается подробностями, бросающими свет на многочисленные кризисные моменты в семейной хронике.

В 1829 году двадцативосьмилетний Сэмюел Кент, сын ковровщика, проживавшего на северо-восточной окраине Лондона, в Клэптоне, женился на двадцатиоднолетней Мэри-Энн Уиндус, дочери преуспевающего каретника из соседнего Стэнфорд-Хилла. Миниатюра, написанная за год до замужества, изображает молодую женщину с вьющимися каштановыми волосами, темными глазами, тонкими поджатыми губами на бледном лице и настороженным взглядом. Ее отец был действительным членом Королевского общества антикваров и специалистом по портлендскому фарфору; его дом был буквально набит картинами и предметами старины.

Молодожены переехали в дом неподалеку от Финсбери-сквер, в самый центр Лондона. Их первый ребенок, Томас, умер в младенчестве от конвульсий, но в том же, 1831 году родилась дочь, Мэри-Энн, а еще через год — Элизабет. Сэмюел был совладельцем фирмы, торговавшей консервированным мясом и овощами, но в 1833 году оставил ее из-за какого-то, так и не выясненного, заболевания. «Здоровье мистера Кента, — пишет Степлтон, — настолько пошатнулось, что он вынужден был отказаться от своей доли в бизнесе». Он отвез семью в Сидмут, что в Девоншире, на морском побережье, занял должность помощника инспектора фабрик на всем западе Англии, где сосредоточились производство и торговля шерстью.

Если верить Сэмюелу, первые признаки нервного расстройства миссис Кент обнаружились в 1836 году, вскоре после рождения сына Эдварда. Она испытывала «слабость и расстройство ума»; помимо того, ее посещали «разнообразные, хотя и не опасные, галлюцинации». Впоследствии Сэмюел приводил и примеры такого рода психических отклонений: однажды его жена потерялась, гуляя с детьми недалеко от дома; в другой раз, это было в воскресенье, когда Сэмюел ушел в церковь, она вырвала из книги несколько страниц и сожгла их; наконец, у нее под кроватью был обнаружен нож. Сэмюел проконсультировался с психиатрами, и некий доктор Блэквелл из Эксетера подтвердил, что миссис Кент страдает слабоумием. Ее физическое состояние тоже оставляло желать лучшего.

Супружеская жизнь тем не менее продолжалась, но дети умирали в младенчестве: Генри Сэвил — в пятнадцать месяцев, Эллен — в три, Джон Сэвил — в пять, Джулия — тоже в пять (Сэвил — иногда с одним «л», иногда с двумя — было девичье имя матери Сэмюела, вышедшей из преуспевающей семьи в Эссексе). Причина смерти всякий раз была одна — атрофия. Все дети были похоронены на местном кладбище.

Констанс Эмили родилась 6 февраля 1844 года. Заботу о новом ребенке Сэмюел возложил на Мэри Дрю Пратт, двадцатитрехлетнюю дочь фермера, год ранее ставшую гувернанткой старших девочек. Это была невысокая, симпатичная, уверенная в себе молодая женщина. Раньше она работала приходящей гувернанткой в семье адвоката, затем у священнослужителя; рекомендовал ее Сэмюелу один местный врач. Мисс Пратт взяла в свои руки воспитание девочки и отдалась заботам о ней с совершенным самозабвением. Под ее присмотром слабая девчушка превратилась в крепкого ухоженного ребенка. За последние десять примерно лет она стала первым ребенком Кентов, родившимся в этот период и выжившим.

Через год, десятого июля 1845 года, у Мэри-Энн Кент родился последний ребенок — Уильям Сэвил. По словам Сэмюела, во время двух последних беременностей ее нервное расстройство стало еще более выраженным. Ведение дома было целиком передано в руки мисс Пратт.

В 1848 году непосредственный начальник Сэмюела, один из четырех главных фабричных инспекторов, настоял на том, чтобы тот сменил место жительства, дабы положить конец распространившимся пересудам о государственном служащем, живущим со слабоумной женой и молодой гувернанткой (такого же рода треугольник возникает в опубликованном годом ранее романе Шарлотты Бронте «Джен Эйр»). Так Кенты переехали из своего пристроившегося к утесу коттеджа с тростниковой крышей и зарешеченными окнами в Уолтон-ин-Гор-дано, небольшую деревушку в Сомерсетшире, где поселились в доме с пышным названием Уолтон-Мэнор. В 1852 году, избегая любопытствующих взглядов соседей, они вновь перебрались, на сей раз в Ист-Кулстон, графство Уилтшир. Тут-то, пятого мая того же года, когда мисс Пратт гостила у своих родителей в Девоншире, Мэри-Энн Кент умерла в возрасте сорока четырех лет от запора кишечника. Похоронили ее на близлежащем кладбище.

В августе 1853 года Сэмюел Кент женился на гувернантке. Церемония бракосочетания прошла в Льюисхэме, на южной границе Лондона. Подружками невесты были три дочери Сэмюела — Мэри-Энн, Элизабет и Констанс. Эдвард Кент, превратившийся ныне в самостоятельного восемнадцатилетнего юношу, служил на торговом флоте и находился в это время в плавании. Узнав по возвращении о женитьбе отца, он был совершенно потрясен и обрушился на него с горькими упреками. Несколько месяцев спустя — шел 1854 год, когда Констанс исполнилось десять, а Уильяму девять лет, — транспортное судно, на котором служил Эдвард, затонуло, направляясь в Балаклаву, и вся команда считалась погибшей. Но по дороге в Бат, куда Кенты поехали, чтобы купить траурные одежды, их нагнал почтальон с письмом от Эдварда: оказывается, он не погиб в кораблекрушении. «Шатаясь, едва не падая в обморок, отец вернулся домой, — пишет Степлтон. — Над сценой, последовавшей за этим, мы опускаем занавес, оставляя читателю возможность самому представить себе бурю чувств, охвативших отца, чье сердце чуть не остановилось от счастья».

В июне того же года страшный шок пережила и вторая жена Сэмюела — в результате преждевременных родов на свет появился мертвый ребенок.

Говорят, новоиспеченная миссис Кент была женщиной своенравной — во всяком случае, порядки в доме она установила строгие. Констанс, в свою очередь, часто капризничала, иногда дерзила, и тогда бывшая гувернантка давала ей затрещину или выставляла в коридор.

В 1855 году главный фабричный инспектор, начальник Сэмюела, в очередной раз настоял на том, чтобы тот сменил место жительства. Дело в том, что хотя теперь, со смертью первой жены, слухов можно не бояться и таиться не от кого, но Бэйнтон-Хаус — слишком удаленное место, а Кенту следует находиться поближе к инспектируемым им фабрикам и к железным дорогам, используемым в поездках по инспектируемым объектам, а они разбросаны на сотни миль, от Ридинга до Лэнс-Энда. Да и в интересах семьи — а в особенности ради Мэри-Энн и Элизабет, которым уже за двадцать, а женихов даже не видно, — следовало жить поближе к людям его положения.

Дом на Роуд-Хилл был немного скромнее последнего жилища, что позволяло также решить некоторые финансовые проблемы: Степлтон отмечает, что государственному чиновнику, обремененному семьей из четырех человек, непросто было жить в Бэйнтоне, где дом был обставлен в соответствии с запросами и привычками сельского джентльмена, обладающего значительным и постоянным доходом.

В июне 1855 года миссис Кент вторая родила дочь — Мэри-Амалию Сэвил, а в августе следующего года своего первого сына, Фрэнсиса Сэвила, которого все звали просто Сэвилом. Вторая ее дочь, Эвелин, родилась в октябре 1858 года. Мистер и миссис Кент были без ума от своих малышей. В том же, 1858 году Эдвард, которому исполнилось уже двадцать два года, отплыл на торговом судне в Вест-Индию, а в июле внезапно скончался в Гаване от желтой лихорадки.

По слухам, приводимым в книге Степлтона, он-то и был настоящим отцом Сэвила, своего якобы единокровного брата. Если это действительно так, то возмущение вторым браком отца объясняется отнюдь не моральными причинами, но обычной ревностью. Однако же Степлтон утверждает, что новая жена отца и ее пасынок любовниками не были; в качестве аргумента — несколько странного, надо признать, — он упоминает рождение мертвого ребенка. Это якобы подтверждает то, что по меньшей мере один раз бывшая мисс Пратт забеременела от Сэмюела (когда ребенок был зачат, Эдвард находился в плавании). Положим, так, но это никоим образом не указывает на его возможное отцовство следующих двух детей, Сэвила и Эвелин.

Результаты исследования семейной хроники, скрупулезно восстановленной Уичером, намекают на то, что смерть Сэвила была частью запутанной истории; прямой обман в ней переплетался с умышленным сокрытием фактов. Детективная литература во многом испытала влияние этой истории, и это уже заметно в «Лунном камне». В классическом детективе все убийцы хранят ту или другую тайну и, чтобы она не вышла наружу, всячески ловчат, лгут, уходят от ответа на вопросы следователя. И тогда подозрение падает на всех, ибо всем есть что скрывать. Правда, у большинства эти тайны не имеют ничего общего с убийством. В этом и заключается движущая пружина детективного повествования.

Но коль скоро речь идет об убийстве, случившемся в действительности, опасность заключается в том, что детектив может потерпеть поражение и не раскрыть расследуемое преступление. Он может запутаться в лабиринтах прошлого, оказаться погребенным под горой им же добытых фактов, свидетельств или доказательств.