40

Мир Саттва напарницу не предоставил. Нестору пришлось обходиться своими силами. В десять утра он стоял у входа в университет, где ранее бы встретил множество курящих студентов, разглагольствующих о смысле жизни. Но нынче в моде был здоровый образ жизни: каждый со своим железом в тренажерном зале, со своей экстремальной дурью в голове, со своим велосипедом. Вот и для велосипедов тут были стойки, в большом количестве, новые и блестящие. И если стояли кучки студентов то тут, то там, то либо с айфонами – каждый в своем, либо с энергетиками – тоже каждый со своим, а не так, как раньше – бутылка пива или вина по кругу, «и хлеба горбушку – и ту пополам».

Современные высшие учебные заведения в последнее время стали блистать лоском. Высшее образование стало платным, а финансирование от государства не прекратилось. Кто-то на этом что-то зарабатывал, поэтому было выгодно давать много, чтобы возвращалось больше. Еще были спонсоры, вполне понятные: студенты – это будущее, а будущее нужно идеологизировать или, как сказал бы Наставник, индоктринировать. Да и сами индоктринируемые были рады платить за эту самую индоктринацию. И чем больше в вузе было приглашенных из-за милого рубежа хирургов со своими идеологическими скальпелями, тем больше готовы были платить подопытные за собственные вивисекции. Гранты, программы обмена, мастер-классы… Каждая секта лезла в головы студентам со своим помелом. А великий ректорат в каждом институте-университете-академии на то был и поставлен, чтобы, выполняя предписания Отцов глобализации, одних пущать, а других не пущать.

Должности были отнюдь не синекурные – тут важны были нюх, беспринципность и профессионализм. Не профессионализм в той области знаний, которая была актуальной в вузе, а профессионализм лавирования без зонтика между капельками дождя.

Потому студенты входили в стены alma mater с гордо поднятой головой, а покидали те же стены с головами еще более поднятыми, потому как в них было пусто в отсутствии специальных знаний, да еще они были наполнены легчайшим гелием всевозможных установок и паттернов. Ложных, абсурдных, нелепых, но соответствующих господствующей доктрине, а потому воспринимаемых не иначе как аксиомы. Любой такой студент мог презрительно и безапелляционно выдавать заготовленные штампы и разговор специалиста «той» эпохи, пытавшегося опереть причины на следствия, со специалистом молодым, апеллирующим исключительно к фактам, как правило, напоминал сценку из рассказа Василия Шукшина «Срезал!».

У Нестора было несколько знакомых «серебряных щитов» из старых когорт профессуры, да и отец его Иван Несторович, был человеком глубоким и панорамным. Со стороны общение этих людей с представителями современной формации, заглянцованными не только передовыми образовательными технологиями, но и умелыми СМИ, напоминало подъем гигантских кальмаров с бездонных глубин в попытке найти некий солнечный свет в верхних слоях социального океана, но находящих только стада суетливой, но безоговорочно уверенной в себе сельди. Сельди, плывущей в неводы тральщиков.

Зато каждый новый экономист знал, как работает рынок, и почему он так работает. Каждый новый юрист знал, что правового поля нет, а есть связи. Каждый новый историк держал в памяти сотни дат, событий, названий партий и общественных движений. Только вот не было смысла связывать все эти многочисленные факты ниточками более или менее очевидных корреляций.

А вот кафедра исторической грамматики и компаративистики выглядела обшарпано, как подъезд в неблагополучном районе. Не жаловали историческую грамматику. И компаративистику тоже не жаловали. Вернее, сравнительную грамматику торжественно, как новым званием, нарекли иноземным термином, на чем чествование и было закончено.

Нет, была в этом же вузе и кафедра компаративистики английского языка – она сияла щедрым глянцем, была пафосна и пестрела красным, синим и белым – цвета складывались в великолепные звезды, полосы, квадраты и кресты гордых флагов. Другое отношение было к языку колониальному в одной из колоний.

А вот здесь, у крашенных масляной зеленой краской стен со стыдливыми портретами Даниила Заточника да Нестора Летописца (Нестор Иванович грустно улыбнулся) в скромных рамках, с большим плакатом от руки (!) расчерченного расписания, с проемом в одностворчатую дверь из ольховой фанеры, не было никакого пафоса.

Большая некогда страна распалась на одну побольше и несколько поменьше. И вот те, что поменьше, как-то сразу были взяты в оборот, обласканы, рукопожаты и елеопомазаны Великими Иноязычными Державами (ВИД). И потому нынче в тех, что поменьше, ту, что побольше, не жаловали. Ну, как-то неудобно было перед этими самыми ВИДами. Вроде, как замуж снова выйти, а бывшего из контактов не удалить – заподозрят же. Пусть не скажут (а скорее всего – и скажут!), но думать будут и догадываться – это уж точно. И поставят, так сказать, на ВИД.

Вот только язык был по-прежнему общий. Нет, конечно, языки тоже были своими, родными и близкими, но этот, общий, как-то не забывался. Вроде, все двери были открыты колониальному, все врата подставлены, а этот, общий, все лез, зараза, и лез в уши – на улицах, с экранов, из мировой сети, из уст еще не забывших его родителей.

Его бы, как пел незабвенный Андрей Миронов словами Леонида Дербенева, «взять и отменить» (и пробовали, и не раз), но тогда – вот ведь какая штука получается – выйдет из него мученик с терновым венцом. А молодежь-то, она такая – если что ей запретить, так сразу же вберет себе в тренд хлебать это запретное большими деревянными ложками. И будет шушукаться по подвалам на этом самом, запретном, и петь по-швондеровски: «Суровые годы уходят…». А разве такого результата мы добиваемся, товарищи? Нет, нет и еще раз – нет!

Поэтому нужно было просто подождать. Как можно реже белить зеленой масляной краской стены, поменьше выделять средств на научные изыскания (да и вообще, какие могут быть изыскания?), если и брать кого в аспиранты, то как-нибудь хитро обзывать специальности и темы работ, что-то вроде «прикладной лингвистики», или «математической», или той же «компаративистики». Без конкретики – лингвистика себе и в колонии лингвистика. И тогда даже на столах преподавателей будет начертано, что холодно и зябко маленькой макаке. Или большому мамонту – не важно.

Мамонты, конечно, не вымрут, но станут видом дивным и забавным, перекочуют с обетованных территорий куда-нибудь в мамонтовые гетто. Как там говорил Обручев? «Земля Санникова»? Вот туда. А люди будут приходить на них посмотреть, над длинной шерстью посмеяться, бивни обломанные потрогать и сделать восхитительные портфолио на их фоне при помощи селфи-палочек. Или как они сейчас называются? При помощи – о! – моноподов.

Кольцо Соломона дважды повторило одну и ту же истину: «Все пройдет», «И это пройдет». И повторило оно эту истину (или две истины?) на языке арамейском, древнем, как и сам народ, которым правил мудрый царь. Последние носители этого языка умерли от старости только в начале двадцать первого века. Все пройдет. Нужно только немного подождать. Любая сила либо множится, либо рассеивается. А время – оно такое: все расставит на свои места.