32

Нестор покачал головой: есть не хотелось, даже мамины блины. Он понимал, что еда и тот разговор, который должен был состояться здесь и сейчас, несовместимы.

Мама понимающе кивнула, но за стол не села, – а вдруг сын передумает, что, чего греха таить, в детстве случалось часто.

– Многие вещи управляют людьми, – начала беседу Софья Николаевна. Совсем не материнскую беседу. Как мать она была всегда молчалива, скорее согласна, чем покорна мужу и никогда не позволяла себе философствовать. Эта прерогатива в воспитании сына всегда отводилась отцу. А матери оставалась тихая любовь. – Можешь перечислить?

– Могу постараться, – искренне напрягся Нестор.

– Не стоит, – Софья Николаевна все-таки осторожно, не теряя осанки, как это свойственно лишь немногим женщинам, опустилась на краешек стула напротив Нестора. – За тебя это уже сделали давно и не раз. Климат, религия, законы, принципы правления, примеры прошлого, нравы, обычаи, – все это создает общий дух народа. Кто сказал?

– Не помню, – честно признался Нестор. – Но по стилю и по содержанию – кто-то из просветителей. Юм? Руссо? Дидро?

– Не гадай, – улыбнулась Софья Николаевна. – Это слова Монтескье. Чего же не хватает в тех, безусловно, важных перечисленных вещах, которые создают дух народа?

– Языка! – осенило Нестора.

– Мой сын! – с гордостью сказала мать. – Самый важный, первоосновной элемент упущен этим философом. Как и многими другими до него и после него. И ничего удивительного: речь человеческая – явление настолько обыденное и привычное, что мы и не думаем о ее роли в нашей жизни. Наша речь сформирована климатом и ландшафтом… (В этот момент Нестор кивнул – они уже говорили об этом с Наставником. Мама кивнула в ответ, не останавливая вязь слов.) А вот уже от нашего умения облекать мысли в слова и зависят и законы, и религия, и нравы, и обычаи. Итак, кто владеет Словом…

– Тот владеет всем, – высказал Нестор очевидное.

– Тот владеет всем, – подтвердила Софья Николаевна. – Владеет по цепочке: слово – сознание масс – любые блага мира. Всем. Всей Взвесью. Это важно. Только приняв это, можно идти дальше.

– Слышали бы тебя наши филологи, – усмехнулся Нестор. – Школьные учителя. Вот они уж точно владеют всем.

– Ничего-то ты не понял. Ты всегда был глупеньким, – Нежно сказала мама, но Нестор ощутил мороз в позвоночнике. «Ты всегда был глупеньким», – эти последние слова, сказанные голосом Феи над полем битвы, означали конец черно-белого Дракона Семена Немировича Волха. Нестор поневоле наполнил свою любимую «полуторную» рюмку и залпом выпил.

– Давай двигаться дальше… мама! – сказал Нестор на выдохе.

– А дальше ты будешь двигаться не со мной, – Софья Николаевна снова налила рубиновую настойку. – А дальше тебе нужен филолог.

– У нас в школе много филологов, – Нестор уже чувствовал шум в голове.

– Не любой филолог, – покачала головой мама. – Один. Единственный. Помнишь, когда-то тебе был нужен социолог…

– Квант-социолог Юджин Гуляйкофф, – кивнул Нестор. – Но его еще нет.

– Есть мальчик. Ему пока только пятнадцать. Он вырастет и станет квант-социологом. Он изобретет брендденг, и тогда мир изменится.

– К лучшему? – зачем-то спросил Нестор.

Мать внимательно посмотрела на сына глазами Справедливости.

– Я расскажу тебе сказку, – сказала она.

– Как в детстве, – улыбнулся Нестор.

Мать покачала головой:

– В детстве тебе рассказывал сказки отец. И сам их придумывал. А эту расскажу тебе я. И придумана она давным-давно, в одном из сел нашего народа. Это даже не сказка. Это притча. А может, просто залетная мысль какой-то уставшей матери, которая укачивала своего сына после дня в поле или у печи, как делали матери до нее, как будут делать и после меня, если у тебя все получится.

– А если у меня не получится? – с тревогой спросил Нестор.

– А если не получится, то матери вскоре перестанут рассказывать сказки своим детям. Дети станут для них обузой. И все изменится, не к худшему, к другому. Гармония уйдет из мира. Но у тебя обязательно получится.

Нестор сжал кулаки, как когда-то сжимал кулачки перед тем, как перелезть через измазанный мазутом забор. Он и тогда говорил себе: «Получится-получится-получится!». Быстро, скороговоркой, потому что ужасно боялся. Боялся вохровцев, их собак, укора мамы за порванную и измазанную одежду. Но больше всего он боялся именно его – измазанного мазутом, усыпанного битым стеклом и обтянутого колючей проволокой беленого забора. Вот и теперь перед ним стоял забор – еще более страшный, потому как неведомый, непонятный, новый. А мама рассказывала:

– Наверное, эта мать сидела в доме, в изголовье укрытой войлоком лавки, на которой засыпал ее ребенок. И сказка у нее была простая, незатейливая – о том, что видит. Вот и говорила она простые слова об очень глубоких вещах, как делают все матери всех народов во все времена.

Как-то ночью, когда все в доме спали, раздался стук в оконные ставни. «Кто там?» – спросили ставни. «Друг», – ответили за окном. «Верим и с радостью впустим друга! – воскликнули ставни. – Вот только входят в дом у нас через двери». «А вы тогда зачем?» – спросили за окном. «А мы впускаем солнечный свет по утрам и лесной воздух по вечерам». «Ладно, – ответили за окном. – Войду в двери». И тут же раздался стук в двери. «Кто там?» – спросили двери. «Друг!» – ответили за дверями. «Не верим! – ответили двери. – Ты враг, а мы ни за что не пустим в дом врага!». «А зачем же вы тогда нужны?» – гневно спросили за дверями. «На то и нужны, – ответили двери, – чтобы врагов не пускать!». «Да что ж это такое! – возмутились за дверями. – Кто решает в вашем доме, кто для вас друг, а кто враг?». «Сволок!» – хором ответили ставни и двери. Сын, ты же историк, знаешь, что такое сволок?

Нестор знал, но ответил не сразу: не понял, где обрывается рассказ, а где звучит вопрос именно к нему.

– Сволок? – переспросил он. – Это то же, что кнес или матица. Князек. Стропило потолочное, опора дома. Не знаю, как выглядел. Я его себе представляю таким главным столбом посреди дома, на котором держится вся конструкция. Крыша, во всяком случае.

– Ничего не напоминает? – затейливо спросила Софья Николаевна.

Нестор пожал плечами: он тщетно пытался найти аналогии. Может, сказывалась уже четвертая рюмка крепкой настойки?

– Эц ахаим, – вдруг сказала мать. – Эц адаат.