Глава пятая
Над линией гор, в разрыве туч, — предвечернее солнце. Цедится сквозь мутные стёкла оранжевый свет. Пейзаж за окном нереален, как и Матвеев рассказ, но нужно слушать.
— Арон сболтнул как-то спьяну, что вы, пузырники, в жизни нашей ни хрена не понимаете, — говорил Матвей, поглядывая на дверь, за которой скрылась Паола. — И что вообще по жизни все вы телята. Теперь я ему верю. Об изгоях ты не знаешь. Что ж ты тогда вообще знаешь? Изгои — это, брат… Как тебе объяснить? Слушай сюда. Вот есть, к примеру, правильные, которые на хуторах живут, или в сёлах, или ещё где. Это — гои. А те, кому, значит, жить там не полагается, кому пнули под зад коленом, или там выкрали в детстве, как меня, — те, выходит, изгои.
— Преступники?
— Какие ещё преступники?! Нет у нас никаких преступников, понял? Преступников головы на кольях сидят. Твоя башка тоже туда попадёт, если будешь языком молоть что попало, как сейчас.
— Так чего ж вас изгоняют, раз вы не преступники?
— Потому что неправильные. А кого и не изгоняют вовсе, как меня, а крадут просто, чтоб живцом сделать, или ещё для какой нужды. Кое-кто из правильных и сам уходит.
— Зачем?
— Да мало ли… Вон тот дурак, Франчик, вообще за Паолой увязался, когда та от мужа сюда сбежала. Главное, муж её братом старшим ему приходится. Страшный, как Эреб. Не шучу. На что я к уродствам привычный, и то меня каждый раз кочевряжило, когда у них гостил. Красавица и чудовище. Прикинь: смех да и только. Она за мной увязалась, а Франчик — за ней. Теперь трётся здесь у Хряка, из таких же как он придурков банду сколотил. Селяне, что с них взять.
— Зачем же она замуж шла, если не хотела? — поморщившись, спросил Волков.
— А кто спрашивал? Трахнул её кто-то из волкодавов, а потом соседа её, Франчикова брата, женил на своих грехах, когда та уже с брюхом ходила. Меня как раз не было в этих краях — полгода на севере околачивался. На обратной дороге заскочил к ним — картина маслом: ейный муж мальца нянчит. А эти — фьюить! — и поминай, как звали. Я, понимаешь, Паоле как-то на уши вешал, что тут живу, она и прибежала. К Хряку. И Франчик — ха-ха! — за ней сюда, — ха-ха! — ты понял? Я, когда узнал, чуть до кондрашки не дохохотался. Главное, непонятно чей малец: белоглазого или мой? Глаза ж не побелели ещё. Хохма будет, если и не побелеют они вовсе. А старый дурень над мальцом квохчет, ждёт что тот вырастет волкодавом.
— А почему у белоглазых глаза белые?
— Ну тебя к Неназываемому в задницу с твоими вопросами дурацкими! — обозлился сатир. — Ты ещё спроси, почему вода мокрая.
«Напрасно я о волкодавах, — огорчился Волков. — Не надо бы. Вон как оглядываться стал. Боится. Чем же теперь отвлечь?» Вопрос разрешился сам собой. Физиономию Матвея снова украсила улыбка, проследив за его взглядом, Саша отметил: «Быстро что-то она обернулась с заказом. Мгновенно. Не иначе, всё было готово уже и нагрето. Или нас увидала в окошко и сразу же стала готовить. Поджидала сатира и рада теперь, что дождалась». Два больших крутобоких горшочка, по залу проследовав чинно, опустились на стол, восхитительный пар выдыхая. С ними две толстостенные кружки под белою шапкой, чуть помедлив, на стол перепрыгнули ловко с подноса, клочья облачной пены роняя и свет излучая янтарный. Глина толстая гретая в пастях округлых хранила для гостей долгожданных тушёное с травами мясо, что с великим раденьем, стараньем и тщаньем похвальным изготовили нежные белые девичьи руки для услады мужей, от превратностей странствий уставших.
Никак у Матвея не получалось выбрать между Паолой и мясом в горшочке. Борьба отражалась на лице его явственно: вот передник её белоснежный, на бёдрах натянутый туго, протяни только руку, прижми… но в руке вилка и поднимается над горшечным горлом пар мясной, и золотится под покровом пара жирная жаркая жижа и дразнит запахом лавра. И ползёт по стеклянному пухлому боку ленивый пены клок… Но Паола! Не уходит, стоит, улыбается, дышит спокойно, и как пена лениво вздымаются и опадают кружева оторочки на вырезе тесного платья. На груди.
— Ешь, дурачок! — сказала Паола и рука её полная быстрым движеньем протянулась, взъерошила кудри сатира. Это дело решило, Матвей обратился к горшочку.
Официантка улыбнулась ещё раз, глядя, как возлюбленный её сатир вонзил вилку в мясо, потащил из соуса кус, ухватил зубами, как другая рука его потянулась и сцапала кружку, как зашевелилась на его затылке кучерявая жёсткая шерсть, когда стал жевать, ворча от удовольствия, вожделенную свинину. Затем она кивнула едва заметно и отбыла. Уплыла, колыхаясь, и скрылась за дверцей.
Волков потянул носом запах жаркого, сдобренного неведомыми травами. Живот его свело голодной судорогой. Поесть всё-таки стоило. Такое жаркое на Марсе не сыщешь. «Мясо-то есть, но вот с травами беда — редкость, а пива и вовсе нет. Сколько раз читал: тёмное пиво, светлое пиво, эль такой-то, портер. У Диккенса, к примеру, все только и делают, что пьют. И едят мясо. Так они там у него жрут эту свинину… А ведь правда — недурно. Жрут и заливают потоками пива. Ну-ка… Светлое — это, кажется, эль. Эль пиво. Грацияс, сеньора, ваше пиво эс экцеленте! Холодное. Но так, кажется, и должно быть. И не у одного Диккенса. У всех у них всё время жрут, жрут и жрут в промежутках между… Ох, здорово как, даже разговаривать не хочется, только жевать. И запивать. Эль пиво. Грациас, муй бьен. А думать — нет, что-то не хочется. А надо бы разобраться: гои, изгои и белоглазые. А князь — он кто? Не изгой, это точно, но белоглазый ли? Рогоносец-муж мечтает, чтобы сын его приёмный оказался белоглазым бастардом. Зачем? Белоглазых изгои боятся. То есть, муж Паолы полагает, что приёмный сын, когда вырастет, обеспечит ему преимущество, способное компенсировать утрату супруги. Ну, с утратой понятно: я бы тоже в его положении не очень страдал; невелика потеря, неизвестно ещё кто на самом деле в дураках — он или его брат. Эк его болезного — на чужих грехах женили. Красавица и чудовище. Но белоглазые… Что там Матвей нёс? Надёжная, мол, опора престола, верные, мол, и неподкупные. Ещё какая-то галиматья о сомнениях, законности и порядке. Чего-то о броне ввернул, но главное — вот: охраняют гоев от изгоев, а власть государеву от дерзких посягательств северян и нечестивых пузырников. Ну, что там у них с северянами, я не знаю, но о пузырниках точно известно, что нет, на власть государеву не посягают. Торгуют себе спокойно и всё. Ладно, разберёмся. Значит, белоглазые — что-то вроде полиции. Или как это называется? Армия? Но войны же нет! Разве что с северянами. Попробовать спросить у этого?»
Сатир по имени Матвей, он же Лёва, он же Джокер орудовал вилкой, как робот-планетолог манипулятором. Обнаруженное им месторождение мяса исчерпывалось на глазах. Отдыха себе не давал, от горшочка поднимал голову для того лишь, чтобы не позволить соскучиться кружке.
— Послушай, Матвей, — обратился к нему за разъяснениями Волков, — а что у вас с северянами?
— В Тартар тебя с твоими вопросами, — рыкнул сатир, стукнув дном пустой кружки. Глаза его посоловели, губы и подбородок блестели от жира. Откинувшись на спинку стула, он отправил вилку в пустой горшок точным движением, потом закинул руки за голову и воздух с рокотом вырвался из его раскрытой пасти. Помолчав, заорал вдруг, обращаясь к потолочной балке:
— Паола! Ещё парочку!
«Парочку чего? — Волков допил пиво и поставил кружку на стол. — Если порций жаркого, то мне, пожалуй, хватит, а если пива, то хватит ему. И потом, нужно бы расплатиться. Денег у меня нет, но можно же продать иолант. Интересно, как у них здесь это делается?»
— Матвей, а как тут у вас вообще обстоит дело с торговлей иолантами? — поинтересовался Саша, будто бы из праздного любопытства.
Заведенные назад локти сатира дрогнули, он бросил изучать потолок, выпрямился, стукнув стулом, и вперил в капитана внимательный взгляд. Потом, видимо, взял себя в руки, уложил подбородок на сложенные на столе руки, словно бы спьяну, но от сытой хмельной лени в глазах его, шарящих по лицу собеседника, не осталось и следа.
— Изучаешь спрос? — негромко, но внятно спросил он.
— Да нет. Просто хочу продать один камень, чтобы…
— Тиш-ше, идиот! — зашипел сатир, поднимая голову, чтобы оглянуться на стол, за которым веселилась компания Франчика. Потом снова уложил подбородок на руки и продолжил деловым тоном:
— Подцепил где-то там у себя? Хвалю. То-то я смотрю, ждали тебя. Теперь всё понятно, можешь не объяснять. Я помогу. Есть у меня один меняла, сейчас допьём и двинем прямо к нему. Что ж ты сразу не сказал? Хрена с два я бы в эту дыру попёрся, если б знал, что у тебя с собой… Или у тебя при себе нет? А?
— Есть-есть, — успокоил его Саша. — Я же просто не знаю, как у вас тут с этим.
— Всё просто, — Джокер ухмыльнулся одной стороной рта. — Ваш товар, наши бабки. Или ты хочешь…
— Пиво заказывали? — пропела Паола.
— Да-да! — весьма неправдоподобно имитируя оживление ответил Матвей, глядя на официантку снизу вверх.
— Тогда уберите локоть, — игриво прощебетала она.
Джокер поспешно убрал со стола локти, при этом оскалившись одной стороной лица так, чтоб не заметила Паола. Прямо перед носом его очутилась полная кружка, шею его обвила полная белая рука, кружевная оторочка платья к боку его прижалась плотно, губы полные оказались у самого сатирова уха и зашептали, дыханием шевеля завитки его жёстких волос: «Лёвик, я так по тебе соскучилась, милый!»
— Радость моя! — процедил сквозь зубы Джокер и приник к стеклянному ободку кружки.
Саша некоторое время наблюдал, как не скрываемая более страсть стосковавшейся женщины штурмует бастион выдержки и хладнокровия вспомнившего о делах мужчины, и всё же решил вмешаться:
— Матвей, ты сказал, допьём и поедем.
— Сейчас, — досадливо огрызнулся Джокер, слегка задыхаясь. — Ты видишь, что тут… Паола, ну не здесь же! Пао…
Договорить ему не позволили обстоятельства. Как-то так получилось, что Паола уже сидела у него на коленях и высвободиться у пленённого сатира не вышло бы даже будь он самим Геркулесом. Саша отвернулся к окну. Заметно стемнело, солнца больше не было видно над горбатым горным хребтом: то ли за тучами спряталось, то ли уже опустилось за иззубренный гребень. Ни есть, ни пить не хотелось, клонило в дрёму. Волков сонно уставился в заоконные сумерки, стараясь не слушать, как пыхтит и посмеивается атакуемый страстной особой сатир. Зарницы за стёклами вспыхнули раз и ещё раз; поползли по трассе два светляка, приблизились, вспыхнули снова, словно кто-то шарил наудачу в сумерках лучами и нащупал то, что искал — придорожный кабак. Возникшее за окном ворчание, негромкое поначалу, усилилось, вздрогнули мелкие стёкла в переплёте рам. «Кто-то приехал, — отметил про себя капитан Волков и покосился на приятеля. — Нет, не слышит Матвей, очень занят. А Франчик насторожился. И кабатчик зачем-то под стойку нырнул. Прячется? Нет, вынырнул снова. Какие-то знаки делает. Зачем? Всё равно ведь не понимаю».
— Матвей, там кто-то приехал, — сообщил Саша и вынужден был констатировать про себя: «Нет, не слышит сатир, или слушать не хочет». Рёв стих, во дворе захлопали автомобильные дверцы, что-то выкрикнул женский голос, отозвался мужской, но слова не удалось разобрать. Потом там захохотали.
— Паола! — позвал Франчик и добавил какое-то непонятное слово. Оно и привело в чувство разнежившегося сатира, да только поздно. Грохнула, распахнувшись настежь, дверь, в кабак вошли, озираясь начальственно, трое. Бритые наголо, одетые так же, как Матвей — в чёрные комбинезоны и чёрные же высокие башмаки на шнуровке, — крупные белоглазые мужчины. Дверь закрыть за собой не потрудились, пошли по проходу вразвалку, равнодушно скользнули взглядами по затылкам товарищей Франчика, самого его вниманием не удостоив. Людоеды приумолкли, отставили кружки; все, как один, глаза уткнули в стол и втянули головы в плечи. «Волкодавы», — подумал эмиссар Внешнего Сообщества капитан Волков Александр Владимирович, с интересом разглядывая пришедших. Заметил у переднего волкодава на плечах прямоугольники материи с нашитыми большими кругами из жёлтого металла: по два круга на каждом плече. Рядом шумно вздохнули. «Чего теперь-то вздыхать!» — обозлился на приятеля Саша, глянув на отвисшую Матвееву челюсть. Паола завозилась, слезая с колен сатира. Одной рукой всё ещё цеплялась за его шею, другой шарила по столу в поисках подноса. В глазах её застывших — ужас. «Чего они все боятся? — удивился Саша. — Ну, пришли сюда эти трое перекусить и попить пива, что тут такого?» Он получил ответ на этот вопрос быстрее, чем ожидал.
Последний из волкодавов (с тремя звёздочками на каждом плече) приостановился, перекатил свои бельма на Паолу и вцепился вдруг в её шарившую по столу руку, дёрнул, вытащил в проход и второй рукой схватил за передник так, что затрещала ткань. Зрачки его уткнулись в низкий вырез платья. Паола пискнула, повернула к Матвею голову, взгляд её метнулся, скрестился с растерянным взглядом Волкова. Выражение лица официантки при этом стало совершенно бессмысленным.
— Сюда смотри, дура! — приказал волкодав и притянул обмякшую женщину к себе рывком, да так, что голова её мотнулась как у тряпичной куклы. — Обалдела от радости?
— Уважаемый, нельзя ли повежливей с дамой? — спросил Волков. Просто не смог сдержаться, да и не захотел.
Белоглазый был так удивлён, что выпустил жертву, поискал — кто посмел?! — и не к самому Волкову почему-то обратился, а Джокеру бросил развязно:
— Ты, говно изгойское, с тобой этот языкатый? Кому это он?
Саша вдохнул так, что зубам стало холодно, выбрался из-за стола и стал против волкодава. Глянул мельком на Джокера — тот пучил глаза, открывал и закрывал рот, как выброшенная на берег рыба, — глянул на Паолу, — она прикрывала рукой голову, будто ждала, что станут бить, — и поймал взглядом чёрные точки волкодавских зрачков. В глазах потемнело от бешенства: человек, стоявший на расстоянии вытянутой руки очевидно повинен был в мерзейших мерзостях, и не тот ли это волкодав, что женил мужа Паолы на своих грехах? А даже если и не тот?! И человек ли это вообще?!
— Я тебе это сказал, белоглазый ублюдок, — едва удерживаясь от крика проговорил Саша.
«Превышен порог пассивной защиты, — бесстрастно просигналила «Афина», истолковав гнев капитана по-своему. — Режим нападения активирован!» — и зажгла вокруг волкодава прямоугольник целеуказателя. Чуть помедлила (Волков и не подумал изменить режим) и обтянула тело в чёрном комбинезоне красной паутиной координатной сетки. Волкодав не глядя толкнул Паолу в грудь, шагнул к Волкову, дёргая рукой клапан небольшой сумки, висевшей на поясе, зашипел сквозь зубы: «Расплодилось перхоти подлородой», — и капитан окончательно утратил самоконтроль. Схватился за перекрестье красных линий, сжал, потянул на себя, потом отшвырнул прочь, в бросок вложив всю накопленную за день ненависть. Кажется, даже кричал при этом что-то, себя не слыша.
Волкодав погиб раньше чем тело его проломило стойку. Сеть «Афины» — страшная штука, нет шансов выжить у того, на ком затянется она, повинуясь движению пальцев, сжатых в кулак. А белоглазый, попавший под горячую руку, ещё и сшиб вдобавок с ног обоих своих подчинённых, после чего и снёс бастион кабатчика, вломившись туда с ужасающим треском.
В мешанине расщеплённых досок — рубчатые подошвы. Паола визжит. Один из волкодавов силится встать на четвереньки, но едут колени. Второй уже на ногах. Пистолет у него. Волков ревёт на бегу: «Попробуй только! Раздавлю-у-у!» — но волкодаву это безразлично, не слушает и не слышит. Вспышка прямо в глаза. «Данг!» — даже ушам больно. Пуля — в пол. «Афина» не шутит. «Успел-таки стрельнуть. Ах ты мерзавец!» — думает Волков, хватаясь за чёрную ткань, и как мешок её вместе с содержимым — в божий свет, в крестовину оконной рамы. «Га-гах!» — грохают, разламываясь створки и сыплется, дзенькает, всхлипывает хрупко стеклянное крошево. «Небеса чёрные и красные! Что ж я творю?!» — ужасается Волков, но дело-то уже сделано. Чёрные подошвы в проломе стойки неподвижны, и ясно, что там мертвец. В развороченной раме — обтянутый чёрной тканью зад, ноги носками внутрь, пятками врозь. Не двигается.
«Этого я тоже что ли насмерть?» — Волков неуверенно подошёл, под ногами заскрипели осколки. У трупа куртка на спине задралась и видно человечью бледную кожу. Сзади шаги. Саша развернулся на месте, готовясь отбить нападение, но тут же подумал: «Нет. Убегает он. Как его носит-то из стороны в сторону, тоже, видать, попало ему. И слава небу, его хоть я не убил. Как этих вот. Что же вышло, Сашка? Ты, совсем озверел? С волками жить…»
Входная дверь так и осталась открытой. Взревел во дворе двигатель, что-то заскрежетало, вспыхнули и заплясали на оконных стёклах отсветы фар, потом рёв стал отдаляться и стих. Саша направился к развалинам стойки. Не хотелось, но надо же было всё-таки посмотреть, что сталось с первым белоглазым. Навстречу выскочил Хряк, отдавил ногу, бросился к двери, крича: «Хана ему! Холодный! И тот тоже — с рамой на ушах! Паола, Франчик! Ноги!»
— Стой! — остановил его Франчик, ухватив за шиворот. — Не пыли. С нами уйдёшь. Паола!
Но она не слушала. Подошла вплотную к Волкову (тот после воплей кабатчика о ногах разглядывал волкодавские башмаки), подёргала за рукав и сказала, с ненавистью глядя капитану в глаза:
— Будь ты проклят!
— Что? — Саша опешил, забормотал: — Но Паола, я же…
Она плюнула ему под ноги, повторила: «Будь ты проклят!» Волкову показалось — ещё немного и она влепит пощёчину.
— Пашка! — позвал Хряк, успевший перекинуться с Франчиком парой слов. Вся компания людоедов была уже на ногах, на Волкова они поглядывали настороженно, жались друг к другу, но с места не трогались, ждали.
— Хорош базарить, Паола, валим! — возбуждённо командовал Франчик.
— Иду, — отозвалась бывшая официантка, и, оставив Сашу, направилась к распахнутой настежь двери.
— Пао… — начал, протягивая руку, Матвей, так до сих пор и не успевший подняться с места.
— Будь и ты проклят, что притащил сюда этого урода, — оборвала его Паола, не оборачиваясь. В проходе зашаркали ноги, кто-то из людоедов спросил уже у дверей: «Куда теперь-то, Франчик?» — но ответа Саша не расслышал, в кабаке остались он, Матвей и два трупа.
— Ну и пошла ты!.. — с некоторым опозданием крикнул открытой двери Джокер и грохнул по столу кулаком.
— Так лучше даже, — заявил он, повернув голову к Волкову. — Их будут искать, а не нас. Решат, что и мы в горы дёрнули. А мы на север с тобой. Всё. Поехали.
Он хлопнул ладонями по столу, поднимаясь.
— А как же эти? — спросил Саша, указывая на того волкодава, о котором сказано было, что у него на ушах рама.
— Что — эти? Ты хоронить их собрался с почестями? Поехали, а то нас самих тут закопают. Когда вернётся тот, которого ты не добил. Со сворой. Дурак ты Саша, телёнок, хоть руками и козырно машешь. Валить — так всех, понял? За каким лешим ты третьему дал сбежать?
Волков послушно брёл следом за Матвеем, пытаясь справиться с мыслями, сбившимися в клубок: «Дал сбежать. А тем двоим не дал. То есть, им-то я как раз дал. Так дал, что… Я же не хотел убивать! Как это получилось, как?! Вступился за эту сороку-воровку. Тому дала, этому дала, всем дала. И все довольны, один я, как дурак последний. Какого тензора было лезть? Если не понимаешь ни рожна. Гер-р-рой. А Матвею — хоть бы хны. Чего он со всеми-то не сбежал? И почему они сбежали? Не по-ни-ма-ю! Ни-че-го! Джокера спросить?»
— Матвей! — позвал Саша сатира. — Я не понимаю.
— Погоди, не мешай, — оборвал его Джокер. Настороженно озирался, стоя на крыльце. Паолы, людоедов и кабатчика след простыл, Клипсы тоже нигде видно не было, похоже, бежала с ними, один пропойца Чакки остался. Ворочался в луже, пытаясь хотя бы сесть, если не получится встать. Джокер остановил взгляд на нём, и уголки сатировых губ поползли вверх.
— Ты-то нам и нужен, — сказал он вполголоса, неторопливо спустился с крыльца, направился было к Чакки, потом резко развернулся и со словами: «Не-е. Надо отлить сначала», — пошёл обратно, расстёгивая на ходу ширинку.
— И ты бы тоже отлил, — сказал он, мельком глянув на Волкова.
— Как, прямо здесь? Туалет есть тут где-нибудь?
— О-о-о! — зарычал сатир, закатив глаза. — Хорошо-то как пошло! Туалет тебе? Под крыльцом, значит, стесняешься? Окружного комиссара завалить ты… О-ох, аж взмок весь. Окружного завалить ему, как два пальца, а у стены пос-с-с… А-а-ах, твою мать, как напрудил, литра три не меньше. Ты давай-давай! Туалет ему. Прямо здесь давай. Машину я потом останавливать для тебя не буду, времени у нас нет.
«Он прав, — подумал Саша, становясь по другую сторону от крыльца. — Времени у нас, и правда, нет, так что, дорогой мой убийца, сделай ещё один шаг от человека к зверю. Слышал, что тебе сказали? Давай-давай. И ведь предупредил тебя Арон, лучше прикинься животным, пока будешь здесь, чтоб никто не заметил, как ты разгуливаешь по канату, натянутому между человеком и зверем. Или становись уж тогда зверем насовсем, а? Немного ж осталось! Убиваешь, когда захочешь, ножку поднимаешь где попало. Давай-давай, дружок. Оставил здесь свою метку?»
— Чё те? Чё те над-до? — с пьяной натугой хрипели у Волкова за спиной. — У мм-е… ничё нет, поал? Не ви-ишь штоле? К-куд-да ты мм-е… меня?
Саша отошёл прочь от стены, застёгиваясь, навстречу ему Матвей тащил пьяного, перекинув его руку через свою шею. Уговаривал, похохатывая:
— Ничего-ничего, Чак, сейчас поправишься. Ха! Сейчас тебе всё будет, и выпить и закусить. Ха-ха! Хряк угощает. Жри — не хочу. И с собой уноси, если сможешь.
— Бабок у мм-е… фьу-у-уф-сф-сф! — свистел Чак, вися на Матвеевой шее и переставляя ноги с трудом. Пока взбирались на крыльцо, он споткнулся по одному разу на каждой ступеньке.
— Кому нужны твои бабки? — уговаривал Джокер, отдуваясь. — Говорю же на шару. Всё здесь теперь твоё.
— Мм-моё?! — переспросил Чак и попробовал приосаниться. — Ё-моё!
Они скрылись за дверью, загремели там внутри мебелью, потом голос Чака заревел какую-то песню без слов. Саша терпеливо ждал, сунув руки в карманы и поёживаясь на сыром ветру. Долго ждать не пришлось, сатир выскочил наружу, аккуратно прикрыл дверь, скатился с лестницы, крикнул Волкову: «Всё, пора делать ноги!» — и бросился к машине. Взревел двигатель, дверцу Саша захлопнул уже на ходу. Сатир лихо развернул машину. Пустил её с места так, что привычного к перегрузкам капитана ощутимо вдавило в кресло. «Первая космическая», — отметил он про себя. Вспыхнули прожектора, выхватив из сумеречной мглы столбы ворот, медведь подпрыгнул на выезде, вырвался на мокрую дорогу, скребнул всеми четырьмя резиновыми лапами и понёсся прочь от кабака, оставленного на поток и разграбление.
— Камень не потерял? — первым делом спросил Матвей.
— Какой камень? А, ты об иоланте. Со мной он.
— Ага, — сатир удовлетворённо кивнул. — Тогда всё путём. Волкодав тот тебя разглядеть не успел, меня он не знает. Хорошо. Слышь, Саша? Хорошо, что ты третьего оставил. Приведёт он туда своих, а там (сатир фыркнул) этот терпила, бухой в подкладку. Я его в прямиком в кухню отволок. Ты б видел, как он — ха-ха! — припал к тазику, что под насосом с пивом. А-а-а, не могу! Оборжаться. Волкодаву тому что ты, что Чакки — одни хрен. Видал, как он на улицу дёрнул? Ещё бы, я сам чуть в штаны не наложил: хрясь! — окружной в стойку башкой, а тут второй из пистолета в тебя — бабах! — а ты и его тоже — хрясь! — воздухом теперь дышит. Да-а! Силён ты ручонками помахать, одного не пойму за каким Тором тебе это надо? А? Колись, чего тебе окружной сделал?
Пламенные глаза медведя зажигали на мокрой дороге лужицы огня. Саша мучился страшно, слушая описание собственных подвигов. Вместо ответа спросил:
— Что они сделают?
— Кто? Волкодавы? С кем? С тем придурком бухим? Сожгут вместе с кабаком. А может и повесят. Какая разница? Они всех, кого там найдут, чтоб свидетелей не осталось. И Хряка если поймают — тоже, и Франчика… Хотя нет. Того третьего я не знаю, значит он баклан ещё. Вряд ли он кого-нибудь запомнил. Облаву они устроят, это как пить дать — шутка ли: окружного комиссара завалили. Я, если б на Франчика месте был, дёрнул бы вдоль берега против солнца, а там бы как-нибудь через пролив. Бабки у него есть. В общем, если не заловят их, надо думать — прорвутся. К этим, как их? К дионисиям. Самое им там место, особенно Хряку. Но лучше чем здесь ему уже нигде не будет. У окружного он жил, как у Кия за пазухой, пока ты не… Слышь, Саша, зачем ты всё-таки махач устроил, а?
Худо стало Волкову. Матвея слушать бросил, перестал следить за дорогой, думал покаянно: «Зачем? Сам не знаю. Благими порывами принято мостить дорогу в ад. Милости просим, господин эмиссар, приятно ли ехать? Не терпите ли каких неудобств? Помолитесь «Афине», она поможет, раз своей головы нет у вас. Хряк у окружного, как у Кия за пазухой, Паола за Хряком, как за стеною каменной, Франчик за Паолой по любви, Джокер за ними за всеми из корысти и по надобности, а я… Да чего скрывать, дорогой мой, по глупости, Сашенька, по недомыслию. Неужели никак нельзя исправить?..»
В глазах потемнело, но не от гнева, а от стыда. Саша скрипнул зубами, зажмурился, но это не помогло. Желание вернуть время вспять, сделать так, чтоб не было ничего, стыдное вожделение ребёнка, разбившего любимую мамину вазу — собрать осколки и составить из разбитого целое, — навалилось, мешало дышать. Саша поднял глаза к небу, и…
Заглох двигатель. Джокер охнул, словно придавленный, руль в его руках повело вправо, машина, быстро гася скорость, свернула к обочине и зарылась передними колёсами в грязь. Время замедлилось, потекло как черничный кисель из расколотой кружки, Волков видел со стороны себя самого, обхватившего руками голову, смотрел в собственные поднятые кверху глаза, читал в них вопрос: «Нельзя ли сделать так, чтоб этого не было?!» — и, проглядев череду бесплотных видений, понял: нет, нельзя. Станет хуже. И сказал себе самому: «Нет, нельзя. Только вперёд. Так надо», — и стало ему легче. Отёр пот со лба, передохнул и глянул на спутника. Матвей хрипел, уронив голову, и пускал слюни. Ткнулся носом прямо в крестовину руля, точно как его машина в кювет. Глянув вперёд, Саша увидел выхваченный из мрака световым пятном куст, весь в цветах, словно в пламени белом, и подумал уже без горечи: «Что было то было. Нужно ехать дальше».
— Поехали, Матвей, — сказал он и удивился тому, каким чужим показался собственный голос.
— Оу-х! — простонал тот, поднимая голову. — Что это было?
— Ерунда, не обращай внимания, — пробормотал Волков и спросил, чтоб скрыть смущение: — Зачем ты с дороги съехал? Говорил же, что останавливаться не будешь.
— Ох, не знаю я, — ответил сатир, открыл дверь, высунул голову наружу. Стало слышно, как отхаркивается, отплёвывается и стонет. Однако когда он выпрямился в кресле и захлопнул дверь, выглядел значительно лучше. Головой ворочал из стороны в сторону и в шее у него хрустело. Приободрился, продолжил, доверительным тоном:
— В первый раз такое. Чуть не гробанулись мы с тобой. Ну да ладно, пронесло на этот раз. Поехали.
Ворча и разбрасывая грязь с колёс, медведь выбрался на дорогу и двинулся сначала медленно, потом, когда перестали бить в днище комки глины, наддал.
«Итак, — подвёл итог своим наблюдениям Волков. — Кое-что выяснить всё же удалось. Общественное согласие налицо, эскапада моя на таком фоне выглядит, надо признать, глупо. Волкодавы, они же белоглазые — наверху, это очевидно. Не самый верх, но туда мы ещё доберёмся. Задача нижнего слоя верхов — защищать гоев от изгоев, но с изгоями при этом они не очень ссорятся. Некоторым изгоям живётся при них неплохо, иные вынуждены собираться в шайки и бежать в горы, но судя по всему без особой нужды их тоже не трогают, разве что устроят иногда облаву, и уж тогда вешают и жгут без разбору, кто под руку попадётся. Попустительство с покровительством пополам, но зачем же тогда облавы? Аналогия нужна, чтоб понять. Изгои — волки. Волкодавы — собаки. Собачья преданность. Собака лает, ветер носит. Нет, не то. Собака лает, караван идёт. Что-то в этом есть, но тоже не то. Собака лает, когда видит хозяина. Нет. Хотя… Да! Вот зачем облавы. Чтоб преданность свою собачью хозяину показать, не то ведь может и палкой по хребту. Значит, нужно тебе, друг мой Александр, познакомиться с хозяином, а заодно и с палкой его. Чтобы понять, в чём причина такой покорности белоглазых. Могут ведь собаки загрызть хозяина, если наберётся их много? А много ли их?»
— Сколько их вообще? — спросил он вслух у Матвея, успевшего оправиться после постигшей его неприятности.
— А? — тот вздрогнул. — Кого это «их»?
— Белоглазых.
Отсутствие лишних ушей, похоже, подействовало на Джокера благотворно, шарахаться в сторону от вопроса не стал, заговорил спокойно, хоть и негромко:
— А, этих. Зачем тебе? Всех всё равно не передавишь, хоть ты и мастер по этим делам. Много их очень, понял? Псих старый, Арон, плёл, что раньше их было чуть не двадцать миллионов, но мне что-то не шибко верится. Сейчас гораздо меньше, я думаю, хотя кто ж их считает. Арона сказки если послушать на ночь глядя, так спать потом не сможешь.
— И всё-таки, — решил поощрить рассказчика Волков. — Спать же нам сейчас ни к чему?
— И то правда, — сказал Матвей сдерживая невольный зевок. Видно было, что сам он не прочь поболтать, пока есть такая возможность.
— Рассказывал он мне как-то, белоглазые, мол, — это всё, что осталось от коренного населения, а гои, изгои и прочие — пришлецы. То есть, получается, и предки мои тоже? Ха! А сам Арон тогда кто? Ведь он, старый хрыч, говорит, что всё это пережил. И само проклятие, и время проклятых, и обращение, и нашествие северян, и великое объединение, и очищение.
— Что за проклятие?
— Да мне почём знать? И тебе тоже знать ни к чему, а то ещё узнает кто, что знаешь, дадут тебе тогда, чтоб знал. И мне дадут за то, что я тебя знаю.
— Но Арон же рассказывал тебе? — понукал Волков, глядя во тьму за боковыми стёклами, непроглядную из-за подступивших к самой дороге крутобоких холмов.
— Ага, его слушать, так это надо гороху сначала нажраться, — фыркнул сатир и без всякого перехода стал рассказывать дальше:
— С этого самого проклятия, Арон мне говорил, и началась кутерьма. Что оно и почему — не спрашивай, не знаю. Страшно было узнавать, а то узнают ещё, что знаю… Да, так после него, мол, и стали все они белоглазыми. А мне вот сомнительно, почему же тогда дети у белоглазых рождаются обязательно белоглазыми? Теперь-то ведь проклятия никакого нет!
— Даже если женщина не белоглазая? — перебил Волков.
— Чего? Ты что, с неба упал? Бабы волкодавами не бывают. Ха! Вот, блин, придумал — белоглазые женщины! Да будь у них свои бабы, разве стали бы они якшаться с изгойками? Да и с гойками тоже. Деревня ты, указа княжьего не знаешь! Повинна каждая женщина пустить белоглазого, препятствий ему не чинить, а буде случится зачатие, то сына выносить, выродить, выкормить, и будет за то почёт, уважение и гойское звание ей и мужу её, а когда сына сдадут на службу княжью, получат пенсию и грехов отпущение, кем бы ни были ранее, и как ни грешили бы. А кто будет препоны чинить природному, тот вор и враг власти княжеской. А с врагами власти княжьей, Саша, разговор короткий. Ты вот сегодня не дал свершиться княжьим установлениям, а вдруг бы случилось зачатие? Ладно-ладно, шучу я. Тебе-то что — ты ж волкодава завалил, за это тоже не милуют. Но я тебя не выдам.
Матвей добавил, покосившись на спутника, ещё что-то неразборчиво. Машина вильнула, сатир спохватился и выровнял руль. Но Саша не обратил внимания ни на брошенное вскользь замечание, ни на странный сатиров взгляд, слишком был поглощён собственными мыслями: «Понятно теперь. Такая мутация. Безразлично, что послужило мутагенным фактором, важен результат. Белоглазые, все как один. И дети у них тоже. Значит, рождаются от них одни мальчики. Разве такое бывает? Ладно предположим, что бывает… Получается, если б не пришлецы… тьфу, словечко его идиотское! Выходит, без мигрантов исторической перспективы у страны этой нет. Значит, верхи — сплошь мужчины. Или нет? Есть же ещё княгиня Диана, хоть она и самозванка. Да, совсем забыл! У князя, помнится, дочь, а не сын! Значит, князь-то не волкодав! Небеса чёрные и красные, что за собачье государство?!» — морщился Волков, слепо таращась в освещённую фарами ночь, из которой сыпались стволы, стволы, стволы древесные частоколом справа и слева, нависшие ветви, изгородь, ворота. Открыты настежь. Зачем они здесь, всё равно же не заперты?
Матвей притормозил, чтобы не зацепить полуоткрытые ворота, яркие пятна света неторопливо проползли по створкам, сорвались в темень. Саша глянул вперёд и непроизвольно схватился за ручку двери. Огоньки глаз, оскаленные пасти, шерсть вздыбленная на загривках — многоголовое чудище щерилось, выскочив навстречу из заворотной тьмы, дышало паром, капли слюны, извергнутые лаем из жарких его глоток искрами сверкали в лучах фар.
Интермедия
Неотправленное письмо
Здравствуй, Сашечка!
Представляешь, оказывается, я не умею писать письма. Битых полчаса сидела над этой вот первой строкой, выворачивала её то так, то этак, но всё равно не получается выразить, как я по тебе соскучилась. И всего-то прошло чуть больше суток после того, как за тобой, таким мрачным и надутым, закрылась дверь, а я… Ну нет, не стану рассказывать, что со мной было после этого. И спала очень плохо: снились всякие кошмары о Княжествах; такие, что не хочется и пересказывать. Скажу тебе честно, очень мне не нравится твоя командировка. И что это за такое странное условие — нельзя, мол, пользоваться гравитоном? Я так и сказала твоему отцу, что терпеть такое безобразие не намерена и обязательно пожалуюсь в этот ваш Совет Исследователей.
Очень сегодня меня утомили неугомонные пятилетние бандиты. Особенно мальчики. Интересно, ты тоже был таким? Спрашиваю не из праздного интереса, просто пытаюсь приготовиться морально к тому, что ждёт меня в недалёком будущем. Так я устала, что заснула по дороге домой. Знаешь, я, наверное, переселюсь пока в Радужное, чтоб не приходилось ездить каждый день, а вечером возвращаться в пустую квартиру. Как-то я совершенно отвыкла переносить одиночество. Странно, правда? Всего за какой-нибудь месяц.
Завтра ещё раз поговорю с твоим отцом, спрошу его, нельзя ли устроить, чтобы тебе всё-таки пересылали письма. Если нельзя, то пусть придумает, как сделать так, чтобы было можно, или хотя бы объяснит, почему нельзя. Скажу ему, что мне вредно волноваться, а ещё вреднее не услышать хотя бы раз в день от тебя, как ты меня любишь.
Ну вот и всё. Письмо получилось длинное и невероятно глупое, но это не страшно, поскольку всё равно отправить его тебе я не могу. Но и не написать хотя бы раз в день, что люблю тебя, у меня не получится, уж извини.
Возвращайся скорее, Саша, а лучше — забери меня к себе, туда. Лучше — прямо сейчас.
Твоя Иришка.
* * *
Ирина Волкова аккуратно поставила последнюю точку, прочла письмо ещё раз, вздохнула, нажала клавишу «удалить» и долго ещё сидела, разглядывая пустой белый прямоугольник. Губы её шевелились, глаза были сухи. Её мучили скверные предчувствия.
