Глава 5

Тучи висели над городом, как аэростаты заграждения, налитые злобой прошедшей войны. Эйфелева башня шпилем вспарывала их животы, и содержимое выливалось на город. Саммер стояла у окна, наблюдая, как отъезжает лимузин, увозящий ее родителей. У нее не было никакой мягкой игрушечной зверюшки, которую она могла бы сейчас взять в руки. Когда она была маленькой и любила держать в руках плюшевого мишку, родителям нравилось везде возить ее с собой, в какой бы город они ни направлялись. Лиз, ее няня, которая продержалась дольше других, не собиралась работать по двадцать четыре часа в сутки, и в этом вопросе была непоколебима. Поэтому по вечерам Саммер либо играла одна в гостиничном номере, либо ей позволяли сидеть три часа на изысканном ужине, пока ее отец говорил о делах. Он не принуждал ее отказаться от плюшевого мишки, пока ей не исполнилось десять. А когда ей стукнуло тринадцать, они поняли, что она им не очень-то нужна и ей будет лучше в интернате.

Или лучше будет кому-то другому.

Дождь прогнал с улиц всех, кроме самых упрямых папарацци, которые собрались в слабой надежде на сенсационное возвращение Саммер – ведь на целых четыре года она исчезла из центра их внимания, но они все еще следовали за ней, самой испорченной в мире девчонкой. Но ничто не заставит ее выйти под зимний дождь и вновь посетить все те места, которые она пыталась избегать, когда была подростком. Если она снова увидит в Лувре ту проклятую Нику Самофракийскую, так торжествующе парящую над всем прошлым Саммер, то «испорченная девчонка» может начать бить ближайшие к ней мраморные экспонаты, будучи вполне уверена, что даже отец не сможет спасти ее от последствий.

Или Мону Лизу. Саммер всегда хотелось кинжалом вырезать с полотна ее высокомерную улыбочку.

Нет, Саммер надо забыть об этом. Боже, она ни за что не пойдет туда опять. Теперь у нее есть свой отель, верно? Правда, теперь она слишком стара, чтобы пойти поиграть в коридорах в красавицу и чудовище, как раньше иногда играла со своей мамой и была в восторге от того, что может побыть принцессой.

Но в детстве ей никогда не разрешали исследовать скрытые места отеля, заглядывать в таинственные двери, через которые приходили и уходили официанты и люди, одетые в униформу, – вместо этого она или сидела за ужином в зале, или убивала время в гостиничном номере. В тот единственный раз, когда она сбежала из номера в этом самом отеле, ее няню уволили, и последнее воспоминание о ней навечно осталось в памяти Саммер – охранник оттаскивает рыдающую няню, но давая ей на прощание обнять девочку, и няня смотрит на нее сквозь слезы, в которых виновата только Саммер. А великан отец стоит позади Саммер, нависая над ней, и ждет, пока охранник уведет няню, – тогда он сможет высказать дочери все, что о ней думает.

Саммер уперлась кулаками в бока и подняла подбородок в направлении Эйфелевой башни. Да пошли вы все на хрен. Все эти воспоминания, Эйфелева башня, старая трясина отчаяния и ненависти к себе, из которой, казалось, она никогда не выберется. Меня не колышет, если вы думаете обо мне, что я – ничто. Я отправляюсь на разведку.

Как дерзкий, своенравный ребенок. Но ребенком она была отнюдь не дерзким и не своенравным, поэтому, возможно, теперь было самое время стать такой.

Вероятно, для нее было типичным, что она смогла стать дерзкой только тогда, когда уже некому было дерзить, но… Твоя самооценка не должна стать низкой на следующий же день после возвращения, тебе ясно, Саммер?

Однако, когда она будет исследовать отель, ей лучше держаться подальше от кухонь некоего греческого бога, который уже решил, что она и гроша ломаного не стоит.

Люк остановился перед входом в кухни, оглядывая свое королевство. Ловкие белые фигуры двигались в беспорядочном танце. Одни варили, другие замораживали. На одних тарелках лежало нечто хрупкое и нежное, на других – твердое, с острыми углами. Фоном была нержавеющая сталь, единственный достаточно прочный материал, который мог удерживать на себе этот бурлящий мир. Тут и там на мраморе возникала красота. Сокровища, рожденные высокой температурой, холодом и давлением, извлеченные из недр отеля, чтобы восхищать тех, кто мог себе это позволить.

Но что делать, если кое у кого так много драгоценностей, что ему кажется, будто они ничего не стоят?

«Я не ем сладостей». Как будто он предложил ей дешевый леденец. Была ли у нее хоть раз в жизни дешевая конфета? Она была одной из изнеженных сверхдрагоценных детей, приезжавших в Hôtel de Leucé. Служащие удовлетворяли любые их прихоти, взрослые мужчины всегда подавали им лучшие в мире пирожные на серебряных блюдах каждый раз, когда они надували губки. Она никогда не знала, что ощущает ребенок, когда заглядывает в окно ресторана, умирая с голода.

Избалованная девчонка. Ему было больно думать о великолепных слоях золота во вчерашнем десерте, последним штрихом на котором были три овала из золотистого сахара, похожие на орбиты трех летящих звезд. Десерт начал таять в тот же миг, как был помещен в чашу из темного шоколада, который оставался очень твердым.

Он представлял, как загорятся ее глаза, когда она увидит это. Улыбнется. Откусит кусочек и станет принадлежать ему.

Как будет сожалеть, что предложила ему яхту, и скажет: «Что ж, да вы и вправду стоите намного больше».

Люк вошел в большой холодильник и остановился, уставившись на стены из масла, сливок, фруктов и всего прочего, что только мог пожелать человек.

И почувствовал себя так, будто опять оказался в том проклятом метро. В вагоне, где ему, маленькому мальчишке, надо танцевать и трясти бубном или чертовым шейкером в форме яйца, заполненным семенами, или просто играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, который отец хотел использовать именно в этот день. И потом ходить от сиденья к сиденью с протянутой рукой – а люди просто встают и выходят, как только откроются двери, даже не взглянув на него. Отец сопровождал это его хождение по вагону игрой на аккордеоне, натянув на лицо улыбку, скрывающую его эмоции от осуждающей или безразличной толпы. Люк помнил, как безысходность и отчаяние нарастали в отце, а потом взрывались обвинениями Люка во всем, и, как только они оставались одни, отец отвешивал ему хорошую затрещину.

Правда, отец редко бил его, шлепал или больно хватал за руку, но иногда Люку просто хотелось свернуться калачиком и извергнуть из памяти весь день, полный унижений перед равнодушными незнакомцами, день, полный попрошайничества и страшной ярости отца из-за неспособности Люка выпросить больше денег. «Ты должен был стараться изо всех сил, улыбаться, правильно танцевать, как я тебе показывал. Ты должен был вкладывать в это всю свою душу».

Потом отец успокаивался, грубовато обнимал сына и говорил: «Не беспокойся, мы справимся». И чтобы искупить свой гнев, иногда водил сына поразвлечься, например, поиграть в парке или заняться чем-нибудь интересным или забавным. Но, как правило, они не справлялись. Когда социальные работники обнаружили, что Люк зарабатывает деньги, давая представления в середине учебного дня, они забрали мальчика прямо из метро. Тогда ему было десять лет, и впервые в жизни он мог быть уверен, что у него всегда будет еда и жилье. Бернар Дюран был воплощением безопасности: мелкий boulanger-pâtissier, который обучал приемных детей своему мастерству и объяснял первостепенную важность самоконтроля для достижения чего-то по-настоящему ценного.

Больше не было теплых, грубых объятий. Никогда. Ни разу. Но в дождливый день не надо было ютиться под карнизом, с тоской глядя в окна пекарни, находящейся через улицу, и жалеть, что в последнем поезде не заработал чуть больше денег, чтобы хватило хотя бы на один эклер.

Возможно, для десятилетнего мальчика это был жестокий выбор между чувствами к отцу и собственной безопасностью. Но фактически выбора-то у него и не было. Родной отец исчез, оставив в анкетах вымышленное имя Леруа, и больше никогда не встречался с сыном. Люк часто представлял себе, как в его ресторане появляется его родной отец и – почему бы и нет? – требует от него денег. Когда он думал, как отреагирует на появление отца, в животе у него все сжималось и холодело. Он не был уверен, что выберет безопасность, если ему представится возможность выбора.

Марко был очень плохим отцом – взрослые, которые отняли у него сына, ясно дали ребенку это понять. Но он горячо любил Люка – по крайней мере, половину времени. А вот любил ли Люка Бернар Дюран, было трудно сказать. Люк мог только быть уверен, что старый pâtissier гордится им, тем диким мальчишкой, которого boulanger-pâtissier перфекционистской муштрой превратил в невероятно успешного мужчину.

Двадцать лет неустанной беспощадности к себе, ни минуты сострадания к собственному уставшему телу, и все лишь для того, чтобы стать лучшим из лучших и научиться творить такие десерты, против которых никто не смог бы устоять, на которые все должны были заглядываться и жаждать заплатить за них целое состояние.

Если, конечно, они были не из тех, кто не ест сладостей.

И какого хрена на кухне нет сахара?

– Sucre, – сказал он Оливье, молодому человеку, сидящему за столом в кладовой отеля. Сахар. И так полно проблем, а тут еще кто-то из commis не внес сахар в список на доске, когда забрал последний десятикилограммовый мешок.

– Того, что есть, хватит на час работы. Я уже отправил кое-кого, чтобы привез еще, – сказал Оливье и странно ухмыльнулся. Люк понял, почему, только когда прошел между выдвижных полок в дальнем конце небольшого помещения, загроможденного стеллажами, стоящими веером.

Сцепив руки за спиной, как принято у школьниц, Саммер с наивным восхищением разглядывала разнообразные экстравагантности, лежащие и стоящие на полках. Здесь было все – от картофельных чипсов с кокосом и карри до экологически чистых мюсли и содовой с огуречным вкусом, – все, что только может пожелать душа гостя, находящегося вдали от дома. Восхищение, написанное у нее на лице, тронуло Люка за сердце, и ему захотелось полностью принадлежать ей. Боже, если бы он встретил ее, учась в школе – а в те годы она тоже была школьницей, – он влюбился бы в нее мгновенно и безнадежно.

О чем он только думает – он уже безнадежно влюбился в нее. И, поняв это, разозлился. Ведь он взрослый, состоявшийся мужчина и сдержанный, черт побери, – так почему он так раскис?

Саммер посмотрела в его сторону. Лишь на секунду на ее лице задержалось сияющее выражение школьницы – ему показалось, что она просто рада ему. Но когда она поняла, кого видит, то вздрогнула, и ее наивное восхищение исчезло, будто он задул его, как свечу. Ему захотелось вернуть на ее лицо выражение восторга, схватить ее за горло и повернуть ее голову, чтобы она смотрела на него так же, как на чертову коробку хлопьев.

Но такие меры не понадобились. Наивное восхищение вернулось на ее лицо даже более ярким, чем прежде. Но теперь оно было поддельным. Саммер не хотела показывать Люку то, что было важным для нее, – она явно не считала его стоящим такого внимания.

– Разве это не чудесно? Я даже не знала, что в отелях есть такое. Похоже на тайную сокровищницу. На пещеру Аладдина. Код к этой двери должен быть «Сезам, откройся!».

Люку захотелось водить большим пальцем по ее губам до тех пор, пока с них не исчезнет эта улыбка. Тогда Саммер по-настоящему увидит его, нагнет голову и скажет «Сезам, откройся!»…

– Вид всего этого пробуждает в вас… голод? – натянуто спросил Люк.

С сияющей улыбкой она метнулась к полке и схватила упаковку проклятых миниатюрных батончиков Кори, – жуткий молочный шоколад с запахом какой-то кислятины, – который они держали под рукой, потому что у некоторых американских клиентов-идиотов чертовская привязанность к вещам. Наверное, если Люк смог справиться с болью, причиненной ему в детстве, то ему уже ничего не страшно.

– Все в порядке, я кое-что нашла, – весело сказала Саммер.

Он сжал челюсти. Нарочно положил руки на полки по обе стороны от Саммер. Через него пробежал огонь страсти, когда он удерживал ее, будто в клетке.

– Я думал, вы не едите сладостей.

– Ну… я очень привередлива. – Ее извиняющаяся улыбка подействовала на Люка словно пощечина.

Его руки напряглись.

– Слишком привередливы в отношении меня?

Она погладила одну из его напряженных рук так, будто он был ее младшим братишкой.

– Конечно, ты, как никто другой, способен понять, что значит быть привередливой. Хотя меня это особо и не волнует. То был только десерт. В твоем случае.

Только десерт. Только.

– Так поэтому вы отказались? – процедил он сквозь зубы. – Отплатили мне за то, что я оказался слишком привередлив и не захотел стать вашим альфонсом?

При этом слове ее глаза на мгновение вспыхнули, и он успел подумать, что обидел ее или, по крайней мере, не уловил то, что вызвало у нее улыбку. Саммер подняла палец и начала соблазнительно теребить свою нижнюю губу.

– Ну… ты не единственный, кто может, не раздумывая, отказаться от предложенного, знаешь ли, – сказала она елейно и слащаво, но с крошечной издевкой.

Полки начали врезаться в ладони Люка.

– О, вы считаете, что ваше и мое предложения были равнозначны? – Он наклонился к ней и занял все свободное место между ними. – Простите. Не знал, что заниматься сексом с незнакомцами и есть дело всей вашей жизни.

Ее улыбка исчезла. А потом опять замерцала, как шелк на ее теле вчера вечером.

– О, прошу прощения. – Она пальцем оттянула вниз нижнюю губу. И совершенно внезапно – он даже не понял, как это ей удалось, – она появилась с другой стороны от него, освободившись из клетки, размахивая пакетом шоколадок так, будто только что одержала победу в игре «Захват флага». – Полагаю, что вместо этого должна была посвятить свою жизнь изготовлению изделий из сахара?

Люк побелел как от пощечины. И пока он оторопело стоял, Саммер убежала.

«Так Его Величество думал, что с ней будет легко справиться? – размышляла Саммер, плавая в бассейне отеля. – Что он может без долгих слов отвергнуть ее и в то же время ожидать, что в любой миг может дернуть за веревочку, притянуть к себе и заставить ее умолять его быть с ней? Он, что ли, думает, что может управлять ею, как марионеткой, дергая за ниточки?» Она приняла душ и вытерлась, потом обнаружила, что директор отеля ждет ее, чтобы поговорить, и насупилась. Неужели этот ублюдочный Люк думает, что может управлять ею при помощи своих десертов? О, он явно недооценивает ее. Никто и никогда больше не будет таким образом управлять ею.

Саммер подарила Алену Русселю скудную улыбку и только затем поняла, что улыбка получилась вымученной. Она сделала глубокий вдох и придала улыбке легкое мерцание. Влажные волосы Саммер все еще прилипали к затылку и шее, и она осознала, что сегодня не проплыла достаточно много. Все-таки она застряла в этом проклятом отеле. Должно пройти еще два месяца и двадцать девять дней, прежде чем она заслужит свободу и вернется домой со спутниковой тарелкой, словно одно из тех героических животных, которые, если верить легендам, возвращали исчезнувшее солнце. Из-за чего эти животные получали ожоги или теряли зрение, разве не так?

– Они действительно не умеют обращаться с… гостями, – осторожно высказался чудаковатый элегантный директор, глядя на нее так, будто она была ребенком со скверным характером, которого сделали императором Рима. Сидя за столом напротив нее в своем офисе, он притворялся, что пробегает глазами по основным показателям финансово-хозяйственной деятельности отеля. Но на самом деле не об этом он хотел поговорить. Газетная фотография, которая лежала поверх бумаг – на которой она пребывала в руках Люка, – была предусмотрительно сложена вчетверо. Мелочь, о которой все они должны забыть. – Ох уж эти лучшие шеф-повара.

Саммер понимающе кивнула:

– С такими… гостями, как я, например.

Это несколько удивило его. У него промелькнула мысль, что она хорошо знает, как в отеле должны с ней обращаться, и поэтому не знал, что ответить. Он выдохнул:

– Они слишком… эмоциональны.

Она подняла брови:

– Похоже, со мной он прекрасно контролирует свои эмоции.

Они переполняли его, словно их удерживала дамба, и Саммер пока не знала, как он не дает этой дамбе прорваться. Она легко вздохнула, задумавшись о том, что будет, когда дамба прорвется и весь поток хлынет на нее. Да, но не испортит ли это ей жизнь так, что она не сможет вернуться к прежней? У нее и вправду какое-то хреновое влечение к мужчинам.

– Да уж… Люк контролирует себя, – согласился Ален. – Весьма контролирует.

– Конечно, кроме тех случаев, когда тащит незнакомок в лифт, – задумчиво произнесла Саммер.

Ален сжал губы. Очевидно, за лифт он винит ее.

– На протяжении всей моей карьеры я обязан был справляться со всеми главными поварами. Я всегда обучал их контролировать себя. Но вне этого контроля Люк не может сильно отличаться от других. Он слишком живет эмоциями. И они у него… гораздо сильнее, чем наши. Более пылкие. Более мощные.

Глубоко внутри ее возникло неуместное желание, даже голод.

– Конечно. – Она слегка улыбнулась. – Но разве это не присуще великим людям? – Конечно, у него эмоции сильнее, чем у нее. Да, она дочь великого человека, но что в ней есть кроме этого?

– Для отеля было бы настоящей катастрофой, если бы ему пришлось уйти, – отметил Ален.

Саммер засунула кончики пальцев в прорези в джинсах.

– Я сожалею. Вы намекаете, что я должна извиниться перед ним за то, что предложила ему яхту? – Я же предложила ему себя! – Чтобы не задевать его нежные чувства?

– Яхту?

Неужели Люк не проболтался?

– Мадемуазель Кори… яхту? Но он нужен нам здесь, в Париже! Он не только один из величайших в мире шеф-кондитеров, но у него настоящий талант привлекать к себе внимание. Камеры любят его, со всей его сдержанной, чистой страстью. Он бесценен для этого отеля. Что вы пытаетесь сделать? Увести его подальше от вашего собственного отеля?

Саммер довольно долго молчала. Затем промычала:

– Очевидно, это было бы ужасно. Не знаю, о чем я только думала. Я извинюсь.

В конце концов, это же очевидно – если женщина предлагает красивому, исключительному мужчине яхту, чтобы убежать с ним, а он оставляет ее одну на чертовой кровати и уходит, то извиняться полагается ей.

Не успела Саммер войти в кухню, как улыбка исчезла с ее лица. Сотни беспорядочно копошащихся людей, бурлящий хаос, пузырящаяся лава, внезапно вырастающие гейзеры, крики «Chaud, chaud, chaud!», – и тогда кто-нибудь отпрыгивает и прижимается к высокому рабочему столу.

Ух ты, быть здесь – намного лучше, чем сидеть в элегантном номере и томиться в одиночестве. Или блуждать по гулким просторам Лувра и заставлять себя смотреть на произведения искусства, пока не выгонят охранники, когда будут закрывать музей. И тогда придется красться назад, в школу-интернат. Как часто она все это проделывала, когда жила в Париже!

Саммер как завороженная шагнула вперед. Лязгал металл. Фигуры в белом огибали друг друга, лавируя между открытым огнем и кипящими жидкостями так, будто только этим и занимались вечность. Столы и газовые плиты из сверкающей нержавейки тянулись во всех направлениях. Черные демоны вбегали и выбегали – и Саммер не сразу поняла, что это официанты в смокингах, несущие огромные подносы.

Она прошла дальше и уставилась на туши, которые рубили большими мясницкими ножами, на вывернутые внутренности, на кровь, кипевшую на слабом огне. Острые лезвия летали над корнеплодами и другими дарами природы, названий которых она не знала. Нечеткие белые фигуры изредка поглядывали на нее, кристаллизуясь в поваров, которым было интересно, что она делает в таком аду.

– Могу я вам помочь? – спросил кто-то, когда она чуть не врезалась в него, когда заворачивала за угол. Быстрая рука коснулась плеча Саммер, чтобы поддержать ее, и затем вежливо ретировалась.

Она взглянула на ленивую улыбку солнечно-золотого героя, похожего на Ахилла, который случайно оказался здесь, – а может быть, это был заблудший серфингист, который должен был ждать волну на каком-нибудь гавайском пляже. Он был в белой куртке шеф-повара, как и большинство работающих здесь, но с непокрытой головой – ни колпака, ни берета.

– Нет, я просто смотрю. Я Саммер Кори.

– Merde. Этого-то я и боялся. Думаю, это значит, что вы ищете его. – «Серфингист» отошел на шаг, и стал виден Люк Леруа.

Люк был полностью поглощен своим занятием и даже не взглянул на Саммер. Его черные влажные волосы прилипли к вискам. Саммер сосредоточила свое внимание на нем, и в хаосе вокруг нее начал возникать порядок. Азарт опасного и прекрасного творчества, полностью управляемого черноволосым смуглым мужчиной в центре. Великолепный сложный танец, в котором каждый знал свою роль, и звучали не душераздирающие вопли, а спокойные решительные предупреждения, когда огромный кипящий котел переносили с плиты туда, где нужно было его содержимое.

Люк работал над чем-то красивым. Она, видно, внезапно спятила, потому что у нее возникло непреодолимое желание, чтобы он пренебрег этим «чем-то» ради нее. Поставь меня между собой и той красивой вещью, над которой ты работаешь. Забудь обо всем, кроме меня. Заставь меня забыть обо всем, кроме тебя.

Да, именно так. Конечно, ей было нетрудно забыть обо всем остальном, но она старалась не быть такой чертовой идиоткой, которая ожидает того же от такого мужчины, как Люк.

Все его внимание сосредотачивается на том, чем он занимается, и на ее долю не остается ничего, поняла Саммер. Вот почему, например, он так легко смог отвергнуть ее. Удивительно, как увлеченные мужчины могли отгораживаться от нее так, будто она была ничем. Умение концентрироваться, которое позволяло ему достигать таких огромных успехов, было для нее черной дырой, всасывающей в себя весь ее свет, пока она не начинала чувствовать, что может протиснуться через эту дыру и выйти из нее в прекрасную неизвестность.

Ей всегда хотелось быть втянутой в черную дыру, чтобы увидеть там нечто невероятно прекрасное, более важное, чем все, что она могла бы сделать, или какой стать, или что могла бы сказать.

И она подходила все ближе к Люку, хотя и боролась с этим притяжением. Все сложные проекты ее отца были у того в голове или на компьютере. Саммер никогда не смогла бы их увидеть. А видеть она могла только то, что отец не видит ее. Здесь же, в кухне, плод концентрации Люка под его руками становился невероятной фантазией. Саммер не могла оторвать от нее глаз: что-то золотое и мягкое уютно разместилось в сетке, сотканной из тьмы, а черноволосый pâtissier вырезал отверстия в шоколадной тьме так, чтобы золотое сердце было защищено от мира, но не было скрыто от него.

Саммер тяжко вздохнула и отвела взгляд, стараясь дышать под высокой, раздавливающей ее волной.

Нет. О нет.

Она не позволит десертам вновь обрести власть над нею.

Особенно тем десертам, властью над которыми обладал кто-то вроде Люка. Саммер находилась совсем рядом с ним, но не могла пробиться сквозь концентрацию его внимания.

Что с нею такое? После трех чертовых лет безбрачия, после попыток прийти в себя, – почему она опять поддалась порыву и из целого холла незнакомцев выбрала мужчину, который мог полностью игнорировать ее точно так же, как это делал отец? Почему она позволила себе мгновенно стать маленькой девочкой, снова молящей о внимании?

Еще шаг.

Ей точно нужен психотерапевт.

Люк даже не взглянул на нее. Длинные худощавые пальцы точными движениями покрывали сердце крапинками сусального золота.

Ее собственное сердце внезапно кольнуло. Оно хотело спросить: «Почему об этом шоколадном сердце ты заботишься гораздо больше, чем обо мне?»

И затем Саммер сделала нечто очень плохое. Похожее на то, что устраивала отцу, когда еще была маленькой и достаточно храброй, или позже, парням в первые дни зарождающихся отношений – неожиданно сдвигала их компьютерную мышь. На сей раз она просто протянула руку и коснулась запястья Люка.

Сеть из шоколада рухнула, и осколки посыпались по всем сторонам золотого сердца. Саммер рывком отпрянула назад и наткнулась на кого-то, кто легонько взял ее за плечи и привел в равновесие, а потом исчез в танцующем потоке тел, суетящихся вокруг нее.

Я не хотела испортить все это. Она чуть не поддалась желанию сбежать, поджав хвост. Но распрямила плечи и подняла подбородок в ожидании бурного гнева, который хлынет на нее. И наконец-то Люк взглянул на Саммер.

По изменившемуся ритму Люк сразу почувствовал тот момент, когда она вошла в кухню, и навострил зубы, как лев на газель. О, так она не любит сладостей? Ну, сейчас поглядим.

Потому что он придумал этот десерт специально для нее. На этот раз не такой, где нечто тает в мерцании золота, лежа на ладони, изваянной из тьмы. В новом десерте нечто тает в мерцании золота внутри шара, состоящего из тьмы, и эта тьма удерживает его в заточении, не дает вырваться на свободу. И мусс для тающего сердца будет сделан из… да, из страстоцвета. Десерт тропический, тонкий, незабываемый. Он будто говорит: «Возьми меня! О нет, жаль, ты не сможешь. Я принадлежу только ему. Тьма держит меня в своих объятиях.

Люк шаг за шагом завлекал Саммер. Он точно знал, что с ней происходит – у нее уже текут слюнки, а тело начинает таять. Он представлял, как будет нарастать искушение, пока она не станет готова умолять его дать ей попробовать этот десерт. И тогда он с легкой улыбкой соблаговолит дать ей попробовать и будет наблюдать, как она потеряется в нем, Люке, и у нее уже не останется возможности найти дорогу назад. Ты думаешь, я хочу эту убогую яхту? Когда могу получить тебя?

Неуловимый солнечный свет замерцал золотом над его головой. Его грудь сжалась от желания. Я заполучил ее. Она моя. Возможно, никто другой не может ухватить солнечный свет, но Люку теперь подвластно даже это. Ведь, в конце концов, не зря же он так много работал, – вот и научился.

Самоконтроль. Все дело в самоконтроле. Как иначе он мог бы поделиться своей душой и придать ей такой облик, против которого никто не может устоять? Это возвышенное. Это и есть я. Никогда больше не вздумайте небрежно совать деньги мне в руку. Но если вам будет плохо, вы увидите, как хорошо мои руки будут заботиться о вас.

Огромное мрачное удовлетворение захлестнуло его, когда Саммер сделала тот последний шаг. Когда, не контролируя себя, протянула руку к шоколадному шару.

И ее прикосновение к запястью Люка сорвало его душу с насиженного места, и она оказалась под двумя пальцами Саммер, где безумно пульсировала, как пойманное человеческое сердце. Шоколад разрушился. Саммер отшатнулась.

Люк был ошеломлен, и мир его начал кружиться. Нет. Не уходи, вернись, ведь мое сердце осталось у тебя в пальцах.

Саммер большим пальцем потерла кончики тех пальцев, которыми коснулась его запястья, будто чувствовала что-то незнакомое. Незнакомое и немного липкое, что нужно смыть.

– Прости. – Ее взгляд смущенно метнулся с обломков шоколада на Люка. – Я не хотела…

– Ничего, все в порядке, – сказал он, проклиная себя за вспышку страха в ее глазах, но еще больше за сломанный шоколад. Был шанс покорить ее, и вот он упущен. Контроль, идиот. Ты должен сохранять контроль над собой.

Саммер явно расслабилась от спокойного голоса Люка. Но откуда у нее взялся страх? Наверное, наслушалась историй о неуравновешенных поварах и представила, как он швыряет сковородки ей в голову? Если она подумала, что он способен так легко потерять самоконтроль, то виноват в этом только он сам.

– Просто я… Ты не смотрел на меня, – она прикусила губу, потому что слова уже вылетели, и вернуть их было невозможно.

Нет, это вы не смотрели на меня.

– А сейчас я на вас смотрю.

Саммер вспыхнула. Кончиками пальцев Люк ласкал мраморный прилавок, но жаждал почувствовать тепло ее кожи. Они стояли неподвижно, а повара и помощники суетились по-прежнему.

– Я могу вам чем-то помочь, мадемуазель Кори? Возможно, вы хотели посмотреть, как мы работаем?

О да, отчаянно кричало все его тело, смотрите на меня. Будьте поглощены мною. Пусть у вас не хватит сил отвести взгляд.

Она взглянула на него, и в ее глазах сверкнуло чистое желание.

Да! Торжество волнами накатывалось на него, и ему казалось, будто Саммер прикасается к нему горячими влажными губами. О да, я могу заставить вас возжелать меня.

И затем улыбка превратила ее красивое, светящееся, нежное лицо в нечто настолько невероятно прекрасное, что его руки… его руки едва не задрожали от непреодолимого желания схватить ее лицо, прижать к себе и больше не отпускать никогда. Его руки – и такие желания!

– О нет, мне бы не хотелось беспокоить тебя. – Она печально покосилась на полнейший беспорядок, в который из-за нее превратилось его – нет, ее – сердце. – Они всегда говорили, что я им мешаю.

Она сказала «они», но по-французски это ils – слово мужского рода. Ревность прожгла ладони Люка, вынуждая прижать ее к себе.

– Кто говорил?

– О, – Саммер весело и пренебрежительно махнула рукой, – мой отец. Ухажеры.

Люк управлял в кухнях ужасно неуравновешенными людьми – и собой в том числе – всю свою взрослую жизнь. Но он и не знал, что его челюсти могут сжиматься так сильно.

– Я не ваш отец. И уж точно не один из ваших ухажеров.

В ее улыбке опять появилось легкое мерцание, будто оно ускользало, но теперь вернулось на свое место. Сделала ли она это нарочно, как заставляла шелк своего платья мерцать на ее теле, пока мужчина не возжелал бы запереться с ней в каком-нибудь темном чулане и провести ночь, чтобы просто опять и опять проводить руками по шелку, прижимая его к ее коже? Люк боролся с собой, чтобы вновь обрести контроль, сделать так, чтобы она принадлежала ему снова и снова. И при этом ему надо было еще сохранить рассудок?

– Боже мой, конечно, нет, – легко сказала она, протянула руку и со снисходительной лаской коснулась его подбородка на виду у всей его команды. От этого прикосновения он замер. – Я забыла, что мы еще должны обсудить все детали. С той яхтой все так сложно. – Саммер постучала пальцем одной руки по своей нижней губе, а другой рукой повела вниз от его подбородка, разглаживая плечо его куртки шеф-повара. Люк сходил с ума от желания снять куртку, чтобы почувствовать прикосновение ее руки к его обнаженной коже. – Я не могу придумать ничего лучше… – В ее глазах зажегся огонек. – О, вот то, что надо. Как насчет апартаментов в пентхаусе?

Их глаза встретились, и ни один не хотел отводить взгляд. Гнев ревел в нем, как пламя в топке, и Люк принял меры – задавил его.

– Это вряд ли, – сказал он четко.

Вся его команда только что услышала, как Саммер предложила ему чертовы апартаменты в пентхаусе, будто предлагала альфонсу более высокую плату.

– Боже мой. – Она встревожилась. – Как трудно купить тебе подарок! Ну ладно. – Она снова погладила его подбородок, и он возненавидел себя за возбуждение, которое пронзило все его тело. – Я подумаю еще.

С этими словами она повернулась и ушла. Ее белокурые волосы сверкнули, будто прекрасное божество вернулось на небеса. Челюсти Люка были сжаты так сильно, что он испугался – как бы не сломалась кость. У него было всего два варианта: либо оставить все как есть, либо потерять самообладание. Он круто повернулся на каблуках. Сотрудники, смотревшие на него в шоке, разинув рты, внезапно развернулись и разбежались, чтобы вновь приступить к работе.

Все, кроме Патрика, который наклонился и смотрел на медленно расплывающиеся руины шоколадно-золотого сердца.

– Ммм. Это так приятно, Люк. Наконец-то ты позволил ему выйти из заточения.