Глава 32

Люк жил в престижном месте, в величественном старом здании времен барона Османа с лестницей, устланной красным бархатом. Но когда он впустил Саммер в свою квартиру, у него случился краткий приступ растерянности. Сама квартира казалась почти такой же пустой, как коробка из-под чипсов в конце дня. Здесь было достаточно опрятно, потому что Люка, в то время дикого ребенка, подобранного в метро, неутомимо приучала к чистоте приемная мать. Впрочем, ему был чужд дух накопительства, да и вообще он уделял своему жилищу мало времени и внимания.

Но лицо Саммер засияло даже ярче, чем тогда, когда она вошла к Сильвану и Кейд. Как видно, опыта жить в уютных, теплых домах у нее было ненамного больше, чем у него. За исключением ее острова, с дрожью подумал Люк и выбросил эту мысль из головы.

Саммер сняла ботинки и позволила ему взять у нее пальто, но ускользнула прежде, чем он мог повернуть ее в двери и поцеловать.

– Эта квартира может выглядеть как музей, – сказал он на всякий случай, вдруг это важно для нее. – Я говорил с Луи Дютраном об этом. Думаю, ты не знаешь этого имени. Он исключительный архитектор и дизайнер интерьеров. Когда перестраивали Leucé, он проектировал помещения. У него есть несколько идей относительно моего жилья, но у меня просто не нашлось времени подумать о них.

– Ты хочешь сделать свою квартиру похожей на номер в отеле? – Саммер прошла к окну, пряча лицо от Люка.

– Я хочу сделать свою квартиру похожей на то, что сделало бы тебя счастливой, – сказал он твердо.

Она на миг взглянула на него и опять стала смотреть в окно.

– Отсюда видно Эйфелеву башню, – сказала она укоризненно.

Окно выходило на одну из allées Марсова поля. Четырнадцатого июля весь кухонный персонал заполнял его квартиру, чтобы любоваться фейерверком. За этот вид из окна с Люка брали дополнительную плату, и довольно большую.

– Обычно я считаю ее данью уважения тому, чего я достиг, – признал он.

Саммер засмеялась, ее лицо осветилось восхищением. О боже, все было идеально. Он мог провести оставшуюся жизнь, наслаждаясь признанием. – Я, наверное, и вправду нарциссист, – признался он неохотно.

– Нет, ты не такой, – заспорила Саммер, удивленная его словами, и он впервые понял, что кто-то может говорить с ним ласково. Ее голос согрел все его тело. Она оглянулась на Эйфелеву башню и покачала головой. – Жаль, что у меня прежде не было такой, как твоя, уверенности в своих силах.

– У тебя она может быть, – спокойно заметил он.

Ему не хотелось, чтобы Саммер была слабее или меньше, чем могла бы быть. Но ему очень нравилась мысль о том, что он дает Саммер чувство безопасности, когда обнимает ее. Да, своей уверенностью он может ее защитить. Для этого он ее и выстроил.

Саммер долго смотрела на него, будто он сказал что-то такое, от чего она почувствовала себя пойманной – но что, черт побери? Что мог он сказать такого, чтобы захлопнулась дверца ловушки? Ничего не сказав, Саммер опять стала смотреть в окно, но в противоположном от башни направлении. Виском она прижималась к стеклу.

Его живот свело, когда он понял, на что она смотрит – на едва видный угол школы-интерната. Люк мог представить ее там. Под теперешним сексуальным шелковистым очарованием он видел маленькую девочку, столь отчаявшуюся от невозможности излить свою любовь, что она уцепилась за мальчика, которого повстречала в парке. Она так и не научилась строить стальную броню вокруг себя. И поэтому трепетала и летела сквозь годы боли, справляясь, как могла, похожая на пламя свечи, сбиваемое ветром. Пока не оказалась на островах, в закрытом, безопасном месте, где смогла наконец позволить своему сиянию расшириться до того, что оно осветило всех вокруг. Он видел это сияние на фотографиях. Только еще не знал, как забрать Саммер с острова, привлечь в этот город, который она считала адом, и при этом сохранить для себя ее сияние.

Ад в Париже. Она, пожалуй, и вправду испорчена.

Он подошел и обнял ее сзади. Здесь ты больше не будешь одна.

И как только он ощутил ее тело в своих руках, у него в голове прозвучало: «И я тоже не буду один».

Она откинула голову назад, на его плечо, но не отвела взгляда от угла школы.

– У тебя, наверное, много трусиков? – с иронией спросила Саммер слабым голосом. – Знаешь, трусики с номерами сотовых девчонки бросали из окон общей спальни «Олимпа».

Он засмеялся, но руками чувствовал, что она напряглась, будто в ожидании удара.

– Я стараюсь там не ходить. Это приводит в замешательство.

– Ты никогда не испытывал соблазна подобрать их? – сухо спросила она.

– Подобрать трусики пятнадцатилетней девочки, которой отчаянно нужна романтика? Саммер. Когда я был подростком, то жил не здесь.

Ее живот под его рукой немного вздрогнул. Но в окне он мог видеть призрачное отражение легкой улыбки.

– А теперь это не в твоем стиле?

– Саммер! – Он бы рассердился, если бы ее улыбка в окне не была нежной и легкой, а мышцы живота не были так напряжены. – Кто-то подобрал твои, да? – На него медленно снисходило понимание. – Некоторые тридцатилетние мужики достаточно отвратительны, чтобы принять предложение одинокого подростка.

– Это были не трусики, а фотография и любовное письмо, – натянуто ответила она. – И он оказался довольно симпатичным.

– Черноволосый, я полагаю, – обреченно сказал Люк.

Я безнадежно влюбилась в мальчика, которого однажды встретила там. Я вспоминала его много лет. Искала его, Люка.

Боже. Все это время она искала его!

Саммер пожала плечами и прижалась к Люку.

– Сколько ему было лет?

Ее живот вздрогнул. Он никогда бы этого не узнал, если бы не обнимал ее.

– Папа сказал, тридцать четыре, – беспечно ответила она.

А… Значит, ее отец узнал об этом. Люк каким-то образом уже почувствовал, что ничем хорошим эта история не закончится…

– А тебе?

– Пятнадцать.

Саммер гордо подняла подбородок, но покраснела.

– Всего пятнадцать, – поправил Люк, поглаживая ее волосы. – Тебе было всего пятнадцать.

Он был удивлен, что она продержалась так долго. Ей же было тринадцать, когда она попала в интернат. Получается, она провела два года без любви и лишь потом сломалась?

– Не было… – Она остановилась. – Он не… этого. – Она отвела взгляд от школы-интерната и смотрела на Эйфелеву башню. Затем отвернулась от башни и встретилась с Люком взглядом, отраженным в стекле. Наконец она закрыла глаза, потому что иного спасения не было, и нагнула голову. – Он никогда не проходил мимо трусиков. – Ее лицо стало темно-красным.

Люка затошнило. Какой-то мерзкий педофил учил Саммер удовольствиям ее молодого тела. Он мог вообразить, как она, полная надежд, познает первый оргазм в умелых руках какого-то ублюдка, впервые в жизни чувствуя себя любимой.

– И что предпринял твой отец?

– О, на самом деле я гуляла с Винсентом, чтобы привлечь папино внимание, знаешь ли. Вот почему он боялся… зайти слишком далеко. – Комок встал в ее горле. Люк обнял ее крепче, едва-едва покачивая. – Так что папа дал ему то, что тот хотел, и позволил мне увидеть… знаешь, он позволил мне увидеть, что Винсент предпочитает мне деньги и власть. А потом папа, конечно, уничтожил его. – Она прочистила горло и говорила как ни в чем не бывало. Люк, возможно, поверил бы, что все это пустяки, если бы его руки не лежали на ее животе, если бы он не чувствовал дрожь…

– А с тобой отец что сделал?

– Ничего, – с удивлением ответила она. – Ну, то есть наорал на меня, конечно. – Ее живот яростно дрожал под его рукой. – Назвал меня маленькой шлю… шлюхой… – И внезапно Саммер разрыдалась. Ее трясло сильнее, чем в тот раз, когда она рассказывала Люку о нападении. Рыдания сделали Саммер некрасивой. Ему и в голову не могло прийти, что такое вообще возможно. Она уткнулась лицом ему в руки, ее ноги подкосились, и Люку пришлось вместе с ней опуститься на пол, не выпуская ее из рук. – «Маленькая шлю… шлюха», а ведь только ради Винсента я могла продержаться день, да и вообще жить, зная, что опять увижу его и что он лю… я думала, что он лю…

Она не могла больше говорить и сжалась клубочком так плотно, что казалось, пыталась стереть себя с лица земли. Люку только и оставалось, что покачивать ее на своих коленях да материть ее отца и всех ублюдков в такт со своими движениями.

Боже, так вот насколько несчастной она была. Ночь за ночью она проводила в рыданиях почти под самой Эйфелевой башней, которую так сильно теперь ненавидит. Да и после того, что случилось, никому не было до нее дела. Родители стряхнули ее со своих рук в школу-интернат и оставили там совершенно одну. Она, должно быть, многие месяцы – возможно, годы – рыдала тайком в своей комнате так же горько, как и сейчас.

– Да будь оно все проклято! – пробормотал он. – Мне тогда было девятнадцать. Я был на своей первой работе, прямо через реку. Время от времени я даже ходил сюда. Putain de bordel de merde de… Почему мы так и не встретились тогда? – Пусть он еще не знал, как погладить ее прямо через трусики, но встречался бы с нею целый год, прежде чем хотя бы попробовал, ведь ей тогда было пятнадцать гребаных лет, в конце концов. Даже для девятнадцатилетнего она была слишком молода. Кроме того, влюбленному романтику нужно было время, чтобы набраться смелости и дотронуться до его принцессы.

Но он был бы искренним. Сходил бы с ума от любви к ней, был готов сделать все для нее. Они убегали бы во все романтичные места Парижа, они были бы двумя почти нормальными, блаженно счастливыми влюбленными подростками.

– Думаешь, ты мог бы противостоять моему отцу, когда тебе было девятнадцать? – пробормотала Саммер ему в плечо. Уже хорошо. Ведь только что она была раздавленной и полностью ушедшей в себя.

– А что бы он мне сделал? Попытался бы меня уволить? Если ты считаешь меня высокомерным, когда кто-то в кухнях вмешивается в мои дела, то видела бы ты повара, на которого я работал тогда. Он бы выпотрошил твоего отца. Возможно, я не так уж и преувеличиваю, он мастерски владел ножом.

Саммер, лежащая в его руках, начала расслабляться. Ее рыдания становились тише, будто были какой-то старой уродливой болезнью, которую она должна выбросить из себя. Болезнь еще не ушла, но стала уже не такой свирепой, как раньше.

– Он, наверное, предложил бы тебе денег. И рассказал мне об этом после того, как ты взял бы их.

– Саммер. Я не прагматик.

Люк живо представил, как он, страстный подросток, сражающийся за свою золотую принцессу, бросает деньги отцу прямо в лицо.

Конечно, разговор зашел в область фантазий и предположений, но Саммер, казалось, стало легче.

– В девятнадцать лет ты, должно быть, был наивным романтиком с горящим взором, – согласилась она, расслабляясь еще больше, и уже могла охватить его руками вокруг талии. – Боже, но ты и сейчас такой. Ты просто знаешь только один способ показать это.

– Я работаю над другими способами. Саммер, я люблю тебя.

Он с таким трудом вздохнул, что, казалось, его грудь разорвалась. Можно бы подумать, что заполнить целый ресторан десертами – более чем достаточно, чтобы выставить себя напоказ. Но нет. Ей нужно что-то другое.

– Да, больше, чем я смогу когда-нибудь любить тебя.

Она начала сдвигаться с его коленей. Он удержал ее.

– Сейчас я не сказал бы «больше». Просто иначе.

Более крепко и неизменно, как сталь, которую никто не может разрушить, даже Саммер.

Если не считать того, что ему казалось, будто он распался на атомы света, заполнившие целую вселенную.

Он вздохнул и погладил ее волосы.

– Твоя любовь такая легкая.

Вероятно, ее чувства к нему не были столь же сильными, как его – к ней. Потому что любить так сильно, как он, наверное, не мог никто.

Она вздрогнула и съежилась.

Он хотел, чтобы слово «любовь» что-то весило, когда он произносит его. Они встретились во второй раз через два десятка лет, и теперь он был гребаным трусом. Боялся того, что случится, если он позволит себе оказаться в ее тонких руках. Боялся, что поверит в нее, а потом она не будет знать, что с ним делать. И даст ему уйти.

– Саммер. Если уж на то пошло, ты любишь крепче.

Ее любовь была крепче той массивной тьмы, которая нажимала изнутри на его грудь, стремилась взорвать его и погрузить себя в Саммер, а Саммер погрузить в Люка, пока он не сокрушит все, относящееся к Саммер, в его потребности удостовериться, что она принадлежит ему.

– Во всяком случае, лучше, – спокойно сказал он, нежно лаская Саммер. – Она взглянула на него. – Но я буду практиковаться, – добавил он, и на эти слова ушли все скудные остатки его храбрости. – То… то, что я чувствую, со временем будет выглядеть лучше, более… аппетитно.

Ее брови сошлись.

Он прижался лбом к ее лбу и признал с насмешкой, обращенной к себе:

– Это самый несуразный, неуправляемый, примитивный сырьевой ингредиент, с каким я когда-либо работал.

– Люк. – Она свернулась калачиком в его теплых, нежных объятиях и уже не была прежним горемычным, рыдающим клубочком. И он почувствовал, что снова может дышать, потому что ее боль больше не сжимает его легкие.

– Аппетитно, говоришь? – Она погладила его по щеке. – Мне нравится примитивное, неуправляемое. Настоящее.

Возможно. Но это же не означало, что он не может сделать лучше, превратить во что-то такое, от чего она никогда не сможет отказаться. Он заставил себя улыбнуться ей так же, как улыбалась она – сияя и поддразнивая.

– Просто подожди и увидишь, как хорошо все получится, soleil.

Он отведет ее во все безумно романтичные места, где они должны были побывать, когда были подростками, ускользающими туда тайком, чтобы целоваться и обниматься, трепеща уже только от того, что могут держаться за руки. Он покажет ей неожиданные волшебные моменты зимы. Первые знаки парижской весны. У него еще есть десять недель.

Десять недель, чтобы она полюбила свой собственный, персональный ад и того мужчину, который хочет заманить ее туда просто потому, что непреклонно должен править им.