Глава 7
Стрелецкий десятник Велемир не захотел ехать на своем лосе Верене, чтобы заставить свои мышцы больше работать и дать возможность телу быстрее восстановиться после ранения, хотя юный конунг хотел посмотреть, как используют лося вместо лошади, и в глубине души надеялся, что и для него лося найдут и взнуздают. Для конунга это было в великую диковинку, и при этом Ансгар представлял, как лося можно использовать в бою, да еще имея такой же длинный меч, как у него. Лось сам может быть тараном, сметающим с пути все преграды в виде слабых человеческих тел и оставляющим в рядах врага целые коридоры, заваленные поверженными противниками. Там, где к предводителю противного войска на лошадях не пробиться, лось вполне в состоянии пробить себе дорогу через ряды людей. Но посмотреть ему дали только во дворе, где другие стрельцы и простые вои как раз выгуливали лосей, чтобы не застоялись в городище, к которому они не привыкли и где волновались от многих незнакомых запахов. А десятник повел Ансгара в кузницу к Даляте пешком, и совсем не той дорогой, которой юный конунг шел только сутки назад вместе с дядей Фраварадом, торопясь получить в руки меч сразу в день своего прибытия в городище Огненной Собаки. Да им и неудобно было идти той дорогой, потому что находились они в другом конце городища, на одном высоком уровне с домом кузнеца, и могли двигаться напрямик. А по крутой тропе подниматься можно было лишь по пути от причальных нижних ворот. Но, чтобы туда попасть, следовало сделать большой круг по узким, деревом мощенным улицам городища, забитым людьми и торговыми палатками, или вокруг его стен, что, может быть, не ближе, но быстрее, потому что там нет такой толчеи и суеты людей.
С ними вместе хотела было увязаться и волкодлачка, и уже даже пристроилась рядом с ногой Велемира, как она обычно ходила, но ее окликнул Овсень:
– Добряна, пусть они одни сходят. На улицах полно собак. Не нужно их волновать. Побудь со мной, поговорим.
И волкодлачка, вздохнув, послушно улеглась у ног отца. Странно было видеть волчицу, настолько понимающую человеческую речь. И не сразу хотелось верить, что это не волчица, а волкодлачка, следовательно, она и разумом человеческим обладает. Овсень, видимо, именно из-за этого не хотел пускать Добряну в город, пусть и под защитой десятника и конунга. Ни к чему лишние разговоры, потому что люди к оборотням относятся по-разному, но мало таких, что желают им добра и не ждут в ответ недобра от них.
Однако место волкодлачки не оказалось пустым, потому что тут же его занял большой черный пес Огнеглаз, спаситель Ансгара, не пожелавший даже лежать во дворе, где на свободе бегает волчица. Пес явно чувствовал себя в присутствии волкодлачки неуютно и старался спрятаться за ноги знакомых ему людей. Ансгар прогонять Огнеглаза не стал, и тот был счастлив, величественно вышагивая рядом с ним, а не с десятником, от которого волчицей пахло чуть не сильнее, чем от самой волчицы.
– У этого пса лапа больше моего кулака, – заметил Велемир, поднимая и рассматривая свой немаленький кулак.
Ансгар свой кулак поднял, чтобы посмотреть. Его рука была поменьше руки стрелецкого десятника и намного меньше лапы Огнеглаза. Тем не менее, эта рука легко и ловко управляла длинным мечом, следовательно, размер кулака не был достоинством или недостатком.
Четвертым членом компании стал гном Хаствит, он, конечно же, не мог не зайти к кузнецу, к которому испытывал уважение и благодарность. Но немота делала гнома никому не мешающим существом, и он общество молодых людей совсем не портил. Причальный Хлюп, до этого от молодого конунга не отстающий ни на шаг, внезапно куда-то исчез. Наверное, отправился навестить Вакору и рассказать тому о случившемся, как собирался это сделать еще раньше, чтобы предостеречь на будущее от свейского дикого коварства. Заодно Хлюп хотел поставить Вакору в известность, что отправится вместе с ладьями в дальний поход, следовательно, вернется не скоро. Бросать друзей, когда им предстоит большое и опасное предприятие, причальный не хотел и намеревался даже уйти без спроса, если Вакора не захочет его отпустить по уговору. Хлюп человек свободный и сам себе хозяин. Но при этом вежливый, и потому считаться с мнением хозяина причала тоже желал. Титмара никто не позвал, и пожилой кормчий сидел на скамье, чистил и оттачивал свой меч, ножны которого до сих пор носили следы болотной жижи, чуть не ставшей кормчему последним пристанищем. Впрочем, одежда Титмара следов болота носила больше, и даже в волосах виднелись куски то ли мха, то ли травы грязно-коричневого цвета, но сам кормчий на это внимания не обращал. Грязь высохнет окончательно и сама отвалится – в этом была и логика, и привычка человека, много лет своей жизни отдавшего странствиям. А вот забота об оружии у Титмара была в крови, и оружию он привык уделять много внимания.
Стрелецкий десятник, хотя был без доспеха, все же взял с собой налучье с луком и тул со стрелами. Таким образом, сразу стало ясно, что это идет стрелец. Но лук ему был необходим и для дела, по которому Велемир шел к Даляте. Норвежский конунг свой доспех тоже оставил у Титмара, чтобы тот, не желая чистить свою одежду, хотя бы у своего конунга исполнял обязанности оруженосца и почистил кольчугу и нагрудник, пока те не заржавели, но прицепил к поясу свой длинный меч и не снимал левую руку с крыжа. С мечом юноша чувствовал себя увереннее.
Естественно, молодым людям было о чем поговорить по дороге, хотя она и не была долгой.
– Вот смотрю я на тебя, конунг, и не понимаю… – начал разговор десятник, и так начал, что и самому Ансгару стало понятно – десятник ищет ответы на вопросы, которые не выходят из головы. А эти вопросы, если они так прочно занимают мысли, непременно должны быть связаны с недавно пережитым. О том, что пережили воины сотни Овсеня совсем недавно, конунгу напоминать не было надобности, и он при этом понимал, что для каждого его собственные переживания важнее переживаний другого, следовательно, спрашивать десятник мог не о том, что волнует Ансгара, а лишь о своем.
– Что ты не понимаешь?
– Ничего не понимаю… Ведь ты же самый настоящий урманин? Точно такой, как и все?..
Разговор зашел издалека, но непонятно еще было, к чему он приведет.
– Наверное, точно такой, – согласился Ансгар, – если не считать, что моя бабушка по рождению была гречанкой. Но во мне слишком мало греческой крови, чтобы я мог хотя бы частично назвать себя греком, хотя греческим языком владею примерно так же, как славянским. Разве что чуть похуже, потому что практики разговора имел мало. Вырос же я в Норвегии, и воспитывался в ее холодных ветреных фьордах, как и другие мои сверстники, с мечом и щитом в руках, и характером я полноценный норвежец, можешь не сомневаться…
– Вот этого я и не понимаю… – признался Велемир. – В нашем народе издавна принято считать вас и свеев дикарями, способными только на грабеж и убийства. Да и не только в нашем народе. К нам торговые гости из разных земель заглядывают, и у всех мнение о вас одинаковое. Все вас не просто не любят, но даже ненавидят и презирают. Говоря по справедливости, есть за что… Старики рассказывают, когда со своим царем Атиллой прошли через славянские земли гунны, которых все тоже считали диким народом, они меньше разору несли, чем вы несете… Гунны цель имели. Они побеждали и присоединяли побежденных к своему войску… А свеи и урмане побежденных убивают безжалостно и с невиданной жестокостью… С дикостью, которой даже гунны, одного языка не имеющие, не проявляли… Но вот с тобой встретились, и я вижу перед собой человека, который не просто урманин, а конунг урман, следовательно, лучший в этом народе…
– Лучший – это громко сказано… – Ансгар опять проявил природную скромность, хотя и настороженную, потому что ему, понятно, не могло нравиться отношение стрелецкого десятника к его народу. – Не всегда конунги, короли и князья являются лучшими. Но когда они лучшие, это уже хорошо, и мне очень хотелось бы быть лучшим, как мой отец Кьотви. Он – да, он был лучшим норвежцем, и все помнят и знают, что главное для Кьотви было – его слово. Он никогда свое слово не нарушал, никогда не обманывал. Я хотел бы быть таким, как отец, и перенять хотя бы часть его славы не только военной, но и человеческой.
Велемир спорить не стал не просто потому, что мало знал о конунге Кьотви, но и потому, что его мало интересовал умерший конунг, но больше интересовал начатый разговор с наследником умершего, конунгом новым.
– Да, я слышал… Конунга Кьотви уважали и друзья и враги… Ну, по крайней мере, и ты тоже не последний. Но я о другом говорю. Смотрю вот я на тебя, и не вижу того дикаря и грабителя, какими все вас представляют… Но ведь я сам совсем недавно видел совсем других урман и свеев. Тех, что на Куделькин острог напали… И сам их перебил больше десятка… Я стрелу за стрелой пускал, и в каждой стреле были мои обида, боль и желание отомстить. Это были не люди… Это же были настоящие дикари, настоящие звери, достойные того, чтобы их убили и выбросили тела на съедение диким животным.
– Вы выбросили тела? – переспросил, морщась, Ансгар.
– Нет… Пока Овсень захватывал с сотней драккары, а я лежал в шалаше раненый, шаман Смеян заставил часовых сжечь тела в общем костре. Но, когда сотня вернулась, этому костру никто не оказал уважения своим присутствием. Никто не захотел проститься с убитыми. Дикари получили то, что заслужили. Вот я и сравниваю тебя и их. И что я должен думать?
Ансгар нашел ответ сразу.
– В вашем народе все одинаковые? – спросил юный конунг.
– Конечно, нет. И у нас есть люди добрые и злые, но у нас не принято совершать такие дикие набеги на соседей. Бывают войны, и даже между соседними славянскими племенами бывают, и часто… Мы, русы-варяги, уже много веков повоевываем со словенами, что по ту сторону Ильмень-моря живут. Только за Бьярмию спор идет вторую сотню лет. Но никогда не стоял вопрос об уничтожении. Победить в войне, добиться своего – это да. Заключили договор, победитель получает, что хотел, и все. Но не доходить при этом до дикости зверья. А твои соотечественники доходят.
– Мне трудно что-то возразить, десятник, но все, чем ты возмущаешься, в моем народе считается доблестью, и я не могу сказать, что это плохо, потому что не считаю образ жизни своего народа плохим. Мы всегда стремимся быть победителями, как учит нас О́дин. А быть яростным и свирепым в бою, не давать никакой пощады врагу – это и есть быть победителем. Победителем до конца, без всяких оговорок… Или все, или ничего… Это наш жизненный принцип… Мне вот сегодня предложил воевода Вихорко провести бой на мечах. Хочется, как я понял, ему посмотреть, на что я способен. Не поединок, а простой пробный бой, чтобы друг другу боли не причинять. Это, наверное, в ваших правилах, которые нам кажутся смешными и не мужскими. Я не понимаю, что такое пробный бой двух взрослых людей… Скандинавские мужчины, бывает, проводят поединок и дерутся насмерть. Это и есть – победить до конца. Понимаешь, мы в суровом краю живем, и в суровости воспитаны, мы друг к другу сурово относимся, и к себе сурово относимся, и потому не понимаем, почему мы должны мягко относиться к чужим нам людям. Наверное, потому все скандинавы и грубы, потому и злы в бою. Для каждого скандинава считается честью умереть с мечом в руках, и, наоборот, бесчестьем умереть в постели от старости. Хотя, говорят саги, были и великие воины, которые умирали от старости непобежденными, и их все равно пустили к костру Вальгаллы, потому что они искали боя, а противник боя с ними избегал. Но это исключение. У нас дух народа такой, что нам потребен кровавый бой…
– Я не вижу ничего мужского в том, чтобы грабить людей, которые что-то делают, и ничего не делать при этом самому… – холодно заметил Велемир, которого не проняли такие горячие слова конунга, и он не нашел их убедительными. – Но у нас, видимо, разные понятия о мужской чести. В моем народе настоящим и достойным мужчиной считается тот, кто построил дом, правильно воспитал добрых детей, укротил горячего коня или дикого лося и засадил поле… В этом – смысл продолжения жизни на земле. Не только одного народа, но всей жизни, завещанной нам богами… А в твоем народе, как я понимаю, смыслом считается желание отобрать урожай, собранный с засаженного поля, при этом и построенный дом сжигается, и дети или убиваются, или продаются в рабство, и воруется конь… Я не вижу в этом ничего мужского и не вижу никакой доблести… Набеги чаще всего совершаются не на сильные вооруженные дружины, способные постоять за себя и дать суровый отпор, а на жилые селения, к тому же плохо защищенные. Мужчина, считающий честью умереть в бою, вызвал бы на бой дружину противной стороны и вышел бы навстречу со своей дружиной… Это было бы по-мужски, и это было бы геройством, действительно достойным места у костра в Вальгалле. А воевать с женщинами и детьми, которые не в состоянии за себя поднять оружие – здесь чести мало…
Ансгар ничего не ответил, потому что чувствовал определенную правоту в словах стрелецкого десятника. И подходящего оправдательного аргумента в голову сразу не пришло. И он сказал только то, что пришло, но и это сказал так, словно просил прощения за своих соотечественников:
– Во всем виновата, я думаю, людская жадность… Если жадный ярл ведет свое войско туда, где его ждет не слава, а только добыча, то это вина только конкретного ярла, а не всего народа… Моих соотечественников часто обвиняют в жадности, я знаю. Но и жадность тоже является следствием места, где мы живем. Наша земля слишком скудна, чтобы давать богатство. Она не может даже прокормить всех нас. И потому люди желают иметь больше, желают иметь запасы, чтобы в трудные времена не умереть с голода. Но – мы уже, кажется, пришли… И сам воевода Вихорко здесь, если только кто-то другой не приехал на его коне…
– Он, говорят, неравнодушен к Дарине, бедной сироте, воспитаннице Даляты. Ее родителей убили твои соотечественники, а саму малолетнюю тогда девочку ударили мечом. С тех пор у нее одна рука высохла и не работает. Скажи, это тоже мужская честь – изуродовать ребенка… Это тоже часть вашего стремления к полной победе?
Ансгар промолчал…
Ему просто нечего было сказать…
* * *
Ворота была распахнуты настежь. Молодые люди вошли в обширный двор, уже знакомый Ансгару. Да и десятник Велемир, похоже, многажды бывал здесь. А уж про дварфа-кузнеца Хаствита и говорить нечего. Десятник с конунгом остановились перед крыльцом, а дварф, сделав им знак, чтобы ждали, сразу вошел в дом.
Из кузницы, над которой густым древом поднимался расходящийся, как крона настоящего дерева, дым, выглянул молодой кузнец в кожаном фартуке, вытер локтем пот со лба, но одновременно размазал по лицу сажу, не заметив того. Приветливо махнул рукой, здороваясь, но молодого кузнеца тут же позвали назад, и он заспешил к работе, не успев ничего сказать.
Ждать долго не пришлось. Кузнец Далята вышел из дома вместе с воеводой Вихорко и дварфом Хаствитом, непривычно улыбчивым. Наверное, Хаствиту нравилось ходить здесь чистым и умытым и не торопиться к горячему горну, где он обычно работал. Гости шагнули навстречу хозяину. Первым заговорил юный конунг:
– Здравствуй будь, Далята.
– И ты здравствуй будь, конунг… Мир слухами живет, и я слышал, что ты уже опробовал новый клинок в деле…
– Да, мастер-кузнец, и пришел поблагодарить тебя и твои поистине золотые руки, создавшие такое чудо, потому что никогда еще моя рука не держала подобного оружия. Меч стоит многократно того, что за него заплачено… Он стоит большего, и моя благодарность тебе границ не имеет…
– Спасибо на добром слове. Вот воевода Вихорко тоже доволен своим мечом, – заметил кузнец. – И тоже говорит, что раньше такого удобного оружия не встречал. А он со своим уже два года не расстается и многажды обнажал в сече…
Воевода довольно улыбнулся и положил левую руку на крыж.
Ансгар уже успел оценить взглядом меч примерно одинаковой длины с его мечом, только не имеющий в рукоятке драгоценных камней. Но взамен этого щедро украшенный растительным орнаментом. И ножны у меча воеводы были попроще. Обыкновенные деревянные, покрытые красным бархатом и сцепленные тонкой кованой окантовкой, украшенной тем же орнаментом. И тоже без самоцветов. Но это был меч знатного воина, а не конунга. И он не был символом власти, который каждому запоминается с первого взгляда.
В знак благодарности юный конунг протянул кузнецу руку, тот пожал ее, второй рукой придерживая Ансгара за локоть, показывая этим, что доволен высказанной благодарностью, и повернулся к десятнику.
– Ты, Велемир, все-таки пришел, хотя твой сотник велел передать мне, что ты еще не оправился от ранения… Может, подождешь несколько дней?
– Я готов попробовать свои силы, Далята. У меня, сознаюсь, остались боли в груди, но руки по-прежнему сильны и не подведут меня.
– Условия ты знаешь. Не справишься с луком, второй попытки у тебя не будет. Уже шестеро не самых слабых стрельцов не справились. Не лучше ли сначала подлечиться?..
Десятник бросил взгляд на воеводу.
– У меня, к сожалению, нет времени на поправление здоровья. Здоровье поправится в пути. Воевода, кажется, почти готов нас отправить.
– Готов, – согласился воевода Вихорко. – Готов уже сегодня без всяких «почти». Но сегодня уже поздно. Поплывете на рассвете.
– Ну, вот, тем более. А мы собирались завтра к обеду. Значит, времени у меня совсем нет, и будем испытывать сейчас.
– Дело твое, если торопишься. Это, однако, никак не влияет на мои условия. Прозор должен получить только достойный, который сумеет использовать его при необходимости. Я иногда делаю красивое оружие, но оно все равно остается оружием. А какую-то бесполезную вещь, ненужную, даже и очень красивую, не делаю никогда. Подожди…
Кузнец быстро прошел за угол дома, послышалось, как скрипнула какая-то дверь, потом дверь скрипнула повторно, и Далята вернулся с металлической пластиной в руках, изогнутой точно так, как бывает изогнута середина сложного славянского лука.
– Давай лук…
Велемир вытащил из налучья и протянул лук, кузнец сам снял сначала тетиву, что тоже потребовало значительных физических усилий, но у Даляты были крепкие руки и с делом справились, потом из центральной части лука снял уложенный в прорезь и зажатый с двух сторон тугими жилами костяной прозор, вместо которого тут же вставил металлический. И сам же снова натянул тетиву, еще раз показывая, что и его руки мало уступают стрелецким. Но рисковать и оттягивать эту тетиву не стал, поскольку к стрелецким лаврам не тянулся, удовлетворяясь своими заслуженными лаврами.
– Я шесть лет варил эту сталь, долго искал нужный состав, пробовал и так, и эдак, и по другому, много ошибался и исправлял ошибки, но все же сделал. Говорят, она хороша для самострелов, но я не люблю самострелы и редко их делаю. Разве, попросит кто-то очень уж… Но это, на мой взгляд, не мужское оружие… Вот, недавно воевода просил сделать пять самострелов для женщин в один далекий острог… Для них это оружие… А мужчина должен владеть луком… Пробуй… – Далята вернул лук стрелецкому десятнику.
Тот сначала просто попробовал силу натяжения, оттянув тетиву на вершок. Прокашлялся, то ли одобряя, то ли не одобряя, головой качнул и вытянул стрелу из тула.
– Цель можешь искать на том берегу… – кивнул кузнец в сторону реки. – Ухо свое можешь оставить в покое. Натяг хотя бы до глаза… Этого хватит на полтора «перестрела»… Если тянуть до уха, можешь и до двух «перестрелов» дотянуть… Так далеко ни один лук не стреляет, да и не наберешься стрельцов для таких луков…
– Даже так? – удивился стрелец дистанции и посмотрел с обрыва вдаль.
Из двора Даляты открывался великолепный вид на реку и на противоположный пологий лесистый берег реки. Найти удаленную заметную цель на лесном массиве было сложно. Но десятник все же нашел ее.
– Гнездо вон там, на самом высоком дереве. Воронье.
– Слишком далеко, – сказал Далята. – Стрела долетит, но попасть будет сложно. Впрочем, разговор пока не о попадании, а о возможности натянуть лук. Стреляй, коли сможешь, и прозор будет твоим.
Велемира уговаривать было не надо. Он задержал дыхание, посмотрел себе под ноги, хмуро сосредотачиваясь, потом на выбранную цель и поднял лук с наложенной стрелой. Почти без заметной со стороны натуги, как обычно, тремя пальцами натянул тетиву сразу до мочки уха и прицеливался всего какое-то мгновение, как обычно делают славянские стрельцы, не желающие при прицеливании долго держать тетиву, и этим до дрожи перенапрягать пальцы.
Как тетива сорвалась с пальцев, видно не было – настолько резким было ее движение, что глаз это уловить не мог, но зато все услышали, как звонко и жестко она ударила в защитную костяную пластину на левой руке.
– А ведь попал, – с восторгом и даже в некоторой растерянности сказал Ансгар, первоначально не веривший, что такое может быть. – Я, кажется, видел, как ветки из гнезда полетели.
– Мне тоже так показалось, – довольный, сказал воевода Вихорко. – Значит, есть у нас еще стрельцы с нужной силой в руках и с глазом, которому сокол позавидует. А ты, Далята, жаловался, что перевелись.
Довольно замычал и закивал головой Хаствит, подтверждая попадание.
– Попал, – скромно согласился стрелец. – В левую половину.
– Значит, не перевелись, – сам довольный, согласился кузнец. – Шесть человек до глаза натянуть не смогли. Отказались. Вопрос только в том, сможет ли Велемир долго так стрелять? В обычном бою стрел выпускается немало.
– Если специально руку развивать, можно и большой бой с этим прозором вести… – заметил десятник. – Буду понемногу развивать, но от костяного пока тоже не откажусь. Да и не всегда такая дальность потребна. А если потребна будет, прозор недолго и сменить…
– И то хорошо, – согласился Далята. – А в качестве приза тебе такое вот интересное сооружение на лук. Готлав! Давай…
Дварф-кузнец Хаствит по прежнему отзывался и на имя, которое дал ему когда-то Далята, как и отзывался на слово «гном», более привычное славянскому уху, чем норвежское «дварф». И тут же вытащил из-за спины тонкую, но жесткую и не гнущуюся металлическую подкову великоватого для копыта размера и слишком малой толщины, чтобы удостоиться быть прибитой к копыту. Но форма была похожа. На подкове были нанесены рубленные насечки, а посредине установлена подвижная стрелка в виде маленькой стрелы от того же лука. Но эта стрела могла двигаться только по кругу от своей оси, пересекающей ее посредине.
– Посмотри, – сказал кузнец. – Крепишь это ровно к центру своего лука. Вот так. Всего двумя креплениями из сухожилий, – и показал, куда и как ставится прицел. – Учти, здесь насечкой отмечены шаги, а не «перестрелы». Начало с пятисот шагов. Это примерно и есть «перестрел», чуть-чуть лишь побольше. Дальше по пятьдесят шагов на каждую насечку… Выставляешь расстояние. Маленькая стрелка запирается на нужном месте и будет тебе точно показывать, куда попадет большая стрела. Не надо самому угол навеса выбирать. Только расстояние прикидываешь и наводишь маленькую стрелку.
– Непривычно это, – сказал десятник. – Но я попробую. Сколько я тебе за все это должен?
– За это воевода платит, – Вихорко несильно хлопнул десятника по плечу. – Воеводе нужны сильные стрельцы и стрелецкая слава.
Велемир возражать не стал. Хотя и большой радости не показал. Он вообще вел себя сдержанно и достойно.
– Значит, Далята, готовь новый прозор, – обращаясь к кузнецу, сказал Вихорко. – А я буду тебе других стрельцов подсылать. На пробу. У нас еще немало парней с крепкими руками и острым глазом. Думаю, завтра-послезавтра не менее десятка найду…
* * *
Во двор, слегка запыхавшись после подъема, потому что поднимался короткой и крутой дорогой от причала, торопливо вошел, быстро передвигая короткие ноги, причальный Хлюп, но искал он не юного конунга, с которым успел уже сдружиться за этот еще не окончившийся день, а дварфа Хаствита, с которым сдружился давно. Нелюди отошли в сторону, и Хлюп что-то зашептал дварфу в ухо. Дварф мычал в ответ, и причальный, кажется, понимал его мычание или снова мысли кузнеца читал.
– Ну что, конунг, – тем временем повернулся Вихорко к Ансгару. – Не забыл мое предложение? Испытаем свои мечи, а заодно и руки на прочность? Места во дворе хватит, и народу не много, здесь не помешает нам никто.
Ансгар до этого как-то несерьезно относился к предложению воеводы и не думал, что тот будет настаивать. Но Вихорко идея пробного поединка нравилась, и он отступать не хотел.
– Я без доспеха, – вяло сказал конунг.
– А разве моя рубаха похожа на кольчугу? – спросил воевода. – Не понимаю, что тебя смущает. Щита у меня, как и у тебя, нет. Мы будем в равных условиях.
В голосе Вихорко, как показалось конунгу, мелькнула насмешка. Со стороны, наверное, выглядело так, будто Ансгар боится показаться неловким бойцом, которого хвалит лишь нелюдь Хлюп, до этого не видевший настоящих бойцов.
– Я привык драться насмерть. Иначе меня просто не учили. Но если ты хочешь, давай попробуем просто, – юноша, решившись, уже не отступал, отстегнул меч от пояса, без сомнения вытащил клинок и передал ножны стрелецкому десятнику.
Вихорко отошел на несколько шагов, тоже отстегнул меч и передал ножны дварфу, все еще занятому разговором с причальным.
– Начнем… – сказал и занял боевую позицию, в отсутствии щита держа меч двумя руками.
Чуть в стороне стоял и с любопытством наблюдал за происходящим кузнец Далята. И словно бы ждал чего-то, но ждал, как Ансгару показалось, с некоторым беспокойством в обычно улыбчивых глазах.
Ансгар, тоже перехватив меч двумя руками, сделав два стремительных шага вперед и в сторону, первым нанес три пробных быстрых удара, которые были легко парированы, но сразу почувствовал, что меч в руках у него словно бы совсем другой – тяжелый и странно неповоротливый, плохо подчиняющийся человеческой воле и разучившийся читать его мысли. По замыслу первые удары должны были быть молниеносными, а они получились просто слабыми. И рукоятка была словно совсем другая, не такая управляемая, как прежде. И руки с этим мечом сейчас справлялись с трудом, словно клинок приобрел дополнительный вес. Ансгар не понимал, что происходит, и ждал прежних ощущений удовольствия от боя. Но эти ощущения не приходили.
Так же с трудом далась и защита, когда начал свою не менее стремительную атаку воевода. Вихорко был не менее быстр, чем противник, легок и в ногах, и в руках, и корпусом при этом помогал каждому удару, умело вкладывая в него не только движение руки и металла, удлиняющего руку, но и вес тела. Да и удары он наносил с разных сторон под разными углами, удары быстрые, коварные, среди которых большинство были отвлекающими, заставляющими юного конунга занять неудобную позицию и раскрыться для главного удара. Но Ансгар, несмотря на непонятное сопротивление своего меча, а иначе свое положение он рассматривать не мог, бой читать умел и свою позицию держал правильно, хотя и с большим трудом. Если и отступал, то только в ту сторону, в которую отступать следовало, и не давал Вихорко возможности для решающей атаки. Однако воевода этим смущался, кажется, совсем мало, и его клинок чертил в воздухе сложную хитрую паутину обманных движений, снова и снова заставляя Ансгара ломать голову и принимать решения не разумом, потому что разумом невозможно действовать с такой скоростью, но только инстинктом и отработанными движениями. Вот когда сгодились уроки отца и ярла Фраварада, каждый из которых имел собственную, непохожую школу фехтования, и каждый передал лучшее сыну и племяннику. Школа Кьотви была силовой и атакующей, требующей безостановочной все сметающей атаки, а частично греческая школа Фраварада была контратакующей, учила защищаться и выжидать, когда соперник ошибется и даже активно вызывать его на ошибки, заставлять их совершать и после этого атаковать самому. И Ансгар умел чередовать одни навыки с другими, совмещая лучшее из разных уроков. Он даже попытался использовать качества харлужного клинка, позволяющего наносить колющие удары, которые не входили ни в одну из современных бойцам систем мечного боя, что могло бы застать непривычного к такому противника врасплох. Но оказалось, что Вихорко и к такому готов, и даже сам готов те же качества клинка использовать, проверяя защиту юного урманина.
Устав обороняться, Ансгар снова атаковал сам, точно так же обманными ударами и маневрами заставляя воеводу раскрыться, но чувствовал, что он слишком медлителен для такого проворного противника и не понимал причины своей медлительности, вообще-то ему совсем не свойственной. Вроде бы все правильно делает, вроде бы видит каждый свой естественный совершаемый шаг, и заранее просчитывает шаг следующий, и логичный контршаг противника тоже понимает, но каждый раз юный конунг чуть-чуть опаздывал, давая возможность воеводе снова переходить от обороны к атаке. И только природная молодая сила позволяла Ансгару сдерживать напор воеводы и не пропускать удар.
Но скоро руки устали, и сдерживать быстрые атаки стало совсем трудно.
Ансгар отступил на два шага и посмотрел на кузнеца.
– Не понимаю… Это словно бы другой меч… Он не меня слушается, он мне словно бы умышленно мешает…
– Даже так?.. – улыбнулся воевода, считая, что юный конунг ищет оправдательную причину своей медлительности.
– Так! – рассердился Ансгар и хотел было снова шагнуть к воеводе.
– Не смейся, воевода, не смейся, – сказал вдруг кузнец, сам шагнув вперед и разделяя бойцов поднятыми перед собой и согнутыми в локтях руками. – Наш юный конунг говорит правду, хотя я не думал, что это будет выглядеть так в пробном бою, когда у вас нет злости друг на друга.
– Что будет выглядеть? – спросил Ансгар.
– О чем ты? – спросил и Вихорко.
– О рукоятке меча и о том, что произошло сегодня утром на болоте.
Вперед шагнул и дварф Хаствит и усердно закивал, усиливая свое кивание мычанием.
– Вот и гном это же подтверждает, – сказал кузнец.
– При чем здесь болото? – воевода начал сердиться, чувствуя, что какая-то скрытая причина сводит на «нет» его очевидное преимущество и тем самым пытается отнять у него славу лучшего мечника.
Кроме того, Вихорко вообще не любил положения, которые он не понимает, и боялся выглядеть глупым в какой-то сложной ситуации.
Ансгар молча и тоже с некоторым напряжением ждал объяснения. Он уже догадался, что дело здесь вовсе не в его руке, потерявшей быстроту, но в чем, что мешало ему в действительности, самостоятельно понять не мог.
– На болоте шишимора Ксюня хотела забрать из рукоятки меча заговоренный Огненной Собакой талисман, сердцем которого стали Волосы Мары… – напомнил кузнец.
– Было такое, – подтвердил конунг.
– Ну и что? – спросил воевода, не понимая.
– Волосы Мары… Волосы славянской богини смерти… Пока эти Волосы прочно впаяны в рукоятку, меч не может принести вреда славянам… Талисман лишает Мару ее добычи и сберегает жизни славян. Прости, Ансгар Разящий, что я не сообщил тебе об этом раньше. Но я умышленно вставил Волосы в рукоятку, чтобы ты не принес вреда моему народу, как многие твои соотечественники. Если ты разобьешь рукоятку, чтобы убрать талисман, расколется на много частей и сам клинок. В талисмане его жизнь, сила, гибкость и быстрота и в то же время жизнь многих славян.
– То есть ты, Далята, хочешь сказать, что меч Ансгара… – начал воевода.
– Меч Кьотви… – поправил Ансгар.
– Пусть так. Меч Кьотви не мог поразить меня и даже помогал мне?
– Наверное, это так. По крайней мере я увидел ситуацию именно такой, – согласился Далята. – Талисман с волосом Мары не позволит принести смерть славянину. В дополнение Огненная Собака заговорила этот талисман. И он защищает тебя, воеводу городища Огненной Собаки.
Воевода вместо того, чтобы рассердиться за то, что из него сделали скомороха, вдруг широко улыбнулся, хохотнул и протянул юному конунгу руку.
– В этом случае я не могу не признать, что ты прекрасный мечник. Даже с таким мечом ты противостоял мне вполне достойно. А если бы меч Кьотви полностью тебе подчинялся, мне пришлось бы, наверное, нелегко. Но я честно скажу, сам дрался в половину сил. И надеюсь, что нам с тобой не придется встретиться на боле брани, когда у тебя будет в руках другое оружие… Иначе я, к своему сожалению, убью тебя. Потому что ты возьмешь в руки другой меч только тогда, когда отправишься походом в наши земли. И это сделает нас непримиримыми врагами. А мне не хотелось бы терять веру в людей.
Ансгар, слегка ошарашенный сообщением и не понимающий, как ему следует проявлять свою реакцию, все же пожал воеводе руку. Потом глубоко вздохнул и мотнул головой, прогоняя какие-то мысли. И ответил воеводе и Даляте одновременно:
– Я, конечно, сожалею, что не знал об особенностях меча раньше. И сначала, когда услышал, скажу честно, хотел было даже рассердиться. Однако быстро понял, что все справедливо. Никто не будет ковать оружие против себя. И я обещаю, что не пойду походом в ваши земли никогда. И никогда не подниму этот меч на вас и ваших соплеменников.
– Вот это мне приятно услышать, – сказал кузнец.
– Я тоже хотел бы это услышать, прежде чем отправить с тобой в поход сильную дружину, – сказал воевода. – Дружина поддержит тебя и защитит, как не смогли защитить соотечественники, но мне хотелось бы, чтобы ты сам за это испытал к нам чувство благодарности. Тогда и я веры в людей не потеряю.
Воевода вторично напомнил о вере в людей. И Ансгар понял, что это не случайно, что Вихорко берется помогать ему и, таким образом, словно договор с ним заключает о невозможности взаимных боевых действий в будущем.
– Я сказал свое слово, – Ансгар наклонил голову в знак подтверждения.
Воевода принял от дварфа свои ножны, убрал в них меч и пристегнул ножны к поясу.
– Вот и прекрасно. А уже завтра на рассвете ты сможешь отправиться в поход вместе с людьми, которые в нем заинтересованы не меньше, чем ты сам. Чем раньше вы покинете причал, тем быстрее доберетесь до места. Ночью надо бы выспаться, потому что летние рассветы у нас очень ранние…
* * *
Возвращались от кузнеца той же прямой дорогой, только уже без дварфа Хаствита, который задержался с бывшим своим хозяином по каким-то им одним ведомым делам, и маленького Хлюпа, начавшего работать переводчиком. То, что сам Хаствит не мог в силу своей немоты поведать Даляте, говорил за него причальный Хлюп. Далята слушал и согласно кивал. Потом увел дварфа и причального не в дом, а в кузницу.
Огнеглаз преданно шел рядом с ногой юного конунга, прижимаясь порой к ножнам меча своим боком, покрытым блестящей черной шерстью. Где был пес во время учебного боя, устроенного Ансгаром с воеводой, и как реагировал на бой, конунг не видел и только потом, уже перед уходом, заметил, как Хаствит снимает с собаки цепь, на которую ее посадил. Наверное, пес и в этой ситуации мог бы вмешаться, хотя и непонятно, кого и как он мог бы здесь спасать и чью сторону принял бы в таком поединке. Но Ансгару казалось, что собака уже привязалась к нему и может выступить его защитником, как выступила недавно его спасителем.
Десятник Велемир нес за плечами длинное налучье с еще более длинным луком, на поясе кожаный тул со стрелами, а в руках стальной прозор, вместо которого поставил на лук снова костяной, и странный лучный прицел, который вертел в руках и так, и сяк, рассматривая.
– Интересная какая штука… – заметил Ансгар, кивая на прицел, чтобы не вести разговор о мече, а, судя по взглядам, которые бросал на него десятник, Велемир именно о мече и хотел поговорить, и о недавно закончившемся учебном бое, научившем чему-то только одного молодого конунга. Обсуждать это просто не хотелось, потому что обида на кузнеца за такой талисман в рукояти, несмотря ни на что, в Ансгаре все же была. И эта обида слегка портила то высокое чувство, высказать которое Ансгар и пришел к Даляте. – Далята, как я понял, не только мастер-кузнец, у которого руки все сделать могут. Он еще и много чего головой придумывает…
– Еще как придумывает… А кто ничего не придумывает, тот и не будет никогда мастером, – ответил стрелецкий десятник. – Он говорил сегодня про самострелы, которые делал для женщин. И это не простые самострелы. В каждом по десять стрел. Самострел перезаряжать долго, в сравнении с луком. А там куда как быстрее все идет. Только ворот повернул, натянул тетиву, а стрела сама пружиной подается. Далята это сам придумал. А это… – он поднял прицел. – Мне это не нравится. Взял, чтобы Даляту не обидеть. Но такая вещь мне, говоря по правде, совсем без надобности. На дальние расстояния я привык стрелять навесом, как меня сызмальства учили. И всегда знаю, куда стрела попадет. И теперь уже переучиваться сложно. Пока туда посмотришь, пока сюда посмотришь, цель потеряешь. Был бы ты нашим стрельцом, отдал бы тебе… А так, отдам, кому потребуется…
– А чтобы стрельцом стать, сколько лет учиться надо? – спросил Ансгар, в голове которого уже давно зародилась мысль о создании собственного стрелецкого войска. Только как воплотить такую мысль в жизнь, он пока не представлял. Однако узнать хотел много.
– Всю жизнь, пока глаза видят, учишься… Когда глаза слабеют, лук другому передаешь, кто заменить тебя может, и начинаешь сам других учить…
У конунга был и личный интерес.
– Вот я бы, к примеру, смог выучиться?
– Поздно… – засмеялся Велемир. – Я, помню, только ходить по двору научился, отец мне сразу два камня подобрал, чтобы руки готовились к будущим делам.
– Два камня? – не понял конунг.
– Да. Один, полегче, в левой вытянутой руке держишь. Вторым, потяжелее, правой рукой вперед-назад водишь, как тетиву оттягиваешь. Так вот и начинал заниматься, вместо того чтобы в игры играть и деревянные лодки в ручьях пускать. Потом, когда руки слегка окрепли – вместо камней два стремени…
– А это как?
– Просто. Соединяются два старых выброшенных стремени. В левой вытянутой руке одно держишь, в правой второе. И пробуешь железо разорвать. Целый день тянешь, на следующий день тянешь, на третий день тянешь. Кажется, жилы из руки вытягиваются, но они, жилы, от этого только крепнут. К вечеру руки гудят, как струны гуслей. Зазвенеть готовы. И так несколько лет, до тех пор, пока лук в руки не получишь.
– А кто твой отец был?
– Тоже стрелец. Он мне свой лук и передал, когда глаза цель хорошо видеть перестали. Но и сам от стрелы умер. Ваши дикари его в упор расстреляли вместе с матерью. На пороге дома. И сожгли их потом вместе с домом. Несколько дней назад.
Десятник покраснел, голову упрямо опустил, чтобы скрыть свои мысли, и губы сжал до посинения. Больно ему было вспоминать все, что произошло в далеком от берегов Ловати Куделькином остроге, но не вспоминать было невозможно, потому что любая случайность возвращала мыслями туда.
– Я помогу тебе отомстить, – четко и членораздельно произнося слова, пообещал Ансгар. Ему самому показалось, что он ощутил боль утраты, которая посетила чужого ему человека и возбудила жажду мести. – Я отдам тебе Торольфа. Всем вам отдам его.
– Сейчас дело не в мести, – возразил Велемир. – Месть вообще в моем народе популярностью не пользуется. Так, бывает, гнев возобладает, но это не месть, а возмездие. А месть долго вынашивают. Мы так не можем. И вообще в другом дело. Ваши увели моих младших братишку с сестренкой. Мне их найти нужно как можно быстрее, пока их в рабство не продали. И Добряну, невесту мою, мне нужно в прежний облик вернуть.
– И их найдем, и Добряну вернем, – голос юного конунга звучал уверенно, и невозможно было не поверить ему, особенно, если хочется верить. – Правда, с Гунналугом совладать будет намного труднее, чем с Одноглазым. Но и на него управу сыщем. А это что?
Десятник заметил взгляд конунга и посмотрел себе на грудь. По рубахе расползалось небольшое кровавое пятно. Кровь свежая, не успела еще потемнеть.
– Ерунда. Рана время от времени вскрывается. Обычно от натуги – лук с новым прозором тяжел был. Но это все не страшно, кровь быстро засыхает. Сейчас придем, Добряна залижет, и рана закроется. Волчья слюна целебная. А вон кто-то, кажется, по нашу душу бежит. Не иначе, сотнику срочно понадобились…
Навстречу им, тяжело ступая по деревянной мостовой, по которой ходить не привык, как привык ходить лесными тропами, спешил вой из сотни Овсеня…
* * *
Десятник стрельцов Велемир не ошибся.
К сотнику Овсеню пожаловал в гости руянский сотник Большака, приплывший в городище Огненной Собаки на своей большой боевой ладье, имеющей даже тяжелое вооружение в виде трех катапульт, стреляющих сосудами с горящим маслом. И Овсень послал воя своей сотни поторопить Ансгара, с которым Большака хотел познакомиться и услышать точнее, против кого им придется вместе воевать, если договорятся и воевать все-таки придется. Необходимость такого разговора обуславливалась тем, что сам Большака знавал в своей бурной жизни многих урманских и свейских и ярлов, и простых воев, с которыми ходил в набеги на Северную Европу. Грабил саксов Англии, саксов Саксонии, земли франков и италийцев и даже добирался, как он сам говорил, до африканских берегов, где пробовал силу своего меча на сарацинах. И он не желал воевать против своих друзей, если такое случится. Правда, Большака сразу предупредил, что большинство его друзей-викингов живут в земле данов, вместе с которыми руяне частенько отправлялись в дальние набеги, или даже на самом Руяне, где в арконских тавернах можно встретить кого угодно, даже нескольких самых настоящих сарацин и одного разбойного поэта армянина. Но многие вои все-таки по происхождению из Швеции и Норвегии, и стоило сначала разобраться, а потом только подписываться на поход, чтобы не пришлось в пылу боя руку на друга поднять. Овсень не видел в таком желании ничего странного, более того, даже понимал подобное и одобрял, потому что друзья против друзей не воюют, и вместе они попросили себе хмельного меда из погребка воеводы и, пробуя его на вкус, вспоминали общих знакомых, которых у них оказалось множество, и ждали возвращения юного конунга.
Горница на высоком первом этаже дома воеводы была хотя и тоже высокой, но не такой просторной, как верхняя, занимаемая самим Вихорко, тем не менее, и внизу можно было посидеть и обсудить за столом общие дела не в тесноте. Как только вошли Ансгар с Велемиром, сразу же за ними, заставив прижаться к стене насторожившегося черного пса Огнеглаза, вошла и волчица, присевшая на пол рядом с ногой Велемира. Огнеглаз же к Ансгару не подошел и вообще, при всех своих великих размерах, старался оказаться незаметным. Других своих спутников юный конунг на встречу не позвал, хотя внизу уже виделся с Титмаром, который до блеска чистил песком его доспехи. В таком разговоре должен принимать участие только сам конунг.
Сотник Большака произвел впечатление воина солидного и сильного, и даже слегка великоватый для воина живот, казалось, мало мешал ему и даже, наверное, добавлял вес его ударам. Иначе и быть не может при росте, который превосходил рост всех, собравшихся в поход. По крайней мере юный конунг Ансгар, знакомясь с сотником, сам себе показался рядом с ним ребенком, хотя и не выказал детской робости. Из всех, кого конунг знавал, разве что Снорри Великан превосходил Большаку высотой, но Снорри, благодаря стараниям Овсеня, уже не мог ни с кем своим ростом поспорить.
– Клянусь всеми ликами Свентовита, я никогда не вижу разницы, куда идти походом… – громогласно заявил руянский сотник и тут же показал прекрасное знание географии. – Было бы что брать… Позовите меня расчихвостить в пух и прах хваленую и самовосхваленную Византию, я не постесняюсь и из ихних кесарей и василевсов много чего вытрясу… Позовите оставить от Рима руины, я и туда согласен, только пусть мне пообещают, что среди руин остались чьи-то сундуки с золотом… А ваша Норвегия совсем рядом, отчего же туда не прогуляться, когда есть свободное время… Но я хотел бы знать, с кем придется воевать, чтобы не встретиться топор к топору или меч к мечу с кем-то из своих друзей. Мои друзья – это мои друзья, и им я всегда верен.
– Твоя позиция достойна уважения, сотник, – сказал Ансгар. – Хотя точно сказать я ничего не могу. Ярлы не настолько просты, чтобы сразу заявлять свои претензии и получать за это удары с разных, возможно, сторон. Они шепчутся по углам, ищут каждый себе союзников, вербуют воинов, но готовы будут заявить о своих правах только тогда, когда убедятся в отсутствии твердых прав у других. Мое твердое и неоспоримое право – меч Кьотви, который является символом власти в Норвегии. Но я могу опоздать на выборы, и тогда придется воевать с тем, кого выберет конунгом собрание свободных бондов. Для нашей страны иметь двух конунгов – это слишком. Но, если я и успею, если я и меч покажу всем, недовольные все равно останутся, хотя трудно сказать, кто открыто выскажет свое недовольство, потому что попытка захвата законной власти карается. Одно я знаю твердо. Категорично и открыто против меня выступает лишь ярл Торольф Одноглазый. И несколько близких к Торольфу и зависящих от него ярлов. Но они, скорее всего, побоятся воевать с законным конунгом. Выступал и сын Торольфа – Снорри Великан, но благодаря тяжелой руке сотника Овсеня Снорри больше никогда не сможет на что-то претендовать.
– Признаюсь, я знавал и скрягу Торольфа, и пьяницу Снорри, – прогудел Большака. – Мы ходили вместе в походы, хотя друзьями я их назвать не рискнул бы. Более того, я не рискнул бы положиться на них в трудный момент. И они, надо полагать, с удовольствием предали бы меня, и для того есть причины. А что со Снорри?
– Я убил его в поединке, – скромно заметил Овсень, не вдаваясь в подробности, чтобы не переводить конкретный разговор на более общие темы и не ворошить к тому же свою едва стихающую внутреннюю боль.
Большака в удивлении округлил глаза.
– Не ожидал, честно скажу. Поздравляю. С ним мало кто справиться мог. Только я однажды сунул его мордой в таз, в котором он умывался. Все ждали, что Снорри схватится за меч, но со мной было слишком много воинов, и он предпочел перевести все в шутку. Но не ожидал от тебя, скажу честно. Значит, остается только Одноглазый скряга. Я не против того, чтобы огладить его своим топором. Ну, если уж не топором, то хотя бы последний глаз ему выбить. А потом посчитать, что хранится у скряги в сундуках. А сундуков этих должно быть много. Я согласен! Кто еще, конунг, желает быть ограбленным? Выкладывай!
Ансгару откровенно понравился этот шумный и уверенный в себе сотник. За таким наверняка в самое пекло пойдут его вои. Когда у человека душа широкая, будь он хоть трижды грабителем, его любят те, кто стоит с ним рядом.
– Остальные ярлы внешне более-менее лояльны, но, я думаю, не слишком надежны. Это я сейчас так ситуацию оцениваю, хотя еще вчера оценивал ее иначе. Вчера мне можно было рассчитывать на две сотни воинов отца и на сотню воинов дяди ярла Фраварада. Ярлы смогли бы собрать больше, если бы объединились, но они объединяться не хотели, потому что каждый был за себя. При отце они не смели голос подавать, сейчас подают, но, думаю, когда я появлюсь там с мечом и с сильным войском, они тоже замолчат. Или будут потихоньку подпевать под дудку Торольфа Одноглазого, пока он еще видит хотя бы одним глазом. Но не после этого. Торольф – главная проблема. У него не менее четырехсот человек. С остальными я справился бы только с воинами отца и ярла Фраварада. Но есть одна серьезная проблема. Ярла Торольфа Одноглазого поддерживают шведы из Дома Синего Ворона. Они наверняка выставят ему в помощь сильное войско, хотя большая часть их воинов ушла походом в Европу и вернется не скоро. Старшего ярла заменяет колдун Гунналуг, сам происхождением из Синих Воронов. И хотя бы две-три сотни послать в помощь Торольфу, боюсь, он сможет. Для Гунналуга важно ослабить Дом Конунга, как зовут мои владения, поскольку мы соседи и имеем много неразрешенных пограничных вопросов. При жизни Кьотви никто не смел с ним спорить. Со мной спорить уже пытаются еще до того, как я стал официальным конунгом.
– Дом Синего Ворона… Да, вот это уже более серьезно… – согласился Большака, перестав, в подтверждение своих слов, улыбаться и этим показывая, что он совсем не хвастун, как могло бы показаться несведущему. – На самого шведского конунга, который, я слышал, уже понемногу начинает называть себя королем, мне кажется, напасть и сунуть его носом в тазик проще, чем напасть на Дом Синего Ворона. Шведский конунг не пользуется в своем народе почитанием и не обладает достаточной силой, чтобы завоевать уважение. А с Домом Синего Ворона считаются все, и даже за пределами Швеции. Их драккары стоят почти в каждом порту, даже в Арконе, и поддержку они имеют по всему побережью.
– И что? – спросил настороженно Ансгар, опасаясь, что Большака против Дома Синего Ворона выступить не пожелает. – Это не Византия?..
Большака, чувствуя, какое напряжение вызвали среди присутствующих его серьезные слова, вдруг громко захохотал.
– Но тем больше интереса разворошить само их родовое гнездо. Чтобы синие перья во все стороны полетели. Там есть, думаю, что поворошить, и я прикажу всем нашивать на куртки и на штаны новые большущие карманы.
Он в своем веселье ударил ладонью по столу так, что стол чуть не развалился.
Но ответная реакция на эти слова пришла почти сразу – кто-то одновременно решил поворошить и славянское гнездо, потому что словно в ответ на движение руки Большаки с потолка со скрипом стал падать тяжелый светильник, сделанный в форме окованного деревянного колеса. Светильник крепился на многих цепях и был подвешен к мощному металлическому крюку, ввинченному в бревенчатую балку перекрытия. Сам по себе крюк был такой внешне крепкий, что к нему, в дополнение к светильнику, казалось, можно было бы и драккар подвесить. И, тем не менее, крюк вдруг сломался. Собравшиеся едва успели отпрянуть в стороны, когда светильник рухнул прямо на середину стола, сразу раздавив его.
– Гунналуг… – тут же среагировал Ансгар. – Это Гунналуг подслушивал наши разговоры. Он уронил светильник, чтобы убить нас…
И, будто в подтверждение сказанного юным конунгом, где-то за окном раздалось громкое и насмешливое карканье. Но здесь уже не растерялся стрелецкий десятник. Велемир стремительно метнулся к окну со своим луком и уже на ходу приготовленной стрелой. Быстро распахнул ставни, и через мгновение длинная стрела сорвалась с тетивы.
– Если это был Гунналуг, то его больше не существует, – сказал стрелец. – Только мне лично этот ворон показался черным, а совсем не синим.
Ансгар выглянул из окна. Кормчий Титмар смотрел на своего конунга.
– Титмар, видел, куда упал ворон?
– За внешнюю стену.
– Найди и принеси.
Кормчий побежал, за ним устремился и маленький нелюдь Хлюп, уже воротившийся от кузнеца. Но вернулись они быстро.
– Там никого нет, – сообщил Титмар. – Мы хорошо посмотрели. И люди видели, как он упал, но на месте ворона не оказалось.
– А стрела? – спросил Велемир.
– Вот… – Хлюп достал стрелу из-за спины.
– Где она была?
– Там лежала. Куда ворон падал.
– Если бы стрела мимо пролетела, – заметил сотник Овсень, – за ней пришлось бы бежать за городскую стену. Велемир попал в ворона. Тот упал и исчез. Только стрела осталась. Бывает такое? Мой жизненный опыт говорит категорично: не бывает. Значит, это все-таки проклятый колдун. Только сам он сюда не полезет, а гонцов своих шлет. Смеян!
Шаман, косолапя кривыми ногами, вышел под окно откуда-то из-за крыльца.
– Посмотри на эту стрелу, подумай. Может, она что-то тебе расскажет?
– Я подумаю, послушаю… – смиренно согласился шаман и принял стрелу из рук причального Хлюпа.
– Так в чем дело? – не понял ситуацию руянец Большака. – Кто такой колдун Гунналуг?
– Это, как я уже говорил, колдун Дома Синего Ворона, – сказал Ансгар. – Самая большая опасность, с которой нам предстоит бороться.
– Налейте-ка лучше меда… – отмахнулся руянец. – Я колдунов не боюсь. У меня есть против них хорошая защита…
– Какая? – спросил конунг.
– Если я всем расскажу, моя защита перестанет работать. Пусть колдуны моей защиты боятся. А я в безопасности и снесу этому Гунналугу его мерзкую голову одним ударом. Я что-то не понял, а где у нас мед? Неужели в этом доме мед кончился?..
– Да помогут нам спехи… – вывел свое резюме сотник Овсень.
– Да будут с нами Подага и Прок… – вдруг став серьезным и про мед для себя забыв, сказал Большака. Забыл он, впрочем, ненадолго. – Ну, так дайте же бочонок меда, я хочу принести его в жертву Проку…
* * *
Смеян пришел к Овсеню, когда уже стемнело, и дом воеводы Вихорко только-только покинул шумный сотник Большака, которому сам воевода на прощание подарил еще один бочонок хмельного меда, в дополнение к тому, который воевода выделил для жертвы Проку. Правда, когда Большака сунул этот свой бочонок под мышку, он показался рядом с его животом совсем маленьким. Туда вполне могло бы и два бочонка поместиться.
Овсень был один в горнице, в которой дворовые люди Вихорко только что сменили сломанный стол на новый. И сидел в задумчивости, уперев локти в столешницу, сложив крест-накрест пальцы обеих рук и положив на них бороду. И обернулся на совсем, казалось бы, не слышные шаги шамана, зашедшего со спины.
– Посмотрел стрелу? – спросил сотник.
– Посмотрел… Синяя кровь на ней. Я такую не видел раньше. И перья тоже синевой отливают. Как сталь обожженная. Два маленьких перышка к стреле прилипло.
– И что?
– Думаю, что это не живая кровь, потому ворона и не было на месте. И что еще сказать? Камлать надо… Только в городе я не могу. Здесь людей много, мне их мысли мешают. У городских людей мысли суетливые, жадные. Пойдем куда-нибудь. Костер разведем.
– На берег… – сразу решил сотник. – Я возьму кое-кого с собой, чтобы вороны над нами больше не кружили.
– И совы… – всерьез сказал Смеян. – Совы ночью хорошо видят. Когда совсем темно, не видят. А только чуть-чуть звезды светят, и уже видят. Костер будет, увидят все. И слышат тоже хорошо. Нельзя сов подпускать. Возьми стрельцов.
Велемир как раз вошел в горницу и слышал последние слова.
– Собрать? – спросил сотника.
– Собери.
– На лосях?
– Пешком пойдем. Конунг хотел посмотреть, как Смеян камланит, его тоже позови. Добряну позови, пусть со стороны охраняет. Где она?
– С собакой конунга знакомится. Черный пес Огнеглаз ее побаивается, но понемногу начинает привыкать.
– И черного пса тоже. Чтобы никого к нам не подпустили.
– Даже мышь или суслика, – добавил Смеян. – Это Добряне скажи. Она носом своим всю живность почует.
Кивнув, десятник вышел.
– Была бы с нами Всеведа, – сказал сотник. – Плевали бы мы на всех колдунов вместе взятых. Но она будет с нами. И тогда наплюем…
* * *
У причала уже стояли готовые к отправлению три средние ладьи, каждая рассчитана на тридцать гребцов. Ждали только погрузки бьярминской сотни. Четвертая, большая руянская, на которой было двадцать пар весел, по-прежнему стояла у дальнего причала, пока еще даже не развернувшись, чтобы отправиться в плавание вниз по течению Ловати. Впрочем, ладья за счет округлости корпуса разворачивается быстро и легко, и руяне были уверены, что другие ладьи при отправлении не задержит.
Место для костра выбрали чуть дальше причала, ближе к лесу, где никого не было.
Стрельцы устроились вокруг костра по большому радиусу. Сотник Овсень вместе с шаманом Смеяном тщательно проинструктировали стрельцов. В задачу стрельцов входила охрана воздуха, чтобы ни одна птица не пролетела над ними. Стрелять следовало в любую, кроме аиста и сокола. Но аисты в темноте не летают, следовательно, аиста и ждать не следовало. А сокол птица славянская, и ни один чародей не решится принять образ сокола, чтобы в этом образе что-то против славян предпринимать. Здесь слишком велика опасность, что другие, живые и настоящие, соколы просто забьют оборотня. Да и магические силы славян свое дело сделают. Тем более опасным такое превращение было здесь, рядом с городищем Огненной Собаки, славящимся своими ведунами и волхвами.
Между костром и причалом с одной стороны, между костром и лесом с двух других сторон, между костром и рекой с последней стороны Овсень выставил сдвоенные посты. Кроме того, к реке поставил еще и причального Хлюпа с большой шестизубой острогой, чтобы он ни одну рыбу близко к берегу не подпустил. Большие рыбины, известно, могут подойти к причалу, а к берегу не подойдут никогда. А если подойдет какая-то, значит, это будет не простая рыбина, и острога нелюдя должна свое дело сделать. Со стороны леса помощь воям оказывали волчица с черной собакой Огнеглазом. То, что человек не увидит и не услышит, звериный нюх и слух сразу найдут. Мышь, суслик, лисица – никто подойти не должен. Добряна поняла команду однозначно и подтвердила, что сможет и собакой управлять.
Костер разгорелся большой и яркий, чтобы пламя лучше помогало шаману. И Смеян, дождавшись, когда все рассядутся и не будут его отвлекать, осмотрелся по сторонам, потом долго глядел под ноги, с мыслями, похоже, собираясь и отметая в сторону все окружающее, а потом ударил в бубен. Начался, медленно нарастая в звуке и в скорости, шаманский танец…
* * *
Пока звучал бубен и длилась шаманская пляска, ничто не нарушало ритуала, с которым сам сотник был уже хорошо знаком. Потом Смеян как-то неловко упал боком к костру и ноги под себя подогнул. Если со стороны посмотреть, впечатление создалось такое, будто человек устроился у огня на ночь и спокойно спит. И в это время одна за другой сорвались с луков три стрелы. Удары в костяную защиту левой руки выдали выстрелы. Три птицы упали в стороне от костра. А через мгновение на мелководье что-то радостно воскликнул Хлюп, выскочил на берег и стряхнул с остроги на камни большущую рыбину. И тут же затрещали кусты со стороны дальнего берега. Громко и басовито залаял черный пес Огнеглаз, и кто-то, ломая кусты, попытался убежать вдоль реки. Но вдогонку помчалась волкодлачка Добряна, от быстрых ног которой, судя по тоскливому писку, нарушителю спокойствия убежать не удалось.
Овсень встал, чтобы узнать причины беспокойства. Стрельцы растерянно показали ему свои стрелы, словно чувствовали себя виноватыми.
– Птиц нет?
– Падали… Мы видели… Две вороны и неясыть, судя по размерам. Все видели, не только мы. А на земле только стрелы.
– Черные во́роны или серые воро́ны? – сотник понимал, что в темноте синего ворона от черного не отличить.
– Черные во́роны.
– Кровь на стрелах есть?
– Нет крови. Только чем-то синим испачканы. Это не кровь.
Овсень кивнул.
– Так и должно быть. Положите стрелы рядом со Смеяном.
А сам дальше двинулся.
На прибрежных камнях, поворачивая ее с боку на бок, причальный нелюдь Хлюп с любопытством рассматривал странную пучеглазую и головастую рыбину с острыми и прочными, как у ерша, плавниками, только сама рыбина размерами самого крупного ерша превосходила многократно. Пасть с множеством острейших зубов мерно открывалась и закрывалась. Даже длинножальная кованая острога не смогла сразу убить рыбину.
– Это кто? – спросил сотник, толкнув рыбу пальцем, и тут же отдернул палец от разинутой пасти. Рыба, трепыхаясь по камням, пыталась острыми зубами за палец ухватиться.
Местная рыба всегда составляла основную еду на столах русов-варягов городища Огненной Собаки. И местную рыбу все здесь хорошо знали.
– Диво какое-то страшное. В нашей Ловати таких не бывало. Ни разу за последние двести лет такого чудища не видел, – признался Хлюп.
Не видел и Овсень. Но именно такого чудища он и ожидал.
– Брось ее в костер. Пусть подсушится.
Он сам проследил, как нелюдь, снова поддев острогой, отнес рыбину к костру и бросил ее не на угли, а прямо в пламя. Пламя костра сразу вспыхнуло высокими и зловещими синими, как ночь, отблесками, на мгновение показалось, что синева сейчас весь костер захватит и пламя погасит, но сил у синевы не хватило. Пламя от инородного цвета очистилось и только ярче разгорелось, но металось неровно, словно продолжая с кем-то борьбу, незаметную человеческому глазу. А через мгновение рыбина исчезла, не оставив на головешках ни следа, ни косточки. Словно в воздухе испарилась. И тогда только костер загорелся привычными красно-белыми языками, уже привычными и спокойными.
– Очень хочется Гунналугу узнать, что мы замыслили. Очень хочется.
Сотник вернулся на свое место у костра, даже не пожелав посмотреть, чем поживилась его дочь Добряна. Наверняка и там что-то подобное. Но Добряна сама прибежала и принесла в пасти новое придушенное чудище. На первый взгляд это был заяц-русак, самый обыкновенный заяц, которого в лесу чуть не под каждым кустом встретишь. Но у зайца зубы были почти волчьи, и сотник невольно посмотрел на лапы и грудь Добряны – не успел ли волкозаяц этими зубами хватануть ее. Однако все обошлось. Придушенному уродцу, наверное, ловкости настоящего волка не хватало.
Рядом с костром терпеливо ждали пробуждения шамана конунг Ансгар и десятник Велемир. На волкозайца они тоже посмотрели с удивлением. Овсень пока не стал им ничего объяснять. Просто бросил невидаль в костер, и с волкозайцем повторилось все в точности так, как происходило с рыбой. Да и что мог сотник объяснить, если сам понимал мало. Может, объяснит все, вернувшись в земной мир из вышнего, шаман. Он наверняка знает больше.
Костер по-прежнему играл красно-белыми пламенными бликами, упорно стремился к небу, но уже без признаков синевы. Эти блики успокаивали и отдаляли в памяти только что видимое всеми синее свечение. Костер всегда успокаивает смотрящего в него, но сейчас все находились в напряжении и не расслаблялись, и потому глаза ни у кого не слипались.
Ждать пришлось долго. За это время еще дважды срывались с луков стрелы. И несколько раз доносился лай Огнеглаза. Добряна если что-то и делала, то делала молча, по-волчьи. Смотреть, что в той стороне происходит, сотник опять не пошел. Его уже трудно было чем-то удивить. Не пошел он и к стрельцам. Они сами принесли еще две стрелы и положили на землю рядом со спящим шаманом в дополнение к первым трем.
Ожидание тянулось медленно. Наконец Смеян открыл глаза и пошевелил головой. Но ни сесть, ни встать не торопился. И только через какое-то время начал медленно и с трудом шевелить руками и плечами, с бока поворачиваясь лицом в землю и становясь на четвереньки. И надолго так замер.
Юный конунг Ансгар даже встал, желая помочь шаману, но Овсень жестом остановил его. И сам помочь не поспешил. Знал, что шаману трудно бывает вернуться в земной мир из потустороннего, где он перенес, может быть, много испытаний. И помощь со стороны просто помешает недавно еще блуждающему духу полностью, всеми членами вернуться в собственное оставленное тело.
Смеян все не мог сам встать на ноги и потому просто повернулся и сел, придерживаясь руками за землю.
– Я нашел его, – сказал на хриплом выдохе. – Нашел. И теперь я знаю…
– Колдуна? – переспросил сотник Овсень. – Колдуна нашел?
– Всех нашел. И колдуна тоже. Вы его заметно потрепали, но он все еще сильный колдун. Он еще многое может.
– Это Гунналуг? – спросил Ансгар.
– Его так зовут. Его так называл Одноглазый, я дважды слышал, – подтвердил Смеян и надолго замолчал, дыша при этом часто, как после долгого быстрого бега, когда не сразу удается успокоить грудь.
Окружающие терпеливо ждали, когда он соберется с силами и снова заговорит, хотя всем не терпелось услышать новости из первых уст. Силы Смеяна восстанавливались на глазах у всех, и он даже перед тем, как рассказ начать, подбросил в костер обрубок толстой ветки, отчего искры взлетели высоко к небу. Потом потрогал бубен. Зазвенел серебряный бубенчик, и этот тонкий голос подействовал на шамана, как сильное снадобье. После повторного звона он вообще голову поднял и обвел собравшихся взглядом.
– Колдун следит за нами. Он частицы себя посылает с животными, птицами и рыбами. Вы их бьете и частицы силы колдуна убиваете. Он и так почти без сил остался, когда шторм в море усмирял. Очень устал, весь измотан, хотя старается этого не показать. Шторм большой был, а колдун просвет сделал и мыслями его с двух сторон сдерживал. Мысль трудно в неприкосновенности держать. Это многие пробуют, но мало кому надолго удается. Всегда посторонние мысли лезут в голову и сбивают. А пропустишь постороннюю мысль, волна в просвет прорвется и все разрушит. Но колдун удержал. Он сильный еще. Драккары по просвету плыли, а вокруг шторм бушевал. Сильный колдун, хотя тоже устал. Шторм измотал его. Но следить за нами он не переставал с того времени, как белую сову над горящим Куделькиным острогом увидел. Он тогда понял, что это я был. И стал осторожным. И даже удивился, что я выжил после первого его вихря. Но у него не получилось скрыть драккары в тумане, когда я их искал. Гунналуг туман послал, а Одноглазый ярл потребовал от него туман убрать, потому что скоро на пути встанут рифы, и драккары могут разбиться. А без тумана я сумел их найти. Я большой морской чайкой обратился и сел на мачту их драккара. Гунналуг уже слаб был и меня не почувствовал, потому что чаек на рее много сидело, и всех их разбирать по перышкам у него сил не было. Он путаться начал в том, что чувствует, потому что Всеведа ему мешает…
Шаман опять начал задыхаться, должно быть, от собственных воспоминаний, вызвавших волнение, и даже встал и руки перед собой, как плети, повесил, чтобы дыхание восстановить, и свободно помотал ими. Это, кажется, помогло. И Смеян продолжил:
– Гунналугу Всеведа сильно мешает. Никто не знает, какая она сильная. Даже Гунналуг, наверное, не знает. Она меня даже под волшебной сетью почувствовала, я заметил это. И стала колдуну сильнее мешать, хотя волшебная сеть и должна ее полностью от всех миров отгородить. Но она сумела частично пробиться. Нашла, наверное, дыры, которые колдун заделать полностью не сумел. Они вместе с Заряной заговоры читали и мысли его путали. Заряна слова матери повторяет, а колдун не понимает, что Заряна это может делать. Он думает, что Всеведа безопасна и никто ее заменить не сможет. А Заряна, оказывается, смогла. А Гунналуг не понимал, в чем дело, и оттого злился. Он думает, что я его издалека атакую. Он привык, что сопротивления не встречает. С ним давно никто не соперничает. И потому ему трудно. Колдунам нельзя злиться. Со злобой много сил выходит. А он злится. Когда первого ворона во дворе застрелили, у колдуна пальцы на руке шевелиться перестали. Как раз те пальцы, которыми он в воздухе магические огненные треугольники рисует. Жалко, что ненадолго. Я мысли его прочитал. Он швыряется мыслями и совсем их не держит. Не может удержать со злобы. А с мыслями тоже силы вылетают. Так скоро совсем ослабнет, и его голыми руками можно будет взять.
Смеян опять замолчал, переводя дыхание. Подошла и села рядом с ним волкодлачка. Шаман погладил ее по спине и снова поднял голову. Оборотни могут силу не только отнимать, но и давать. Смеян силу волкодлачки принял. А она сама рада была силой поделиться, чтобы услышать что-то о матери.
Сотник Овсень воспользовался моментом и задал вопрос:
– А где Всеведа с Заряной?
– В драккаре сидят. Между скамейками гребцов. Где и другие пленники, но только в стороне. Пленники Одноглазому принадлежат, а Всеведа с Заряной – Гунналугу. И колдун не хочет, чтобы она с другими общалась. Всеведа сильная, она могла бы всех гребцов остановить, весла сломать и шторм наслать могла бы, и драккары на берег выкинуть, но опять та сеть, что колдун еще в лесу на нее набросил, не дает. Сеть сильно мешает Всеведе. Ее заговоры только с трудом пробиваются наружу. Но Заряна без сети. Мать заговор шепчет, Заряна повторяет, и они дело делают. А Гунналуг не понимает, что происходит. Он думает, что его сеть все выдержит, а заговор откуда-то издалека идет. И боится того, кто издалека заговоры шлет. Он сам издалека сильно навредить не может, может только следить. Один раз попробовал, когда светильник уронил, так сам после этого упал и едва встал. Очень ему больно было. Больше не пробует. А другой его атакует, он думает, издалека. Думает, что это я. Из верхнего мира. И жалеет, что не убил на берегу, когда мог.
– Ты не мог со Всеведой поговорить?
– Нет. Это было бы заметно. Чайки с мачты не спускаются. Но я мысль послал, что ты уже идешь за ними. Всеведа поняла. Она ждет и тебе поможет. Но она без своей книги тоже не все знает. И с Гунналугом ей трудно тягаться. А тому тоже книга нужна. Он каждый день показывает Всеведе нож и предлагает нож обменять на книгу. Но Всеведа ведает, что он обманет.
– Какой нож? – спросил стрелецкий десятник, который не знал о первом камлании Смеяна и ничего про нож не слышал, но сразу догадался, о чем речь.
– Тот нож, который оставил Добряну такой. – Шаман снова погладил волкодлачку и принял новую порцию ее силы.
– А какая книга? – спросил конунг. – У меня от матери много книг осталось. Большинство на греческом языке, но есть и на мертвом римском, который в наших краях никто не знает. Даже я выучить не успел. Может, там нужная есть?.. Кто знает, что за книга нужна колдуну? Если покопаться в доме, книг можно много разных найти…
– Нет, там ее быть не может. Это книга моей жены. На старинном нашем языке, который тоже мало кто знает, – объяснил сотник. – На языке земли Туле. Там обо всем сказано. Гунналуг специально за этой книгой в наши края отправлялся. Это книга для ведающих, и колдуну ее давать в руки нельзя, иначе он может весь мир загубить. – Овсень сказал даже больше, чем знал, но сказал это, чтобы юный конунг осознал важность миссии славян и не думал, что они отправляются в дальний путь только для того, чтобы ему помочь.
– А где книга? – поинтересовался любопытный Ансгар.
– Сгорела в пожарище. Вроде бы сгорела. Точно никто не знает.
– Жалко. Найти бы ее, и с ее помощью в веревку скрутить Гунналуга, пока он нам не помешал. А он мешать будет сильно, я чувствую.
– Пока мы сможем скрутить его только в песочную веревку, – сказал сотник. – Среди нас нет ведающих. Даже Смеян не ведающий.
– И из огня ее даже я не смогу вернуть, – заметил шаман. – И даже Всеведа не сможет. Но она все равно не отдала бы. Гунналуг – зло. А с этой книгой он стал бы всемогущим злом. Эта книга может только добрым людям принадлежать. Даже хорошо, что сгорела, а то могла бы натворить бед, если бы не в те руки попала.
– Я вот чего не пойму. А почему колдун за нами следит? – задал вопрос десятник Велемир. – С какой стати? Что он может о нас знать, чтобы присылать сюда своих вестников? Как он догадался, что его преследовать будут? Он что, после каждого набега такой осторожный?
Шаман долго искал ответ.
– Я и сам себя об этом же спрашивал. От сгоревшего Куделькиного острога остались в воздухе какие-то нити. Колдун их чувствует. Он не преследования боится, мне кажется. Он что-то еще ищет. И не верит, что книга сгорела. Иначе зачем бы каждый день показывал Всеведе нож? И все нити, что от Всеведы и к ней тянутся, пытается проверить. А на все сил надо немерено, потому что людей они захватили много, нити ко всем тянутся, и попробуй понять, какая к Всеведе идет, какая к другим. Каждая мысль о пропавших родных – это новая нить, за которую колдун цепляется. И уже оторваться не может. Он, как паук в паутине, но сам в своей паутине может и запутаться. Он ищет нить к книге. И теряет силы, потому что это трудно. А вы, уничтожая его посланцев, каждый раз ослабляете его еще сильнее. А Всеведа своими заговорами, которые Заряна повторяет, это ослабление запекает, и Гунналуг не может восстановиться. Я так думаю, что если все будет так продолжаться, то к нашему приезду я сам смогу с колдуном потягаться. У нас силы будут уже равные. Может, и Всеведа к тому времени от сети освободится. Тогда и я не нужен буду.
– Где сейчас их лодки? – спросил конунг.
Шаман сделал руками неопределенный жест.
– Я не знаю тамошние берега. Они подошли к каким-то рифам, проходы через которые знает Одноглазый…
– Быстро же плывут… Не без колдовства тоже, надо полагать… Значит, на берег будут высаживаться с восходной стороны и дальше идти по земле, – понял Ансгар. – В восходных землях Торольф пополнит ряды своего войска тамошними наемными берсерками. Нам надо быстрее плыть туда, чтобы успеть пополнить свои ряды в центральных и закатных сотнях. Хотя там, скорее всего, всех боеспособных уже расхватали другие ярлы…
Овсень встал и посмотрел на стоящие у причала ладьи.
– Грузиться можно прямо сейчас – вызывайте сотню. Ветер нас поддерживает. С рассветом выступаем. В дополнение к ветру и грести начнем. Быстро доберемся. Главное, чтобы нас без задержки пропустили через Славен. Там могут возникнуть проблемы, и пробиваться, возможно, придется с боем.
– Там я буду вести переговоры, – сказал Ансгар. – У меня это должно получиться.
– Не уверен, что так лучше. Посмотрим по обстоятельствам. Может, скорее получится, если довериться Большаке. Его в Славене хорошо знают и связываться не захотят. Славенские ладьи на Руян часто плавают.
Ансгар в ответ только с легким раздражением пожал плечами, показывая непонимание такого отношения к своему положению…
Конец первой части
notes