Глава 18

Ставр не долго оставался в рыцарском палаточном городке, не найдя себе серьезного занятия рядом со Стенингом. Взяв себе в помощники верного и сообразительного, хотя, глядя со стороны, и глуповатого Барабаша, никому не сообщив, куда идет, он отправился по своим делам. Но предварительно расставил посты вокруг палатки рыцаря и приказал никого к нему не подпускать, за исключением соседей – эделинга Аббио или его людей. Командовать охраной оставил молодого пращника Люта, так прекрасно себя показавшего в утреннем меле и накануне, когда спас от пиратов Аббио.

Пращника было решено присоединить к охране в последний момент одиннадцатым членом группы. Так посоветовал эделинг Аббио, потому что Лют знал нападавших на эделинга данов в лицо. По крайней мере, видел их однажды. И хотя четверых из пятерки пиратов уже нет в живых, один еще остался, и характерная примета, перевязанная голова, может быть скрыта шлемом или подшлемником. Тогда опознать его может только пращник.

Лют, получив от Ставра инструкции, проверил посты еще раз, прикинул, как можно подкрасться к палатке и подслушать разговоры там, и слегка переместил людей, исходя из своего опыта. Сам же с двумя разведчиками устроился у костра против входа. Но так, чтобы не терять из поля зрения другие палатки и в первую очередь заметный шатер герцога Трафальбрасса – героя дня. И оказалось, что занял это место не напрасно. Человек в кожаном подшлемнике дважды заходил в шатер герцога и дважды выходил из него, пока не уселся возле большого костра против распахнутого полога. Лют присмотрелся. Затылок показался ему знакомым. Чтобы убедиться, пращнику пришлось дважды прогуляться мимо. Да, сомнений быть не могло. Пусть и мельком видел он это лицо, когда воин лежал с закрытыми глазами на спине, раскинув в стороны руки, но Лют узнал точно. Цепкая память разведчика никогда не подводила.

Во время последней из этих прогулок пращник встретился и с самим хозяином шатра. Сигурд сразу после окончания меле стал уже настоящим герцогом Трафальбрассом. Он ходил по лагерю в сопровождении пары своих оруженосцев важный, в блистающих, украшенных золотой насечкой доспехах, соответствующих его положению, а не в тех простых, как у обычного викинга, которыми он нарочито хотел оскорбить противников-франков. Оскорбление удалось. Рыцари-саксы, а особенно их оруженосцы и слуги, смотрели на Сигурда с восхищением, хвостом ходили за вельможей по всему лагерю, а он специально часто показывался между неровными рядами палаточного городка, чтобы насладиться моментом. Тщеславие его полыхало ярким пламенем, заставляя улыбаться и демонстрировать простецкое добродушие ко всем, и герцог получал от этого великое удовольствие. Недолго думая, Лют присоединился к большой свите Сигурда, чтобы послушать разговоры и иметь возможность быть в курсе событий, происходящих в лагере и вокруг него.

Итоги меле обсуждали у каждого костра. Рыцари, наблюдавшие за меле с берфруа, считали, что они сами смогли бы принести в общей схватке больше пользы, чем другие, которых выставили в ристалище. Недовольны были и ратниками.

– Было бы у нас время, чтобы лучших бойцов собрать, франкам не поздоровилось бы… А так… Что под рукой оказалось… Разве это войско…

Говорившего дружно поддерживали:

– Оно конечно… По стране бойцов-то хватило б…

– Франки из своих лучших поставили. А у нас – взяли, что под руку попадется.

– Специально Карл так мало времени на сборы дал!

– Это понятно…

– Это все ерунда! Мне бы тех же самых раза три в бой сводить, – сказал Трафальбрасс, – тогда выучка была бы не хуже, чем у франков. Иначе меле повернулось бы…

На него за такие слова смотрели не только с восхищением, но и с благодарностью.

У многих костров обсуждали слухи о рыцаре-бретере. Гадали, кем он может оказаться, и участвовал ли он в меле. Вездесущие оруженосцы разносили слухи. Рыцари слухи впитывали в себя как личную угрозу. Никому не хотелось нарваться на верную смерть, которую, судя по слухам, должна нести эта встреча.

– Если объявится, посылайте его ко мне! – так герцог, проходя мимо, бахвалился.

И шел дальше, специально костры не выбирая, останавливаясь, где придется.

У очередного огня четыре рыцаря-сакса подсчитывали свои потери. Герольд турнира официально объявил, что на ристалище погибло четыре рыцаря и двенадцать воинов. Двое скончалось вскоре от ран. Как ни странно, но среди погибших был только один сакс и один славянин-вагр, все остальные павшие оказались франками. Таким образом, поражение не слишком расстроило синих. Находилось много желающих приравнять поражение к победе.

– А почему бы и нет? Правила турнира выдуманы дураками, – почувствовав, что попадет в струю, авторитетно, уверенным голосом не давая права никому на обратное мнение, высказался Трафальбрасс. – Что из того, что солдата сбили с ног ударом меча и копья. Доспехи выдержали удар, и он еще жив. Настоящий воин дерется и лежа, бьет кинжалом, ногой, кулаком и кусается зубами. Такой у воина должен быть характер. И сколько он еще вреда принесет врагу, даже если ранен, прежде чем умереть. Вот по таким правилам следовало проводить меле. Тогда бы франки по-другому себя почувствовали. Тогда бы мы еще посмотрели, за кем останется победа. Отчаяние горы сворачивает, а вам ли искать отчаяние…

Ему опять поддакивали.

Герцог умел найти подход к сердцам воинов.

Впрочем, не видя лагерь франкской армии, о гипотетической победе саксов говорить оказалось сложным. Практически у каждого костра, а особенно там, где стояли палатки простых ратников, приведенных специально для меле Кнесслером, Аббио и Бравлином, раздавались стоны и лежали перевязанные, окровавленные люди. Франкские меченосцы свое дело знали, и те из ратников, кто получил удар мечом или копьем, приведенные или принесенные в лагерь собратьями, сейчас неопровержимым доказательством опровергали оптимизм Сигурда.

Герцог к этим стоящим в отдалении простым палаткам заворачивал чаще всего. Он стремился добиться расположения именно среди простых ратников-саксов, понимая, где зарождается мнение народа. Но чувствовал, что с рыцарями, по крайней мере, с большинством из них, и особенно с тем, кто не слишком хорошо относился к Аббио и Кнесслеру-Видукинду, а таких тоже было немало, ему легче поладить, чем с простыми людьми, приведенными на турнир из леса своими эделингами. И не понимал, в чем дело. Не понимал, почему его встречают откровенно прохладно.

Понимал это, однако, даже Лют, не говоря уже о самих ратниках. Они, конечно, отдавали уважение герцогу: та роль, что сыграл он в меле, никем не осталась незамеченной, и все отмечали, что без этого опытного командира бой мог бы закончиться раньше и большим поражением. И герцог всячески подчеркивал это в разговорах.

Если бы другого, равного ему командира не нашлось, про себя отметил Лют.

И, тем не менее, саксы у костров отводили взгляд в сторону при приближении Трафальбрасса и не спешили встать и освободить ему место. А то не слишком сердобольное участие, что он старался показать, склоняясь над ранеными и изувеченными, воспринималось почти как назойливое беспокойство, от которого лучше поскорее избавиться.

– У тебя что, три шлема на голове было? – спросил герцог у очередного костра, где сидел мрачный тяжеловесный воин, приложивший к голове тряпку, пропитанную каким-то вонючим травяным настоем.

– Мне и одного хватило, – ответил сакс, не вставая.

– Тогда зачем же ты голову свою неумную подставляешь под удар? Головой следует думать, а не пользоваться ею вместо щита.

– Оно конечно, – сакс внезапно согласился, и в голосе его герцогу почувствовалась откровенная угроза. – Кто-то, кто хорошо умеет это делать, головой думает… Кто-то думает, что умеет думать, хотя на самом деле сильно ошибается… Кто-то ее вместо щита подставляет… Кто-то находит, что лучше иметь на шее вместо ожерелья веревочную петлю, чтобы голова красивее смотрелась…

И для того, чтобы слова его выглядели красноречивее, воин встал и отбросил тряпку с примочкой, которую прикладывал к голове. Почти к ногам Сигурда отбросил.

Намек и жест были откровенны, как пощечина. Сигурд понял все. Понял, кто повесил его людей. Конечно же, это сделал эделинг Аббио, а вовсе не франки по приказу короля Карла. И ему следовало не саксов утром вести против франков, а саксов подставить под франкские мечи, чтобы им сильнее досталось в меле. Выходит, Аббио молчать не стал, и не оставил дело без ответа. Его воины в курсе события и, может быть, именно они вчера участвовали в захвате несчастных. Только вот возникает другой вопрос: как эделинг догадался, что напали на него не франки, а даны? Он не должен был догадаться об этом. Одежда была подобрана соответствующим образом, доспехи и оружие проверены и подобраны. Тщательно выучены и отрепетированы перед самим герцогом франкские фразы. И, тем не менее, Аббио, слишком плохо знающий франкский язык, чтобы разобрать тонкости акцента, догадался. И даже устроил засаду возле тела убитого.

Впрочем, засаду он мог устроить, даже не зная еще, кто на него нападал. Франки своих погибших воинов закапывают в землю. Простые разбойники погибших товарищей бросают на подкормку хищникам. Только норманны и некоторые из славян сжигают погибших. Да еще сами саксы. Но в данном случае Аббио был уверен, что это были не саксы. Своих он узнал бы по каким-то деталям, да и нет причины своим нападать на него. Он был уверен, что за телом убитого придут товарищи. Или норманны, или славяне. И они пришли. И погибли с честью. Но теперь Аббио пытается вину за их гибель возложить на Сигурда.

– Что ты хочешь сказать своими словами, воин? – герцог, хотя и заметил оскорбление, тем не менее, сделал вид, будто ничего не произошло. Когда надо, он умел и оскорбления глотать, хотя все внутри кипело от бешенства. – Или тебя так сильно по голове стукнули, что ты, сам не зная зачем, всякий вздор болтаешь?

– Видел ли ты, Сигурд, четверых повешенных около королевской дороги?

– Видел, – спокойно ответил герцог.

– Это я их вчера вешал, – сказал сакс со злой гордостью и с откровенным вызовом. – Хорошенько петлю завязывал, не данским морским узлом…

Хрустнули суставы с бешенством сжатого кулака Трафальбрасса. Посыпались в ладонь колечки разорванной кольчужной перчатки. Но никто этого не заметил. А сам Сигурд с кошачьей коварностью улыбнулся.

– Из тебя хороший палач. Если будешь искать работу, приезжай ко мне в Данию. Ты не останешься без заработка. У нашего короля есть приятная привычка – ради развлечения вешать недостойных слуг.

Воин, ожидавший обострения ситуации и даже стремящийся к этому обострению, был несколько обескуражен реакцией герцога. Он не понял намека Трафальбрасса относительно слуг и никак не догадался своим простым незатейливым умом, что кто-то посмеет считать королевским слугой эделинга вольной в его понятии Саксонии.

– Кого вы называете слугами короля Готфрида, герцог? – вмешался неожиданно один из рыцарей-саксов, держащий покалеченную руку на перевязи.

Очевидно, и этот рыцарь знает о происшествии, – догадался Сигурд, но улыбка с его лица не сошла.

– Тех, кто служит королю независимо от рода-племени.

Воин, начавший этот разговор, посчитал, что он и должен его продолжить.

– Не узнал ли ты, Сигурд, кого-то среди повешенных?

– Узнал, – просто сказал герцог. – Мы сегодня с королем Карлом, поздравившим меня с удачным выступлением в меле, подъезжали к ним вплотную. Одно лицо там было мне знакомо. Это норвег, служивший князю Годославу.

– Норвег князя Годослава? – переспросил сакс, откровенно растерявшись. Его обвинение рассыпалось от простых слов, и доказать обратное было невозможно.

– Да. Норвег. Он служил раньше у князя Годослава. Впрочем, я мог и спутать, норвеги, мне кажется, так похожи лицом друг на друга, что это не мудрено…

Сигурд олицетворял саму невинность.

Так бы это дело и кончилось, не окажись рядом Люта.

– А когда ты, герцог, видел норвегов в окружении Годослава? – спросил он, выступая из-за спин сакских рыцарей, что пришли сюда вместе с Сигурдом.

Голос Люта был так же невинен, как и голос самого герцога. Просто, казалось, славянин, которого выдал акцент, проявляет обычное любопытство. А понять вовремя, что перед ним не вагр, а бодрич, Трафальбрасс не сумел.

– Я встречался с Годославом не однажды и хорошо норвега запомнил. Он всегда был рядом с князем и занимал у него, надо думать, какую-то не последнюю должность.

– Норвег Годослава? – задумчиво, скорее, сам с собой разговаривая, переспросил рыцарь, задававший вопрос о слугах. – Это уже становится интереснее…

Лют понял, что Трафальбрасс начал очередную интригу, теперь уже откровенно направленную против его князя. И здесь, среди данов, вагров и саксов, вступиться за честь Годослава и доказать, что герцог лжет, мог только он один. Кровь ударила юноше в голову. Он заговорил, выкрикивая в волнении слова, понимая, что простому воину непозволительно оскорблять герцога, и, тем не менее, не имея сил удержаться.

– В окружении князя Годослава никогда не было норвегов. Ты, герцог, клевещешь на моего князя! Если тот повешенный и норвег по национальности, то служил он тебе, а не бодричам, и повешен был по заслугам. Это твоих людей повесили вместо тебя. Твое место вместе с ними, так и знай!

Трафальбрасс медленно повернулся. Оскорбление было дерзким и возмутительным настолько, что он не сразу смог перевести дыхание и ответить этому хрупкому и наглому мальчишке. Но вместе с поворотом бочкообразного корпуса герцога начал подниматься и его мощный кулак, стянутый железной перчаткой.

Люта спас, как ни странно, один из оруженосцев Трафальбрасса, посчитавший, что сам Сигурд не может ответить на оскорбление простолюдина, не запятнав свою честь, но оруженосец имеет на это полное право. Оруженосец выступил из-за спины герцога и встал перед молодым пращником. Одинакового с Лютом роста, но вдвое превосходящий его шириной плеч, старший по возрасту, воин не сомневался, что сумеет поставить этого мальчика на место лучше, нежели это сделает герцог.

– Кто ты такой, славянин, чтобы оскорблять его светлость? Как смеешь ты сомневаться в словах высокопоставленного лица! Ты – мальчишка… – выкрикнул оруженосец по-датски.

И он с силой ткнул пальцем в грудь пращника, словно только одним этим пальцем намеревался убить или хотя бы устрашить.

Но палец согнулся, ударившись в кольцо кольчуги, а Лют не отступил ни на шаг, более того, выставил вперед левую ногу, приняв воинственную позу. И ответил по-сакски, чтобы слышали все, кто собрался вокруг них:

– Я служу князю Годославу с первого дня, когда он сел на княжеский стол в Рароге. Тогда я в самом деле был еще мальчишкой, но прекрасно помню эти дни. И потому знаю хорошо всех, кто его окружал и окружает. Следовательно, могу с полным правом сказать, что твой герцог лжец!

– Убей его, Гунальд, – сказал Сигурд, оценив ситуацию и сообразив, как мало украсила бы его репутацию драка с простолюдином. – Убей его, или я убью тебя.

Гунальд положил руку на кинжал, хотя за плечом его висел меч.

– Ну уж нет! – выступил вперед рыцарь-сакс с перевязанной рукой. – Сначала мы должны выслушать этого молодого человека. А только потом разрешить дело с честью. И не ударом кинжала, а равным поединком.

– Кто он такой, чтобы я слушал его бредни? – сказал герцог. – Я ни разу не видел этого человека в окружении Годослава, но я видел там повешенного норвега Годослава и утверждаю это.

– А я, – сказал Лют, – утверждаю, что человек, которого ты называешь норвегом, служил тебе. Пятеро твоих воинов подло напали на эделинга Аббио и хотели его повесить. Одного из них я зарубил мечом, одному проломил голову камнем из пращи и вытащил эделинга из твоей петли. А потом видел твоего воина с проломленной головой. Он и сейчас сидит возле твоего роскошного шатра, не слишком его украшая, греется у костра, скрыв голову подшлемником. Я не полностью, надеюсь, отбил ему память? Тогда следует спросить у него, где он заработал удар по голове?

Сигурд готов был голыми руками разорвать в ярости этого жалкого мальчишку. И тем совершить акт мести. Но он был не только сильным и храбрым воином, но еще и хитрым, расчетливым политиком. Он легко просчитал последствия, к которым приведет взрыв его ярости. И потому просто, почти буднично повторил:

– Гунальд, я, кажется, приказал тебе убить этого лжеца.

Рыцарь с перевязанной рукой стоял сбоку и не мог помешать Гунальду, выхватившему кинжал и уже замахнувшемуся им для удара. Сам Лют не подготовился к защите, думая, что предстоит равный поединок, как сказал только что рыцарь, и потому даже не передвинул ближе к руке меч. Кинжал начал уже опускаться и непременно ударил бы юношу в незащищенное горло, куда Гунальд и прицелился, когда раздался короткий свист, и ременная петля обхватила руку оруженосца в запястье, выбив из нее кинжал. Какая-то неведомая сила отдернула самого Гунальда назад, повалив наземь.

– Кто посмел? – взревел Сигурд в ярости, резко повернувшись и глазами дикого оскорбленного зверя рассматривая Далимила-плеточника, подбирающего свой бич для следующего удара, если такой потребуется.

– Я посмел! – с вызовом сказал Далимил и отвел плетку за спину. Следующий удар занял бы секунду, а Сигурд даже приблизиться к нему не успел бы.

И герцог, встретившись взглядом с суровым воином, увидел вдруг в его глазах, что этот следующий удар, если в самом деле последует, придется в лицо ему, герцогу Трафальбрассу. Это будет страшный удар… Герцог не боялся никогда ни меча, ни копья. Но удар плеткой просто опозорит его на всю оставшуюся жизнь. Плеткой бьют животных и рабов, но не герцогов. Такой удар превратит его, сиятельного и знаменитого, в равного рабу.

– А ты еще откуда взялся и вообще, кто такой и кто дал тебе право ударить моего оруженосца? – спросил Сигурд уже без открытой ярости, которую только что демонстрировал. – Своих оруженосцев бить имею право только я.

– Я оруженосец рыцаря, которого вы зовете князем Ратибором, он бился сегодня в меле плечом к плечу с тобой.

– И что же, у вас в Аварии все лезут в дела, которые их не касаются?

Далимил не подтвердил свое аварское подданство и не отверг его. Сказал обтекаемо:

– В Аварском каганате есть хороший обычай. Там лжецов бьют кнутом. И я очень хочу ударить тебя, конунг, потому что ты – лжец и негодяй, каких не сыскать по белу свету.

– Что-то у нас сегодня происходит неприличное, господа… – хмурясь, сказал рыцарь с перевязанной рукой, сообразив, что кастовая принадлежность требует от него кастового братства. – Оруженосцы и простолюдины позволяют себе оскорблять рыцарей!

– Я только свидетельствую против конунга Трафаль-брасса, обвиняя его во лжи, – ответил Далимил. – И говорю о своем желании наказать лжеца, как наказывают последнего раба. Потому что только рабу прощается отсутствие чести. Его за это не убивают, а бьют.

– Что ты и твой князь можете знать про все это? – взревел Сигурд, почувствовав поддержку.

– Да, – сказал и рыцарь, – что ты имеешь сказать нам?

– Это я подобрал на дороге двух раненых саксов, что сопровождали эделинга Аббио во время подлого нападения. Они утверждают, что узнали людей Сигурда в нападавших, хотя те и были в одежде франков. Этих же людей они узнали и в повешенных. Это были люди Сигурда. Следовательно, отказываясь от них, конунг Трафальбрасс лжет и снисходит в своей лжи до уровня раба, которого следует бить кнутом.

Далимил умышленно не называл Трафальбрасса герцогом, а упорно величал конунгом, подчеркивая самозванство Готфрида и, следовательно, такое же самозванство его знатности. Это еще больше выводило из себя Сигурда. И только отведенная для удара плетка сдерживала готовую прорваться ярость. Плетка его просто пугала.

В это время Гунальд поднялся на ноги. Но рыцарь с перевязанной рукой теперь наступил на кинжал, не давая поднять его. Второй оруженосец герцога, такой же мощный, как Гунальд, выступил вперед и закрыл собой Сигурда от плетки Далимила.

Сигурд вдруг наклонил голову.

– Я сам бы проучил этих мерзавцев, – сказал он, чувствуя, что потерял поддержку. Кастовое братство в сакском рыцаре все же уступило братству национальному, к которому добавилось желание узнать правду, и герцогу пришлось опять выступать в одиночестве. – Но это ниже моей чести – поднимать оружие на простолюдинов в поединке. И потому я выставляю за себя двух оруженосцев. Пусть состоится Божий суд!

– Ты требуешь Божьего суда? Не кощунствуй! Ты проиграешь, Сигурд! – раздался из-за спин собравшегося круга новый голос, низкий, с сильным акцентом, с трудом выговаривающий сакские слова, но безжалостно-насмешливый. – Ты отдаешь своих людей на смерть, а себя на позор. Помни, что Бог всегда знает правду! И пусть это будет Бог христиан или Бог скандинавов или даже Бог иудеев. Бог всегда един, только разные народы по-разному понимают его, как понимают свой родной язык.

Рыцари и ратники обернулись.

– Я тоже свидетельствую против тебя, Сигурд, – сказал, выступая вперед, рыцарь, называемый князем Ратибором. – И мне ты имеешь право дать полное удовлетворение.

Сигурд вдруг низко наклонил голову, словно готовился, как зверь, к прыжку.

– Я ничего не имел против тебя, князь. Но ты сам приговорил себя к смерти. Завтра мы скрестим с тобой оружие. Я видел тебя сегодня в меле. Ты хороший воин. И нет среди франков такого, кто сможет с тобой справиться. И со мной они не справятся. Сначала мы побьем франков и саксов… Всех саксов, что собрались здесь сейчас… – взревел он. – А потом сразимся с тобой. Мы двое – самые сильные здесь. Я знаю. И останется только один. Единственный! Этим единственным буду я. Обещаю…

– Бог рассудит! – сказал мнимый Ратибор.

– А сегодня я хотел бы увидеть мертвым твоего оруженосца. Это будет для тебя предзнаменованием… Приведите коней! Бой будет на большом ристалище!

– Карл запретил ссоры во время проведения турнира, – сообщил рыцарь с перевязанной рукой. – И потому я предлагаю послать к Карлу гонца с просьбой разрешить бой в нетурнирное время.

– Пусть так, – согласился Сигурд. – Встречаемся на ристалище через четыре часа. Как приятно, должно быть, умирать на закате солнца…

Рыцарь с перевязанной рукой вопросительно посмотрел на князя Ратибора. Хотя тот и плохо говорил по-сакски, но все, очевидно, понимал и потому кивнул, звякнув бармицей, повернулся и ушел широким сильным шагом в сторону своей палатки.

– Хотел бы я знать, почему он не показывает лица… – сказал один из саксов.

– Поговаривают, – сказал другой рыцарь, – Ратибор получил сильный ожог от греческого огня, когда совершал очередной набег на византийские земли. И просто не хочет раньше времени пугать своих соперников собственным уродством, которое пострашнее любого оружия.

– Да, он не лишен благородства, хотя и аварец, – по-своему понял сказанное рыцарь с перевязанной рукой.