Лучше бы Гаджи-Магомед не ходил к этим попам. И в первый раз, и тем более во второй. И вообще в этот день следовало ходить только от дома до мечети и от мечети домой. А попов следовало до завтрашнего утра в покое оставить. Но ведь не оставил, ведь хотелось утвердить свое лидерство и среди них, как он давно уже утвердил его среди своих односельчан.

В первый раз, между первой и второй молитвами, они его из себя вывели уверенностью непонятно в чем, скорее всего в собственной правоте, которой он признавать не хотел. Это была именно правота позиции, как имам понял, а вовсе не чувство собственной силы. Но эта правота позиции оказалась более сильной, чем превосходство силы и власти имама. Это не могло не вывести его из себя, и вывело. Выбило из колеи на целый день. А в такой день, как пятница, нельзя терять контроль над собой. Это день всеобщих молитв, которые особенно важны и сильны. И имаму, в отличие от простых верующих мусульман, особенно важно держать голову ясной и спокойной и не отвлекаться от благочестивых молитвенных рассуждений на всякие мирские дела.

Во второй раз, когда он попытался показать свое знание вопросов богословия, ему быстро указали на его безграмотность. А потом и вовсе такое началось, чему Гаджи-Магомед никакого объяснения не находил.

После странного происшествия над домом Газали Султанова Гаджи-Магомед вернулся домой почти бегом. Если бы кто-то со стороны увидел его, наверняка очень удивился, потому что имам Меджидов всегда ходил степенно и с достоинством. Но в этот раз он почти бежал. И совсем не потому, что боялся. Просто состояние было близкое к истеричному. Нет, он, конечно, не боялся. Он вообще всегда был храбрым человеком и никогда никому не показал бы свой испуг. Но столкнувшись с вещами необъяснимыми, Гаджи-Магомед не знал, как себя вести. Наверное, страх был – страх неизвестности. И именно этот страх заставил его дать в небо очередь. Не храбрость заставила, а страх и желание прервать это наваждение. Хотя по большому счету страх всегда бывает только от неизвестности. Человек и смерти боится только потому, что за границей жизни его ждет неизвестность. Если бы он знал, что с ним будет дальше, он не боялся бы перехода в иной мир. И, может быть, бояться неизвестности – это даже не стыдно, как стыдно, например, пугаться врага.

То шестикрылое, что летало над домом, несомненно, было врагом. Или порождением врага. Или просто существом, вызванным врагами себе в помощь против Гаджи-Магомеда. И оно было неизвестным. Гаджи-Магомед сам себя старался уверить, что он не боялся, не понимая, что выпущенная им из автомата очередь была не чем иным, как обыкновенной истерикой испуганного человека. Но признаться себе в этом – значит потерять уважение к себе же. А как человек может ждать, чтобы его другие уважали, если сам себя не уважает.

Гаджи-Магомед почти бежал, и за ним, с трудом успевая, бежал узкоплечий охранник Вали Гаджиев, получивший только что от имама увесистый пинок.

Бежать, в общем-то, было не от кого, поскольку шестикрылое существо уже исчезло среди туч, а в ответ на выстрелы в свою сторону просто погрозило пальцем. Но перед этим, и Гаджи-Магомед отчетливо видел, шестикрылое нечто перекрестило православных священников. Перекрестило! Значит, это существо было вызвано ими, их молитвами!

Как могло такое случиться, Гаджи-Магомед не знал, и вообще не представлял, что такое бывает. Он много слышал о миражах, хотя сам ни разу их не видел. Миражи, как правило, случаются в пустыне и являются плодом воображения измученных жаждой людей. Что-то, кажется, он слышал и о миражах в небе, но точно вспомнить не мог.

Говоря по правде, Гаджи-Магомед был в панике. И эта паника была вызвана не столько появлением самого шестикрылого нечто, хотя и этим тоже, а пониманием, что православные священники своими молитвами творят такое, что ему самому вместе с другими имамами-салафитами будет явно не по силам.

Спрашивать себя или охранников, что это было, – бесполезно. Спросить можно только у самих священников. Но что они могут сказать? Они будут чувствовать свое торжество, каждое их слово болью отдастся в груди имама Меджидова и отнимет у него последние остатки уверенности в себе и в правоте своего дела. Кажется, они что-то говорили, как-то называли это существо. Значит, они знают больше, и спросить все-таки следует. Но возвращаться в дом Газали Султанова очень не хотелось. Гаджи-Магомед резко остановился, чуть-чуть не дойдя до своего дома, задумался, потом посмотрел на Вали Гаджиева. Тот выглядел так, словно по нему танк проехал.

– Сильно перепугался? – сочувственно спросил имам.

Вали промычал в ответ что-то невнятное. Кажется, он еще и дар речи потерял.

– Ну и ладно. Все уже позади. Оно улетело. Сейчас сходи туда и приведи мне отца Иннокентия.

Вали на шаг отступил от Гаджи-Магомеда, взглянул на него так, словно это сам Гаджи-Магомед недавно летал над селом, и отрицательно замотал головой.

Меджидов нахмурился. Испуг охранника был, видимо, настолько силен, что он не боялся отказать имаму в выполнении приказа. Сам по себе Гаджи-Магомед хорошо знал, что, стоит только перебороть себя, и испуг уйдет. Но это мог сделать он, но не Вали. И настаивать сейчас на выполнении приказа было бы ошибкой, потому что Вали все равно не в состоянии его выполнить. А тот, кто даже после повторения приказа откажется его выполнять, будет уже человеком ненадежным. Терять Вали Меджидову не хотелось, проще было отменить свое решение.

– Ладно, – наигранно засмеялся он. – Тогда сходи к Джабраилу и приведи его.

Вали побежал выполнить этот приказ. Ноги охранника скользили, ремень автомата постоянно падал с покатого плеча. Он торопился, чтобы как-то реабилитировать свою трусость. Но этой торопливости Гаджи-Магомеду было мало. Он смотрел в спину охраннику и думал о том, что Вали следует в какой-то джамаат отдать, а себе найти другого человека, более решительного и способного к кардинальным действиям.

Джабраил пришел быстро. Хотя и не бежал, но все же тоже торопился.

– Сына я пока не привел. Ты говорил, чтобы я прислал его вечером.

– Да. Пока дело к тебе. Вали у нас сильно перепуган. Он тебе сказал, что произошло?

– Лепетал что-то. Я толком не понял.

– Приведение какое-то над нами летало. Может быть, джинн, может быть, сам иблис. Шестикрылый какой-то, полупрозрачный. Неважно, что за тварь, но, кажется, священники знают, что это такое. Ты не видел?

– Нет, не видел.

– Оно и над селом круг сделало.

– То-то у меня собаки лаяли. Я вышел, а на улице никого.

– Священники могут знать. Вали боится, а ты сходи, поспрашивай, и приведи ко мне протоиерея Иннокентия. Нет, подожди... Протоиерей слишком гордый. Приведи лучше отца Николая, которого последним привезли. Я с ним поговорю. Он, кажется, человек прямой, не боится высказывать свое недовольство. А в недовольстве можно много такого сказать, что думающий и осторожный человек не скажет. Только быстрее возвращайся, скоро третья молитва.

Видимо, Гаджи-Магомед за суетой последних дней частично потерял свою способность по глазам определять человека и его характер. Он не пожелал пригласить к себе протоиерея Иннокентия, старшего по званию среди священников, потому что тот в основном и вел разговоры с ним, но вел их уверенным тоном, который давало ему ощущение собственной правоты. А Гаджи-Магомед чужой правоты видеть не хотел, он признавал исключительно собственную правоту. Протоиерей из всех казался самым интеллигентным, хорошо владел собой и обдумывал все, что скажет, без всяких эмоций. С таким разговаривать всегда сложно. От разговора остается осадок. Осадок вины, что ли, хотя считать себя виноватым Гаджи-Магомед не собирался ни при каких обстоятельствах. И потому вместо отца Иннокентия приказал привести отца Николая, который казался более простосердечным и открытым, способным высказать не только то, что следовало, но и то, что в душе накопилось. Но в чем-то, видимо, имам ошибся, и отец Николай казался сейчас уже не таким человеком. По крайней мере, смотрел он спокойно и властно, уверенный в своей правоте не меньше, чем протоиерей Иннокентий, и это Гаджи-Магомеду не нравилось.

– И как? – с насмешливым напором начал Гаджи-Магомед. – Сильно напугало вас привидение? Руки креститься не устали?

– Нас, при нашем отношении к вере, испугать невозможно. Мы всегда смиренны, и потому считаем, что Господь посылает человеку только те испытания, которые он способен вынести. В данном случае испытания посланы вам, а не нам. Нам он только радостную весть прислал. Только так мы можем понять благословение, принесенное серафимом, принятым вами за привидение. После такого благословения можем ли мы сомневаться в торжестве православия? И мы заранее торжествуем, – говорил отец Николай сдержанно, но убежденно.

– Рано торжествуете. А кто такой серафим?

– Серафимы – это наиболее приближенные к Господу ангелы, которые служат ему и выполняют непосредственные поручения Творца. Мы так поняли ситуацию, что Господь, услышав наши молитвы, проявил к нам милость Свою и послал серафима для укрепления духа нашего. Ты, имам, конечно, выглядел смешно, когда пытался стрелять в бесплотный дух. Это все равно что стрелять в человеческую тень. Результат тот же самый. И будь счастлив, что серафим не обиделся и не поразил тебя, а только предупредил. Помнишь, как он пригрозил тебе пальцем? Это и есть его предупреждение.

Слова отца Николая показались Гаджи-Магомеду очень обидными. Не слова о серафиме, а то, что касалось его стрельбы. Мог бы и уважение проявить к тому, что человек не упал на землю, закрывши голову руками, а поднял оружие. Это должно вызывать уважение.

Но показывать свою обиду перед пленником – значит делать его сильнее. Гаджи-Магомед не показал, но постарался ответить так, чтобы самому ударить словом.

– А с чего ты взял, что ваш серафим благословил вас?

– Ты разве не видел, что он нас перекрестил? Не думаю, что он стал бы крестить тебя и твоих охранников. Вам это ни к чему.

– А мне ситуация кажется иной. – Оспаривать существование серафима Меджидов пока не стал, оставив этот аргумент на окончание беседы. – Вы же, когда отпеваете своих покойников, тоже их крестите. Вот и вас серафим, если это был он, уже начал отпевать. Перекрестил, отправляя с этого света на тот.

– Ты не понимаешь православия, имам, мы тебе уже говорили это несколько часов назад, и не знаешь православной атрибутики. В данном случае под атрибутикой я подразумеваю способ крещения. Мы все видели, как держал пальцы Серафим. Ты знаешь, как держит пальцы человек, когда себя крестит?

– Как?

Отец Николай показал и продолжил:

– А священник, когда дает благословение, пальцы держит так, что они символически изображают древнеславянское или греческое написание букв «И» и «Х», то есть первых букв имени Иисуса Христа. Серафим именно так держал пальцы и благословил нас именем Господа нашего. В этом сомнения быть не может, потому что мы все отлично видели, как он держал пальцы.

– Думайте так, думайте. – Гаджи-Магомедов знал, как унизить священника. – Никто у вас этого права не отнимет. Конечно, я плохо знаю православие. Нам давали в медресе только общие понятия о вашей вере. Но я помню, что у вас есть термин, обозначающий состояние, в котором вы все пребываете и которое постоянно искусственно у себя вызываете. Вы все находитесь в прелести и с удовольствием обманываете самих себя. Вашего серафима видели и мы, и многие жители нашего села. И над вашим домом видели, когда он над селом круг сделал. Все в один голос говорят, что это джинн или даже сам иблис, который был вызван вашими молитвами. Ты знаешь, кто такой иблис?

– Так вы, насколько я помню, сатану зовете.

– Вот-вот, и он прилетел, чтобы посмотреть на свои жертвы. Не часто ему в наших краях православные священники попадаются. А тут сразу оптом семь душ. Иблис радуется...

– Зачем вашему иблису крестить нас и грозить тебе пальцем? – отец Николай стоял на своем, и переубедить его было невозможно. – Сатана крещения сам боится.

– Это ваш сатана боится, а иблис любого готов в заблуждение ввести. Так ему легче забрать вас в свое горящее княжество.

– Ну что же, молебен покажет, кто из нас прав. Я думаю, что явление серафима было предупреждением тебе и твоей банде. Вам предлагают к смерти готовиться. Потом поздно будет. Аллах, насколько я знаю, не принимает ат-таубу у тех, кто уже умирает.

Гаджи-Магомед своего мнения по этому вопросу вообще не имел и говорил об иблисе только для того, чтобы запугать иерея. Но напоминание про ат-таубу, созвучное с недавними размышлениями самого Гаджи-Магомеда, еще больше испортило ему настроение. Впрочем, и это не могло заставить имама отказаться от встречного молебна.

Чувства, которые испытывал отец Николай после появления в небе над селом серафима, были очень противоречивыми и сильно отличались от восприятия события другими священниками. Он хорошо помнил телефонный разговор с генерал-лейтенантом Апраксиным. Апраксин тогда сказал, что действия возглавляемого им Департамента «Х» вызовут шок у местного мусульманского населения, но могут вызвать такой же шок и у самих православных священников. Сказать конкретно, что произойдет и как это будет выглядеть, генерал, конечно же, не мог, и не только потому, что разговор был телефонным. Просто не имел права разглашать государственную тайну. И теперь, предупрежденный генералом, отец Николай был в сомнении – в действительности ли в небе над селом появился серафим, или это было результатом какого-то непонятного действия спецслужб? Для него, человека, уже несколько лет целиком отдавшего вере, причем вере искренней, разрешение этого вопроса было важно. Но разрешить его самостоятельно он был не в силах из-за недостатка элементарных технических знаний. Разве что только путем умозаключений, анализом того, что он все же знал о возможностях спецслужб, о стандартном и нестандартном оружии. Знал или хотя бы слышал, потому что еще в советские времена, когда военная промышленность воплощала то, что придумывала военная наука, в большом количестве, хотя и в ограниченных экземплярах, разговоров о различных видах вооружения ходило много. Особенно в спецназе, потому что спецназовцам часто приходилось выступать в роли испытателей. Результаты испытаний до всех, понятно, не доводились, но сами испытатели могли где-то словом обмолвиться, а потом это слово обрастало слухами. Таким образом, бывший капитан спецназа ГРУ понимал, что оружие может быть всяким и по силе воздействия, и по методу воздействия. Но при этом отец Николай все же не понимал, каким образом и с помощью чего могут спецслужбы показать или вызвать с небес такого серафима? Если оперировать физическими величинами, ну, был бы, скажем, это какой-то воздушный шар. Ну, пролетел бы шар над селом по ветру. Пусть даже формы бы имел, полностью соответствующие очертаниям человеческой фигуры и фигуры серафима. Воздушный шар – это так же понятно и объяснимо, как необъяснимо его поведение в небе. Шар ни при каких обстоятельствах не может выписывать в облаках фигуры, не может целенаправленно и так вовремя перекрестить священников и не может погрозить пальцем имаму. Хотя, может, он сделан из каких-то полупрозрачных материалов, через которые просвечивают верхние тучи, что придало бы ему настолько мистический вид? Это было единственное, что допускало использование воздушного шара. Единственное «да» против множества «нет». Но эта же полупрозрачность и, скажем, установка какого-то радиоуправляемого двигателя, помогающая шару совершать нужные виражи, исключают одно другое. Кроме того, практически любой воздушный шар можно было бы прострелить автоматной очередью. И имам Меджидов, тоже, вероятно, подумавший про воздушный шар, стрелял. Хотя не исключено, что он просто от испуга стрелял. Серафима же пули совершенно не волновали, он был бесплотен, абсолютно бесплотен, как тень.

Или как настоящий ангел.

Гаджи-Магомед при разговоре вовремя вспомнил православный термин – прелесть. Впадать в прелесть отцу Николаю очень бы не хотелось, к тому же он считал себя обычным приходским священником, и этого ему было достаточно. Но появление в небе серафима и его самого, и остальных шестерых выбило из колеи ничуть не хуже, чем местных бандитов, и заставило задуматься.

Наверное, у всех священников мысли были схожими с мыслями отца Николая. Всем хотелось верить, что вызвали серафима именно они своими идущими от сердца молитвами. А какая еще может быть молитва в их положении, если не идущая от сердца? Положение-то аховое все еще. Ну ладно, взрывное устройство обезврежено. Но бандиты-то не обезоружены. И отец Николай после разговора с генералом Апраксиным сказал только то, что вытащить их отсюда смогут не раньше, чем через семь дней, то есть к окончанию молебна. Это малоутешительно. Трудности спецслужб священников не интересовали, их интересовали собственные трудности, а бандиты были непредсказуемы, и предположить, что они могут придумать, было сложно. И потому молились все искренне, глубоко чувствуя свои слова и сосредотачиваясь на молитвах, отметая все наносное, все постороннее, в том числе и возможное обострение ситуации. И все же все семеро были на перепутье и не знали толком, какой путь выбрать. Только один из путей всеми единогласно был признан запретным, тот путь, на который толкал их имам Гаджи-Магомед Меджидов. Путь отречения от своей веры никто выбрать не пожелал. И не пошел бы по этому пути, даже если любой другой вел бы к гибели. Все дружно молились в кротости и смирении, но после появления серафима один вопрос не давал покоя священникам: могло ли произойти чудо, могли ли они своими молитвами вызвать серафима на землю? Каждый хотел в это поверить, но каждого одолевали сомнения.

И не потому, что слаба была вера, а потому, что сомневались они в себе самих.

– Может, я сон вижу? И вас во сне вижу? – спросил отец Иннокентий, когда, беззастенчиво подталкиваемые автоматным стволом Дауда, священники вернулись к себе. – Только не будите меня.

– Я был бы рад, если бы этот Гаджи-Магомед мне только приснился, – заметил отец Василий. – Не пришлось бы грешить, сворачивая ему шею.

В комнате воцарилось полное молчание. Никто не спрашивал, был ли в действительности серафим, никто не обсуждал технические возможности демонстрации такого чуда. Священники просто верили, как верил бы и сам отец Николай, если бы не предупреждение генерал-лейтенанта Апраксина. Но было ли явление именно тем, о чем Апраксин говорил, отец Николай не знал.

Молчание нарушил отец Иннокентий, обращаясь к вернувшемуся от имама отцу Николаю:

– Отец Николай, я краем уха слышал, как вы с отцом Василием разговаривали. Про клиническую смерть и про то, что вы видели там...

– Да, было со мной такое, – тихо ответил отец Николай, раздумывая про себя, стоит ли сообщить священникам о работе спецназа. Если бы он был на сто процентов уверен, что явление серафима – это плод деятельности федеральных сил, он обязательно сказал бы, чтобы не обольщались священники силой своей молитвы и не впадали в прелесть, потому что это явление опасное. Но пока ничего не известно, разговор заводить не стоило, чтобы не выбить у людей почву из-под ног в тот момент, когда вера кажется незыблемым монолитом. – Удостоил Господь показать. И именно это привело меня к церкви.

– Расскажите, – попросил кто-то. – Всех нас когда-то ждет подобное, и хотелось бы знать, чего ждать.

– Я немногое могу рассказать.

– А серафимов вы там не видели? – спросил отец Василий, поднимая взгляд к потолку.

– Даже ангелов не видел. Как я понимаю, клиническая смерть со мной случилась, когда меня уже после взрыва машины...

– Какого взрыва? Какой машины? – не поняли священники, ничего не знавшие про отца Николая.

– Машина взорвалась. И я с ней, – не вдаваясь в подробности, начал отец Николай. – Долго, наверное, без сознания был. А когда вроде пришел в себя, не понял, где нахожусь. В сознание после ранения обычно с болью приходишь или от боли. А здесь ни боли, ничего, только чувство легкости, почти невесомости. Сначала кругом темнота и одиночество, даже жутковато стало. Потом шум какой-то послышался. Я как-то умудрился вниз посмотреть и увидел сабли. Внизу посветлее было и сабли торчали. Я не понял, откуда они. Только потом узнал, что привезли меня в больницу, посчитали мертвым и оставили временно в приемном покое. А надо мной операционная была, там ведь много всякого режущего инструмента, скальпели и прочее. Это их я за сабли принял. И еще где-то в стороне свое лицо увидел. Оно мне каким-то маленьким и совсем белым показалось, словно гипсовым. Но я знал, что это мое лицо. Шум стал приближаться, сначала словно шум ветра, потом показалось, будто поезд пошел. И я вытягиваться стал. В темноту уходить. Вытягиваться и уходить. И одиночество давило... Вдруг где-то далеко вверху появился свет. Сначала неясный, а потом я понял, что лечу по тоннелю и стенок его не вижу. Стенки позже различать стал. Я про эти тоннели слышал и картинки какие-то раньше видел. На картинках он везде круглый, а этот какой-то прямоугольный, почти квадратный. Очень быстро приближался, я даже не заметил, как из тоннеля вышел. И... такую красоту вокруг себя увидел! Там все другое. Вроде бы такое же, как на земле, только совсем другое. Цвета другие. Говорят же, что мы настоящий цвет никогда не видим. Видим отражение только одного, а остальные солнечный спектр пропускает. А там, наверное, были не отраженные, а настоящие цвета. Потом уже пожалел, что я не художник. Хотя, думаю, ни один художник не сумел бы это передать. И ни один писатель не смог бы описать. Ни красок в палитре, ни слов в словаре не хватит. Просто – красота, и все. И тропинка передо мной. Но в душе прежнее тоскливое чувство одиночества. Словно бы это навсегда. И только про одиночество подумал, как рядом какой-то человек оказался. Не человек, конечно, не знаю кто. Может быть, святой какой-то, может быть, какой-то далекий родственник из прежних веков. Одежда на нем была старинная, шапочка на голове, и бородка золотистая. Откуда-то я знал, что его Юрием зовут. Просто знал, и все. До сих пор понять не могу, кто это был. – Отец Николай подошел к ведру с водой, зачерпнул кружкой и выпил. Наверное, у него от воспоминаний в горле пересохло. После этого вернулся на свое место и продолжил: – Человек молчит. Я вроде бы хочу спросить что-то, а он рукой на тропу показывает, и мы идем. Впереди стена какая-то и ворота. Ворота какие-то непривычные, и стена тоже. В воротах – калитка. И я вижу, что в калитку кто-то входит. Еще лица не вижу, но понимаю, что это моя жена. Она впереди меня прошла. Обернулась, меня увидела, рукой махнула, но за собой не позвала. Я поспешил, провожатый мой – за мной. Но калитка в воротах не открылась. Я на провожатого смотрю, а он вообще на меня внимания не обращает, так бесстрастно куда-то смотрит. Потом голос жены слышу: «Эх, Коля, Коля...» Словно бы с сожалением сказала. А другой голос, тоже из-за ворот, теперь уже мужской, говорит: «Ему еще рано. Пусть назад идет. Он еще может исправиться». Я и спросить больше ничего не успел – опять шум, свист, темнота, и я лечу в тоннеле назад. А потом боль появилась. Открыл глаза, надо мной врачи склонились. Вот и все. И я решил исправляться...

– Значит, отец Николай, дал вам Господь задание какое-то, – решил один из священников. – Исправиться – это одно. Нет человека, которому не нужно исправляться. Но у Господа еще и промысел относительно каждого человека имеется. Исправляться нужно не просто так, не для себя, а чтобы совершить что-то. Может быть, Господь нашу нынешнюю ситуацию предвидел и оставил вас, чтобы вы дом разминировали. Если бы не вы, мы так и сидели бы на мине, а потом взлетели бы на воздух. Разве не промысел Божий ваше появление здесь?

– Неведомы нам Его промыслы, – сказал отец Василий, – значит, и гадать не следует.

– А жена ваша? – спросил отец Иннокентий.

– Она не вернулась. Ее похоронили без меня, когда я еще в реанимации лежал. Сын похоронил. Я даже проститься с телом не успел. Но она простилась со мной у той калитки.

– Сын-то отдельно живет?

– У него своя семья. Внуку уже год. А я в деревне живу, со второй женой.

– Вторая жена? – удивился отец Иннокентий. – Вообще-то, по правилам, священник после смерти жены становится монахом.

– Я женился до хиротонии. Жена меня выхаживала, на ноги ставила, нянчилась со мной. Я был тогда очень плох. Выходила все же, и тогда я женился на няньке. Правда, это была ее инициатива. Потом в семинарию поступил. Епископ знал о моем втором браке и дал разрешение.

– Во втором браке детьми обзавелись? – спросил отец Василий.

– Тоже сын, малыш еще. – Отцу Николаю эти расспросы не нравились. Не любил он открывать душу перед всеми. Одно дело – исповедь, и совсем другое – пустой разговор. Чтобы прервать дальнейшие расспросы, он поднялся. – Мне позвонить нужно. Узнаю, что там со спецназом и когда нас освободят. Боюсь, Гаджи-Магомед излишне нервничает. Он не любит терпеть поражения, а сегодня он, можно сказать, несколько раз был бит. Когда такой человек нервничает, он на любую гадость способен. Позвоню, потороплю. – И вышел в соседнюю комнату, чтобы поговорить без свидетелей. Ждать ответа долго не пришлось.

– Генерал-лейтенант Апраксин. Слушаю тебя, капитан.

– Здравия желаю, товарищ генерал. Что-то я всегда звоню не вовремя. Вчера ночью, сегодня уже поздним вечером.

– Вечер еще не поздний. Ты же сам знаешь, что во время операции мы практически не спим. Можешь не переживать. Я сам собирался тебе позвонить. Ладно, докладывай обстановку.

– Сначала поинтересоваться хотел. Что-то у нас непонятное, товарищ генерал, произошло.

– Напротив, Николай, все очень понятно. Ты не знал, потому и не понял.

– Отец Николай, – поправил бывший капитан спецназа.

– Ладно, поправляй меня, не стесняйся. А произошло то, что и должно было произойти. Я не так давно посмотрел видеозапись, меня, признаюсь, очень порадовало лицо Гаджи-Магомеда Меджидова. Съемка велась крупным планом, и лицо можно рассмотреть хорошо. В нем был откровенный испуг и растерянность. Значит, не так страшен имам, каким казался вначале.

– Значит, серафим – это...

– Это мультфильм, показанный с помощью хороших лазеров вместо обычного проектора. Причем мультфильм, в котором режиссер работает во время показа, а не до него. Современные технологии позволяют осуществить это вполне зримо.

Отец Николай молчал, пытаясь хотя бы для себя определить, святотатственно ли такое использование религиозной тематики. Но, как человек в недавнем прошлом военный, он мог легко себе представить, сколько вреда может причинить боевой отряд, сформированный в горах на религиозном экстазе местных жителей. И способ для погашения этого экстаза спецслужбы нашли очень эффективный. Без применения оружия, по сути дела, остановили небольшую локальную войну и предотвратили кровопролитие в дальнейшем. Впрочем, еще сделано было далеко не все, и ситуация может перемениться кардинально. Пока же удар по мозгам получил только сам Гаджи-Магомед Меджидов и несколько его близких помощников. Но еще предстоит, как отец Николай понимал, воздействие на психику всего населения села.

– Что молчишь, отец Николай? – спросил генерал Апраксин, и по его голосу чувствовалось, что он вполне доволен ситуацией.

– Пытаюсь определить, есть ли в ваших, в наших то есть действиях святотатственные моменты. Религиозные вопросы всегда настолько тонки, что сразу в них бывает трудно разобраться. Тем более вопросы эти даже не религиозные, а межрелигиозные.

– И к какому выводу ты пришел?

– Однозначного ответа дать не могу. Я не могу возразить против собственного спасения и спасения других священников, не могу возразить против демонстрации преимущества христианства, хотя демонстрация эта является обыкновенным обманом представителей другого вероисповедания. Но я понимаю, что делается это для остановки военного движения горцев, сплоченных в религиозном экстазе. Наверное, это допустимые действия. Только мне своих собратьев по несчастью жалко. Они тоже впадают в экстаз, считая, что обрели силу великих молитвенников, способных творить чудеса. Им следует рассказать, товарищ генерал.

– Абсолютно исключено, капитан! Вспомни о своей подписке. Я категорически запрещаю. Иначе наше оружие, весьма, кстати, дорогостоящее, в скором времени будет никому не нужной игрушкой, пригодной только для устройства лазерных шоу. Пока же мы имеем возможность использовать его в обстановке полной секретности на предельную мощность. А любое распространение слухов сведет все наши усилия на нет, и многие конфликты остановить будет просто невозможно. Сейчас испытателей сопровождает взвод спецназа ГРУ, так во время испытаний даже солдат закрыли в гроте, чтобы не подсмотрели. А ведь они участники операции. Категорически запрещаю, Николай. Категорически!

– Отец Николай, – снова поправил иерей.

– Да, капитан, отец Николай. Ты хорошо меня понял?

– Так точно, товарищ генерал. Я все понял. Остановка локальных конфликтов – это достаточно весомый аргумент, чтобы подвесить к моему языку пудовый замок. Можете быть спокойны. Но, как я понимаю, дело еще не закончено?

– Это был только один этап из трех запланированных. Он еще может, кстати, повториться. Скорее всего уже завтра. Прямо во время молебна. У бригады испытателей большой запас вариантов использования «серафима». У нас это пишется, кстати, в кавычках.

– Зато у нас воспринимается без кавычек. Не знаю только, хорошо это или плохо. Следующие этапы будут аналогичными?

– Увидишь...

– Что священникам сказать?

– Пусть участвуют в молебне. Их страхует небольшое количество спецназовцев и два снайпера, на случай какого-то обострения ситуации. Но мы надеемся, что обострение будет только после удара с нашей стороны.

– Удар точно будет?

– Будет.

– Авиационный?

– Увидишь. Пока работайте, как и полагается священникам. Можете и за своих помощников помолиться, им сейчас в гротах холодно.

@Break =