Глава 23
В мальчишечьей жизни тренер занимает важное место. Это главный аргумент в защиту моей бесполезной, как многим кажется, профессии. Хорошие тренеры, если им повезет, становятся для ребят почти отцами, воплощением мечты, поскольку собственные отцы редко дотягивают до этого идеала. Хорошие тренеры лепят характер, умеют убеждать и требовать. Красивы не только сами игры, красиво все, что называется спортивным процессом. Почти каждый сентябрь моей учительской жизни я проводил, следя за передвижением мальчишеских толп по размеченным акрам зеленого поля. Но все начиналось раньше, в конце августа, когда солнце еще пекло по-летнему. На стадионе гремела веселая музыка, а я смотрел на своих будущих воспитанников. Кто-то из мальчишек вымахал за лето и сейчас неуклюже переминался с ноги на ногу. Вскоре эта неуклюжесть пройдет. Кто-то не подрос ни на дюйм и стоял, боязливо озираясь по сторонам. Потом, когда начинались тренировки, я наблюдал, как они набивают синяки и шишки на блокирующих санках, как осваивают групповой захват. Свои годы я могу отсчитывать по командам, выведенным на поле. Я помню имена всех своих подопечных. Каждый раз я терпеливо дожидался момента, когда все сильные и слабые стороны юных спортсменов сольются воедино. И когда этот поистине волшебный миг наступал, я обводил глазами поле, разглядывая ребят, и в порыве созидательного всемогущества мне хотелось крикнуть солнцу:
— Смотри! Я создал еще одну команду!
Любой мальчишка драгоценен тем, что стоит на пороге взросления и непременно боится. Тренер знает: детская невинность всегда священна, а вот в страхе нет ничего священного. Тренировки становятся той тайной тропой, по которой наставник ведет мальчишку к возмужанию.
В свое нью-йоркское лето я посвящал Бернарда Вудруффа во все премудрости футбола. Наши занятия в Центральном парке продолжались два часа, и за это время я стремился передать парню весь свой накопленный опыт. Он учился блокировать нападающего и делать это на совесть. Его противником был я. Бернард не относился к числу прирожденных спортсменов, но обладал упрямством и не боялся обидеть соперника. Бывало, мне от него доставалось, а ему от меня — еще чаще. Парень, весящий сто сорок фунтов, должен обладать настоящей смелостью, чтобы выступить против взрослого мужчины. Вот так мы и играли; небоскребы вокруг Центрального парка служили нам молчаливыми трибунами.
Наши тренировки прекратились совершенно неожиданно для нас обоих. В тот день я учил Бернарда блокировать соперника, завладевшего мячом.
— Смотри, Бернард. Дерево у тебя спиной — это твой квотербек, — сказал я. — Если я дотронусь до его ствола, будет считаться, что я обошел квотербека и моя команда получила очки.
Бернард стоял передо мной, одетый по всей форме. Он был полон решимости, однако между нами существовала разница в опыте и в весе. Я был на шестьдесят фунтов тяжелее.
— Следи за ногами, — наставлял я. — Сохраняй равновесие и старайся не допустить меня до своего квотербека.
— Я сам хочу играть в позиции квотербека, — признался Бернард.
— Сейчас мы противостоим нападающему противников, — напомнил я.
Я пересек линию захвата, ударил ладонью по шлему Бернарда и сбил парня с ног. Затем коснулся дерева и сказал:
— Как видишь, я сильно разозлил твоего квотербека.
— Вы сильно разозлили игрока нападающей стороны. Давайте еще раз.
Теперь Бернард уперся мне шлемом в грудь. Я хотел обойти его слева, но он не пропускал меня, мельтеша перед глазами и медленно отступая. Парень немного согнул колени и тем самым удерживал равновесие. Когда я попытался прорваться, Бернард, к моему удивлению, метнулся мне под ноги и произвел захват. Я шумно рухнул в траву, чувствуя, как у меня перехватило дыхание.
— Ну что, тренер Винго? По-моему, сейчас я очень обрадовал своего квотербека, — торжествующе произнес Бернард.
— По-моему, ты покалечил своего тренера, — прохрипел я, с трудом поднимаясь. — Судя по всему, я становлюсь стар для таких вывертов. Но ты действовал здорово, Бернард. Ты заслужил право играть в позиции квотербека.
— Сочувствую вашей заднице, сэр. Ей досталось, — усмехнулся парень. — А что это вы хромаете?
— Так ты врезал мне по ноге, — отозвался я, делая осторожные шаги и ощупывая свое левое колено.
— Хорошие игроки не волнуются из-за мелких травм, — заявил Бернард.
— Кто тебя этому научил?
— Вы и научили. Плюньте и продолжайте, тренер Винго. Так вы мне говорили, когда я вывихнул лодыжку.
— Бернард, ты начинаешь меня раздражать.
— Тогда займемся делом, сэр. Посмотрим, сумеете ли вы на этот раз дотронуться до ствола, — с невыносимым апломбом добавил юнец.
Я вновь встал против него. Наши лица находились всего в каком-нибудь футе друг от друга.
— На этот раз, Бернард, я тебя просто прикончу.
И снова он пошел на стремительное соприкосновение, но, как и в первый раз, я ладонью сбил его с ног. Бернард быстро вскочил и блокировал мою лобовую атаку на дерево. Я нагнулся и почувствовал, что парень снова готовится произвести захват. Я рассчитывал обойти его, но он ударил мне по лодыжкам. Я упал и придавил собой радостно хихикающего Бернарда.
Некоторое время мы добродушно боролись друг с другом.
— А знаешь, маленький паршивец, по-моему, ты все-таки стал футболистом, — заметил я.
— Вот именно, — раздался у меня за спиной мужской голос.
— Папа! — воскликнул изумленный Бернард.
Я обернулся и увидел Герберта Вудруффа. Вероятно, он подошел несколько минут назад и видел нашу импровизированную схватку. Знаменитый скрипач стоял со скрещенными на груди руками; его пальцы почему-то напомнили мне лезвия швейцарского армейского ножа. Позой и фигурой Вудруфф-старший походил на танцора фламенко. Он явно был ошеломлен увиденным, но его лицо сохраняло холодное, бесстрастное выражение.
— Так вот на что ты тратишь время при попустительстве матери, — отчеканил Герберт Вудруфф. — Ну и дурацкий же у тебя сейчас вид.
Бернард сник и даже не пытался возражать отцу, который всячески игнорировал мое присутствие.
— Мне недавно звонил профессор Гринберг. Оказывается, на этой неделе ты пропустил уже два урока. Между прочим, профессор только из глубокого уважения ко мне согласился с тобой заниматься.
— Он жестокий, этот Гринберг, — промямлил Бернард.
— Строгий, — поправил его отец. — Великие учителя всегда отличаются большой требовательностью. Свой недостаток таланта ты должен компенсировать усердием.
— Здравствуйте, мистер Вудруфф, — вмешался я. — Меня зовут Том Винго. Футбольный тренер Бернарда.
Я протянул ладонь Вудруффу-старшему и услышал:
— Я не отвечаю на рукопожатия.
Он поднял вверх свои длинные красивые кисти.
— Мои руки — это моя жизнь. Ведь я скрипач.
— Может, тогда потремся носами? — весело предложил я, надеясь отвести внимание рассерженного отца от его сына.
Герберт Вудруфф вновь проигнорировал меня и обратился к Бернарду:
— Горничная рассказала мне, где тебя искать. Возвращайся домой. Свяжись с профессором Гринбергом и извинись. А потом — за скрипку. Будешь упражняться не менее трех часов.
— Но у меня еще не закончилась тренировка, — пробубнил Бернард.
— Нет, закончилась. Твои занятия спортом закончились навсегда. Надеюсь, теперь ты убедился, что я неизменно раскрываю ваши с матерью маленькие хитрости.
— Бернард, на сегодня достаточно, — опять вклинился я. — Беги домой и берись за скрипичные упражнения. Возможно, мы с твоим отцом сумеем договориться.
Бернард быстро зашагал к западному выходу из Центрального парка. Мы остались одни.
— Знаете, мистер Вудруфф, ваш сын — очень хороший футболист.
Бернард, лавируя среди машин, перебегал улицу. Мы с Вудруффом-старшим провожали его глазами.
— Кому важна эта чепуха? — поморщился скрипач, поворачиваясь ко мне.
— Прежде всего самому Бернарду. — Я всеми силами сдерживал раздражение. — Ваша жена просила меня потренировать его.
— Ничего не обсудив со мной. Впрочем, теперь вы и сами в этом убедились, мистер… Простите, как вы представились?
— Винго. Том Винго.
— Жена говорила о вас. Вы ведь, кажется, с Юга?
— Я слушал вас на Сполетском фестивале в Чарлстоне. Вы потрясающе играли.
— Благодарю, — сухо произнес Герберт. — Мистер Винго, вам знакома Чакона Баха?
— Стыдно признаться, но я плохо разбираюсь в классической музыке.
— Жаль. Я в десять лет играл Чакону без единой ошибки. Бернард только в этом году включил ее в свой репертуар, и его исполнение изобилует небрежностью.
— А как вы играли в футбол в свои десять? — осведомился я.
— Никак, мистер Винго. Я терпеть не могу спорт и все, что с ним связано. Бернард об этом осведомлен. Должно быть, футбол кажется ему чем-то экзотическим по сравнению с концертными залами, в которых он вырос.
— Не думаю, что футбол может серьезно повредить вашему сыну, — заявил я.
— Эта прихоть может навсегда перечеркнуть его желание стать скрипачом, — отрезал Герберт Вудруфф.
— Ваша жена как-то обмолвилась, что вы рассердились, узнав о наших с Бернардом тренировках.
— Сьюзен относится к Бернарду… сентиментально. А я — нет. У меня тоже был тяжелый период отрочества, но родители мне не потакали. Они считали дисциплину высшей формой любви. Если Бернард жаждет движений, Чакона всегда к его услугам.
— Мистер Вудруфф, почему бы вам обоим как-нибудь не выйти сюда и не погонять мячик?
— У вас удивительное чувство юмора, мистер Винго, — заметил скрипач.
— Я серьезно, мистер Вудруфф. Футбол для Бернарда — всего лишь проходящее увлечение, но ваш сын оценит, если вы проявите к этому хобби хоть каплю интереса. Возможно, тем самым вы даже приблизите время, когда Бернард полностью охладеет к спорту.
— Я уже предпринял ряд шагов в этом направлении. На весь остаток лета я отправляю сына в музыкальный лагерь у подножия Адирондакских гор. При попустительстве моей жены и с вашей помощью Бернард напрочь забыл о музыке.
— Конечно, это не мое дело, сэр, но я бы не стал так поступать с мальчишкой.
— Вы совершенно правы, мистер Винго. Это не ваше дело, — раздраженно-учтивым тоном сказал Герберт Вудруфф.
— Если вы увезете его в лагерь, он никогда не станет тем скрипачом, каким вы хотите его видеть.
— Я его отец и смею вас уверить: Бернард станет именно таким скрипачом.
С этими словами Герберт Вудруфф повернулся и зашагал к своему дому.
— А я — его тренер и бьюсь об заклад, сэр: своими действиями вы уже превратили Бернарда в футболиста, — вдогонку крикнул я.
Я вернулся в квартиру сестры. Когда зазвонил телефон, я не удивился, услышав в трубке голос Бернарда.
— Он выбросил мою спортивную форму, — сообщил Бернард.
— Напрасно ты пропускал музыкальные уроки, — ответил я.
Парень помолчал, потом спросил:
— Тренер, вы когда-нибудь слышали игру моего отца?
— Было дело. Между прочим, твоя мама пригласила меня на его концерт. На следующей неделе.
— Отец входит в число пятнадцати лучших скрипачей мира. Во всяком случае, так утверждает Гринберг.
— И какое отношение это имеет к твоим прогулам? — не понял я.
— А такое, что мне не светит даже десятка лучших скрипачей того лагеря. Вы понимаете, тренер Винго, о чем я?
— Понимаю. Когда ты уезжаешь?
— Завтра.
— Можно тебя проводить?
— Конечно. Будет здорово, — обрадовался Бернард.
На следующий день мы взяли такси и направились в сторону вокзала Гранд-Сентрал. Я остался присматривать за багажом, а Бернард отправился покупать билет. Потом мы прошли к платформе, с которой отходил поезд. Парень нес футляр со скрипкой, а я — его чемодан.
— А ты подрос за лето, — заметил я, когда мы присели на скамейку.
— На полтора дюйма. И прибавил восемь фунтов.
— Я написал твоему тренеру в Академию Филипса.
— Зачем?
— Сообщил ему, что несколько последних недель занимался с тобой. Порекомендовал тебя как перспективного игрока для сборной команды юниоров.
— Отец запретил мне играть в футбол.
— Жаль, — вздохнул я. — Думаю, из тебя мог бы получиться классный футболист.
— Вы серьезно? — спросил Бернард.
— Ты крепкий парень, Бернард, — продолжал я. — Когда ты вчера пару раз сшиб меня с ног, я в этом убедился. Мне пришлось напрячься изо всех сил. Я давно так не собирался на тренировках.
— Сэр, повторите это.
— Что именно?
— Что я крепкий парень. Мне такого никто никогда не говорил.
— Ты чертовски крепкий парень, Бернард. В первую неделю я опасался, что загоняю тебя и ты сломаешься. Но ты меня приятно удивил. Ты, что называется, съедал все мое угощение и просил добавки.
— А вы лучший тренер из тех, что у меня были, — признался Бернард.
— По-моему, единственный.
— Я имел в виду — учитель. Меня учат музыке с пяти лет. Но вы, тренер Винго, — лучший.
Мальчишка так растрогал меня, что какое-то время я не мог вымолвить ни слова.
— Спасибо тебе, Бернард, — наконец произнес я. — Мне этого давно никто не говорил.
— А почему вас уволили?
— У меня случился нервный срыв.
— Простите, — торопливо пробормотал Бернард. — Я не имел права поднимать эту тему.
— Почему же? Тут нет никакого секрета.
— Как это — нервный срыв? — поинтересовался он и тут же добавил: — Извините. Можете велеть мне заткнуться.
— Это трудно передать. Но ощущения не из приятных.
— Почему с вами это случилось? — не отставал Бернард.
— Погиб мой старший брат.
— Ну что меня несет на вопросы? — спохватился парень. — У вас были хорошие отношения?
— Я преклонялся перед ним.
— Я напишу письмо, — заявил Бернард. — О том, какой вы потрясающий тренер. Только скажите, куда его отправить.
— Не беспокойся об этом, — улыбнулся я. — Но у меня к тебе будет просьба.
— Какая?
— Хочу послушать твою скрипку.
— Это проще простого. — Бернард щелкнул замком футляра. — Что вам исполнить?
— Как насчет Чаконы? — спросил я.
Бернард провел смычком по струнам. В это время к платформе подали поезд. Парень играл великолепно и, что меня особо удивило, со страстью.
— Знаешь, Бернард, если бы я так умел, я бы к мячу даже не притронулся, — заключил я, когда стихли завершающие звуки.
— А разве плохо, когда играешь и на скрипке, и в футбол? — возразил он.
— Нет, конечно. Пришли мне как-нибудь весточку. Мне интересно, как у тебя пойдут дела в новом сезоне.
— Обязательно, сэр, — пообещал Бернард, укладывая инструмент в футляр.
Я подал ему пакет из универмага «Мейси».
— Что это? — осведомился Бернард.
— Новый футбольный мяч. В лагере сам его надуешь. А потом найди себе приятеля, с кем можно будет его попинать. И вообще, Бернард, постарайся стать более общительным. Заведи друзей. Не груби учителям. И будь внимательней к своим словам и поступкам.
— Мой отец возненавидел вас, тренер Винго, — сообщил Бернард.
— Зато он любит тебя, — улыбнулся я. — До свидания, Бернард.
— Спасибо вам за все, тренер, — дрогнувшим голосом произнес парень, и мы с ним обнялись.
В тот же день мне позвонил Герберт Вудруфф и предложил прийти на ужин после его субботнего концерта. Я удивился: зачем приглашать неприятного тебе человека в свой дружеский круг? Но ведь я родился в Южной Каролине и не понимал всех тонкостей общения, принятых в больших городах.
Я появился в зале за несколько минут до начала концерта. Сьюзен уже находилась в ложе. На ней было длинное черное облегающее платье. Я сел. Доктор Лоуэнстайн наклонилась и поцеловала меня. Черный цвет добавлял чувственности застенчивой красоте Сьюзен.
— Том, хочу вас познакомить с нашими друзьями — Мэдисоном и Кристиной Кингсли.
Я обменялся рукопожатием с одним из самых известных американских драматургов и его женой.
— Лоуэнстайн, тут нет поблизости кого-нибудь еще из знаменитостей? — прошептал я. — Будет чем похвастаться, когда вернусь в Южную Каролину.
— Кингсли — наши соседи. Живут на третьем этаже, — тихо отозвалась она. — Мэдисон и Герберт знакомы еще с начальной школы. Кстати, Герберт рассказал мне, как прервал вашу тренировку в парке.
— Судя по всему, он был весьма рассержен, — заметил я.
— Том, будьте сегодня с Гербертом поосторожней, — предупредила Сьюзен, сжав мне руку. — Он бывает очаровательным, бывает невыносимым, но он всегда непредсказуем.
— Хорошо, — пообещал я. — Доктор, вас не удивляет, что он пригласил меня на ужин?
Сьюзен повернулась ко мне. Ее черные волосы разметались по плечам. Кожа имела приглушенный блеск, какой имеет тончайший фарфор. В кабинете доктор Лоуэнстайн скрывала свою красоту под практичными деловыми костюмами. Но в этот раз Сьюзен не постеснялась показать все изгибы красивого тела. В ее глазах была все та же привычная мне меланхоличность, однако сейчас они смотрели на меня в полумраке концертного зала, подсвеченные сиянием женственности. Аромат духов Сьюзен кружил мне голову и пробуждал желание. Мне было стыдно, хотя и не слишком, за всплески страсти к психиатру своей сестры.
— Я была просто шокирована, — призналась Сьюзен. — Возможно, вы ему вдруг понравились. Хотя…
До нас доносилась перекличка настраиваемых инструментов. Потом занавес поднялся. На сцене стоял безупречный элегантный Герберт Вудруфф. Он сдержанно кивнул в ответ на аплодисменты и подал знак музыкантам, которые встали и тоже поклонились публике.
Я почти забыл о существовании печальной заплаканной блондинки-флейтистки, которую встретил в приемной доктора. Я не думал о ней до того момента, пока не увидел на сцене. Тогда я разом вспомнил все: что ее зовут Моник, что я еще не встречал более прекрасной женщины, что я соврал ей о себе, назвавшись юристом, и что Сьюзен подозревает эту блондинку в интимных отношениях с Гербертом. Моник села на свое место и плавным движением поднесла к губам флейту. Она сделала глубокий вдох и выдохнула мелодию, рожденную радостной гармонией звуков. Своими пальцами, губами и дыханием Моник наполнила зал музыкой Вивальди. Внезапный, страстный взмах руки — и Герберт Вудруфф откликнулся. Флейта и скрипка повели свою утонченную эротическую беседу. Герберт извлекал звуки из скрипки так, словно разматывал рулон шелка, лежащий на столе портного. Его подбородок покоился на деревянном теле инструмента, напоминающем женское. В его руках и пальцах была светлая сила. Во время игры Герберт отчасти превращался в танцора и спортсмена. Потоки музыки смешивались и перетекали друг в друга, задавая вопросы на языке молока и меда и давая ответы языком бури. Камерный ансамбль превратил концертный зал в удивительное место, где впору было рождаться бабочкам и ангелам. Два часа мы внимали голосам безупречно изготовленных музыкальных инструментов. Герберт Вудруфф наглядно демонстрировал силу и безграничную широту гения. Каждое движение его смычка подчинялось некоему священному порядку. Он был настоящим жрецом исполнительской техники, умеющим приводить публику в восторг виртуозным сочетанием жара и холодной сдержанности. Никогда еще я так не завидовал другому человеку. Когда-то я был способен послать футбольный мяч на пятьдесят ярдов. Я гордился этим, однако сейчас подобная способность показалась мне жалкой дешевкой. Под звуки финальной сонаты Баха, разрывающей пространство своей тайной гармонией, я размышлял о том, что в моей семье никто не знает нот и не умеет ни на чем играть.
Мы стоя рукоплескали Герберту Вудруффу и троим музыкантам его ансамбля, служившим оправой этому бриллианту. Я аплодировал и думал, что меня тяготит не отсутствие у меня таланта, а полное смирение с этим фактом.
Круг приглашенных в квартиру Герберта и Сьюзен был весьма узок, и мое включение в него казалось мне странным и вызывало некоторую тревогу. Я поехал на такси вместе со Сьюзен и четой Кингсли. Только в машине я по-настоящему ощутил всю избранность тех, кто удостоился этого ужина.
Сьюзен держалась отрешенно. Она сразу направилась на кухню и почти не выходила оттуда, помогая горничной. Я смешал коктейли для Мэдисона и Кристины. Я рассказывал им о жизни в Южной Каролине, когда в гостиной появился Герберт, держа под руку Моник. Его худощавая фигура еще хранила отсвет блестяще проведенного выступления, в его жилах вовсю пульсировал адреналин, полученный от игры и зрительских оваций. Такое состояние я видел у футболистов, уставших, но перевозбужденных после удачно проведенного матча. Чувствовалось, что Герберт пытается удержать неповторимые мгновения концерта. В его глазах сохранился экстаз недавнего триумфа. Маэстро Вудруфф одарил меня на удивление очаровательной улыбкой.
— А-а, южный парень тоже здесь. Я рад, что вы смогли прийти.
— Вы были великолепны, — сказал я ему.
— Мы еще никогда вместе так здорово не играли, — призналась Моник.
Герберт представил ее мне.
— Мы знакомы, — отрезала она, и по ее тону я понял: в подробности нашего знакомства лучше не вдаваться.
— Хотите чего-нибудь выпить? — предложил я обоим.
— Сделайте мне шотландского виски со льдом, — попросил Герберт. — И бокал белого вина для прекрасной Моник. А пока вы готовите нам выпивку, хочу сыграть что-нибудь лично для вас, Том. Полагаю, еще рано укладывать спать шедевр Страдивари. Так что заказывайте.
— Я слабо разбираюсь в классической музыке, — заметил я, наполняя бокал виски. — С удовольствием послушаю любую вещь в вашем исполнении.
— А знаешь, Моник, наш друг Том — футбольный тренер из Южной Каролины, — сообщил Герберт, прикладывая инструмент к подбородку.
— Я думала, он юрист, — с заметным недоумением произнесла флейтистка.
— Я тут никак не мог понять, с чего вдруг Бернарду расхотелось быть скрипачом, — продолжал Вудруфф-старший. — Оказалось, Том обучал его истинно мужскому занятию — игре в футбол.
— А я считал, что твой сын далек от спорта и даже не представляет, как выглядит мяч, — вступил в разговор Мэдисон Кингсли.
— Замечательно, что у Бернарда появился хоть какой-то интерес, — добавила Кристина.
Я чувствовал, что становлюсь центром внимания, но радости от этого не испытывал. Внутри у меня все напряглось. Однако я как ни в чем не бывало улыбнулся, подавая Моник вино. Затем поставил на кофейный столик виски со льдом для Герберта. Уроженцы Юга часто ошибаются, думая, будто достаточно повести себя со старомодной учтивостью, и собравшиеся тут же от тебя отстанут. Я понимал, что своим присутствием нарушаю равновесие этого изысканного общества. Возможно, даже представляю для него некоторую угрозу. Но я и сам ощущал опасность в пристальном взгляде Герберта. Музыкант буквально не сводил с меня глаз. И зачем только я сюда пришел? Но мысль о допущенной ошибке явилась ко мне слишком поздно. Теперь оставалось лишь искренне погрузиться во все развлечения, какие обещал вечер после сольного концерта маэстро Вудруффа. До сих пор мне казалось, что я обладаю свойствами человека-хамелеона и могу подстроиться под любую компанию. Я вообразил себя героическим слушателем, благодарно впитывающим чужую мудрость. К тому же я обладал присущим каждому южанину качеством — знал свое место. Все это за доли секунды пронеслось у меня в голове. Я отдался течению. Будь что будет.
Дурные предчувствия не ушли, но на более глубинном уровне я воспринимал приглашение в этот дом как подарок судьбы. Слишком много вечеров я провел один, в замкнутом пространстве сестринской квартиры. Одиночество приятно в меру, но когда ты вынужден поглощать его лошадиными дозами, оно делается невыносимым. От одних только человеческих голосов в этой уютной гостиной я подобрел и размяк. К тому же мною владело любопытство. Было интересно взглянуть на знаменитость в домашней обстановке, послушать, о чем он будет говорить, склонившись над салатом. Мне хотелось быть частью вечера, и я верил, что сумею завоевать сердца собравшихся, проявив свойственные южанам рыцарство и галантность.
Герберт Вудруфф нашел для меня композицию. На своем шедевре Страдивари он заиграл «Дикси».
Наверное, никогда еще эта незамысловатая мелодия не исполнялась так виртуозно и с такой подчеркнутой иронией. Чтобы усилить гротеск, Герберт подражал неуклюжим движениям плохого деревенского музыканта. Окончив играть, он с лукавой улыбкой посмотрел на меня. В это время из кухни вышла Сьюзен. Вид у нее был испуганный и сердитый.
— Ну как, Том? Что вы об этом думаете? — спросил меня Герберт.
— Что Бетховен умел сочинять приятные песенки, — ответил я.
Собравшиеся засмеялись. Сьюзен предложила нам пройти в столовую.
Прежде чем туда отправиться, Герберт залпом осушил свой бокал и налил себе еще. Он сел во главе стола. Слева от него устроилась Моник, справа — Кристина Кингсли. На тарелках лиможского фарфора подали закуски. Еда была скорее красиво оформленной и удачно подобранной по цвету, нежели вкусной. Зато вино оказалось настоящим «бордо», мой язык сразу же ощутил этот непередаваемый букет. К моему несказанному облегчению, за столом восстановилось утраченное равновесие. Казалось, Герберт совсем позабыл обо мне. Вначале он о чем-то шептался с Моник, затем началось то, что отлично умеют делать в Нью-Йорке: оживленный разговор со взаимными выпадами. Главными участниками были двое — Герберт Вудруфф и Мэдисон Кингсли.
Их общение отличалось наличием смелых утверждений и полным отсутствием почтения к предмету обсуждения. Каждое слово казалось умело выбранным, отличалось спонтанностью и язвительностью. Я довольно громко смеялся над грубоватыми эпитетами Мэдисона, которыми он награждал собратьев по перу, не снискавших и половины его известности. Женщины изъяснялись кратко, в основном добавляя остроумные комментарии или подытоживая очередную тему, затронутую мужчинами. Сам того не желая, я вдруг обнаружил, что запоминаю (или пытаюсь запомнить) интересные фразы драматурга и музыканта. Потом Герберт вспомнил свое выступление на бенефисе Иегуди Менухина. Гости замерли, а он с необычайной подробностью описал каждую деталь своей встречи с Менухиным. Во всем, что касалось музыки, Герберт Вудруфф был серьезным человеком. Когда он закончил, Мэдисон коснулся технических проблем с компоновкой сцен в своей новой пьесе. Они оба вновь погрузились в беседу, которая тут же приобрела неуловимый оттенок соперничества. Два щедро одаренных человека, достигших вершин успеха каждый в своей сфере, они прекрасно сознавали свое непреложное право доминировать за столом, удивляя и развлекая собравшихся. Они оба были реалистами, оба имели превосходный вкус. Если честно, я наслаждался своей ролью слушателя. Один раз я поймал на себе взгляд Сьюзен и улыбнулся, когда она мне подмигнула. Я утратил бдительность и никак не ожидал, что Герберт Вудруфф снова вспомнит обо мне и из блестящего рассказчика мгновенно превратится в опасного человека.
Мэдисон Кингсли вкратце обрисовал сюжет своей новой пьесы. Он назвал ее «Погода в сухой сезон». Речь шла об антисемитизме в Вене накануне Второй мировой войны. Кингсли рассуждал о трудностях в создании образа добропорядочного гражданина, запятнавшего себя сотрудничеством с нацистами. И вдруг Герберт, перебив друга, обратился ко мне:
— Том, у вас в Чарлстоне сильны проявления антисемитизма?
— Полным-полно, — сообщил я. — Но чарлстонских снобов, Герберт, это не волнует. Они привыкли ненавидеть всех подряд.
— Не могу себе даже представить жизнь на Юге, — заметила Моник. — И что там вообще делать?
— У тех, кто там родился, зачастую не бывает выбора. Так что они вынуждены привыкать, — ответил я.
— Я до сих пор не привыкла к Нью-Йорку, — призналась Кристина, — хотя это мой родной город.
Однако Герберт не собирался выпускать меня из поля своего непредсказуемого внимания.
— Меня интересует ваша реакция, Том. Как вы ведете себя, когда антисемитизм поднимает свою уродливую голову? Например, когда кто-нибудь из ваших друзей вдруг заявляет, что ненавидит евреев?
— Герберт, перестань цепляться к Тому, — вмешалась Сьюзен, с шумом кладя вилку на тарелку.
— Хорошую проблему ты затронул, Герберт, — подхватил Мэдисон. — Именно ее я пытаюсь решить в своей пьесе. Главный герой — Хорст Веркман — вынужден стать нацистом, но в душе он не антисемит. Так что вы делаете в подобных ситуациях, Том?
Моник опередила меня.
— Если я сталкиваюсь с любыми проявлениями расизма, то просто ухожу из этого дома.
— Однако вопрос адресован Тому, — напомнил Герберт. — Как поступает в таких случаях Том Винго? Как поступает наш гость, школьный тренер по футболу из Южной Каролины?
— Иногда так же, как и Моник. — Я нервно взглянул на Сьюзен. — Но чаще прыгаю на антисемитов. Стремлюсь застать их врасплох. Сбиваю с ног и, прежде чем остальные антисемиты, если они есть поблизости, успевают прийти на помощь, разрываю этим антисемитам глотки, зубами выгрызаю голосовые связки и разбрасываю по полу. Я очень жесток к ним.
— Замечательно, Том, — весело сказала Кристина. — А ты, Герберт, вполне заслужил такой ответ.
— Очень остроумно, Том. — Герберт захлопал в ладоши. — А теперь, после вашей маленькой клоунады, давайте серьезно. Что вы в таких случаях делаете? Мне действительно интересно.
— А мне интересно, чтобы ты замолчал, дорогой, — подала голос Сьюзен.
Герберт наклонился вперед. Его расставленные локти упирались в стол, придавая скрипачу сходство с богомолом. Глаза светились сосредоточенностью хищника. Что-то происходило, но что именно — я не понимал. Я лишь смутно догадывался, что оказался свидетелем очередного действия давней и печальной пьесы, называемой супружеской жизнью. Герберт был просто ненасытен; казалось, вся его дальнейшая карьера зависела от моих слов. Вероятно, остальные привыкли к такой манере его поведения и не раз наблюдали этот спектакль. Мои недобрые предчувствия были недалеки от реальности. Атмосфера за ужином стала весьма напряженной. Я лихорадочно обдумывал, как мне выбраться из внезапного пекла. На губах Моник я заметил легкую улыбку. Флейтистка явно видела мое замешательство. Я не решался просто встать и уйти. Я попробовал разобраться в ролях остальных участников. Почему вдруг муж приводит в дом свою любовницу, а жена это терпит? Зачем Герберту нужны все эти изощренные приготовления к смертельной атаке на жертву? Вероятно, я совершил непростительный грех, когда подружился с его женой и взялся тренировать его сына. Подобная игра была для меня в новинку, и стараниями Герберта мне предстояло быстро узнать ее правила.
— Том, вы никак язык проглотили? — нарушила молчание Моник.
— Доктор, мне пора идти. — Я поднялся из-за стола.
— Нет, Том. Погодите, не торопитесь, — тут же вмешался Герберт. — Вы принимаете это на свой счет? Напрасно. Изложу в более понятных вам выражениях. Отнеситесь к нашему разговору как к… послеобеденному спорту чертовски умных ньюйоркцев. Нам еще не приходилось ужинать ни с футбольным тренером, ни с южанином. И вполне естественно, нам хочется узнать, что вами движет. Моя жена — еврейка. Должно быть, вы и сами догадывались об этом. Вы не находите очаровательным, что она упорно сохраняет каплю еврейской тождественности, цепляясь за свою неблагозвучную девичью фамилию? Я говорил Сьюзен, что подозреваю вас в антисемитских взглядах. И не вижу в этом ничего необычного. Уверен, что для южан такое — в порядке вещей.
— А вы, Герберт, откуда родом? — осведомился я, опускаясь на свое место.
— Из Филадельфии, Том. Признателен вам за вопрос.
— Герберт, это уже не кажется забавным, — подала голос Кристина.
— Что ты, Кристина. Мы должны подбросить Мэдисону свежий материал, а то он мучается в поиске новых сюжетов.
— Так вот, Герберт. Я не антисемит. Но я ненавижу всех, кто из Филадельфии, — заявил я.
— Отлично, тренер Том, — похвалил меня довольный Вудруфф. — Видимо, я несколько недооценил нашего южного парня. Но мы вновь подходим к щекотливой теме, от которой до сих пор вы столь искусно увиливали. Как вы поступаете у себя на Юге, когда слышите антисемитское высказывание? Что вы делаете?
— Ничего, — ответил я. — Ничего не делаю и когда слышу антисемитское высказывание, и когда оказываюсь среди тех, кто ненавидит белых южан. Просто сижу и слушаю.
— У меня такое же отношение к Югу, как к нацистской Германии, — продолжил Герберт. — Для меня Юг — воплощение зла. Потому мне и интересны взгляды тех, кто там родился. Кстати, Юг я знаю не понаслышке. Я участвовал в Сельмском марше. Рисковал своей жизнью ради перемен.
Его слова заставили меня улыбнуться.
— Все южане, черные и белые, будут вечно вам за это благодарны, мистер Вудруфф.
— Давайте сменим тему, — предложила Сьюзен.
Нараставшее отчаяние сделало ее голос резким, даже пронзительным.
— Ну зачем же, дорогая? — возразил Герберт. — У нас потрясающе интересная тема. Она оставляет далеко позади привычную нью-йоркскую застольную болтовню. Ты не согласна? И потом, мы все у тебя в долгу. Ведь это ты открыла малыша Тома и привела его в наш круг. Человека, который умеет создавать напряженную обстановку. И неприязнь у него настоящая. Настоящие чувства, выражаясь языком моей жены-психиатра. Мы все ощущаем это в полной мере, так что очень признательны нашему другу Тому. Будем честными: вечер тянулся скучновато, пока мы не вызвали его на откровенность. Кто знает, какие глубины посредственности могут нам сегодня раскрыться.
— Мэдисон, скажи Герберту, чтобы он прекратил, — не выдержала Кристина.
— Дорогая, они уже большие мальчики. Сами разберутся.
На лице Мэдисона проступало тайное удовольствие. Я понял: он — любитель подобных зрелищ и, наверное, сам не раз провоцировал их.
— Но почему Том так тебя занимает? — обратилась к Герберту Моник, даже не взглянув в мою сторону.
— Потому что малыш Том просто восхитителен, — заметил Герберт, и я почувствовал, как сникаю под недобрым блеском глаз скрипичного гения. — Моя жена почти все время говорит только о нем. Она пересказывает мне некоторые его доморощенные поучения и образцы мудрости. Невольно видишь перед собой эдакого современного Марка Твена, лениво жующего слова. Мне нравятся его поступки. Его гордость в духе плантаторов Тары. Его смелость.
Уютный полумрак столовой с золотистыми огоньками свечей становился все более зловещим.
— Том, не обращайте на него внимания, — попыталась сгладить ситуацию Сьюзен. — Должна тебе напомнить, Герберт, Том — наш гость. Прекрати свои наскоки. Ты обещал мне, что не станешь этого делать.
— Ты права, дорогая, — согласился Герберт. — Это так бестактно с моей стороны. Нет бы мне посочувствовать Тому. Ведь он прибыл в Нью-Йорк не просто так, а из-за своей сестры, бывшей провинциалки, а ныне — известной поэтессы-феминистки, которая, находясь под либеральным присмотром моей жены, недавно пыталась покончить с собой.
— Том, извините меня, — упавшим голосом пробормотала Сьюзен. — Людям свойственно делать ошибки. Иногда кажется, что своему мужу можно доверять.
— Ничего страшного, доктор, — ободрил я ее. — По сравнению с тем, чего я уже наслушался, это мелочи.
Герберт повернулся к жене.
— Не надо мелодраматических фраз, дорогая. Мы же все знаем, как ты гордишься своей клиентурой литературных психопатов. Да, Том, в высоких артистических кругах Нью-Йорка профессиональные услуги моей жены очень востребованы. Сьюзен постоянно сыплет именами знаменитостей, будто бы невзначай. Мы уже привыкли к этой ее милой особенности.
— Сьюзен — чудесный психиатр, — заявила Моник. — Знаю по собственному опыту.
— Моник, не надо защищать меня от Герберта. Он принадлежит к тем мужьям, кому скучно нападать на жену и унижать ее с глазу на глаз. Он всегда позаботится о зрителях. Таких, как он, гораздо больше, чем ты думаешь. У себя в кабинете я постоянно выслушиваю похожие истории. Том, прошу у вас прощения за все сегодняшние выходки Герберта. Вы мой друг, и это для него самое чудовищное преступление. А тут еще и Бернард к вам привязался.
— Не могу поверить, что вы с Томом просто друзья, — заметила Моник, кокетливо помахивая изящным пальчиком.
— Заткни свой поганый рот! — крикнула Сьюзен, поднимаясь на ноги.
— Что? — ошеломленно промямлила Моник. — Это всего лишь мое мнение.
— Держи свою пасть на замке! — негодовала Сьюзен. — А ты, Герберт… если услышу хоть слово в адрес Тома, переколочу все тарелки о твою гениальную голову.
— Успокойся, дорогая, — произнес улыбающийся Герберт. — Могут подумать, что мы с тобой затеваем семейную сцену. Зачем же создавать ложные представления?
Я не узнавал выдержанную, умеющую владеть собой доктора Лоуэнстайн. Сейчас она была в бешенстве.
— Вот что, Моник. Убери-ка руку с ширинки моего мужа. Не гляди на меня так. Да-да, руку убери, и подальше. Ты еще попробуй возражать, что не гладила и не дергала его достоинство, пока он оскорблял моего друга. Я достаточно насмотрелась на твои отвратительные трюки, меня уже тошнит от них. Потому-то я обычно и стараюсь рассаживать вас подальше друг от друга. Я еще могу стерпеть, что ты трахаешься с ним наедине, но ваши любовные утехи на публике — это переходит все границы.
Моник вскочила со стула. Она обвела глазами комнату и направилась к выходу. Судя по всему, Герберт впервые за этот вечер потерял контроль над ситуацией. Когда мы с ним встретились взглядами, я сказал:
— Прилив кончился, большой мальчик.
Герберт пропустил эту фразу мимо ушей.
— Сьюзен, иди и немедленно попроси прощения у Моник, — потребовал он. — Как ты смеешь оскорблять…
— Чего замолчал? Договаривай! — кипятилась Сьюзен. — Как я смею оскорблять гостью в нашем до чертиков счастливом доме? Ты об этом? Ты только что оскорблял Тома, другого гостя в нашем доме. И он не первый. Ты это проделывал со всеми, кого я отваживалась к нам пригласить. Ни у меня, ни у Мэдисона с Кристиной не хватало смелости одернуть тебя. Мы опасались, что все твое изощренное дерьмо обрушится на нас. Но сколько можно бояться? Сам извиняйся перед этой дешевой шлюхой.
— По правилам вежливости, Сьюзен, просит прощения тот, кто обижает, — отчеканил Герберт.
— Вам нравится вечеринка? — спросил я у Мэдисона и Кристины, которые сидели, уткнувшись в тарелки.
— Что, Герберт, никак не встать из-за стола? — Сьюзен рассмеялась. — Поделись с гостями, в чем причина. Хорошо, давай я. Просто у тебя до сих пор стоит торчком после ее поглаживаний и подергиваний. Поднимайся, Герберт. Пусть все посмотрят. Не сомневаюсь, она мастерски управляется с флейтой и иными предметами, отдаленно ее напоминающими. Здесь все, кроме Тома, в курсе, что твой роман с этой флейтисточкой длится вот уже два года. Но мы же такая тесная дружеская компания, всегда готовы подставить плечо. Кристина с Мэдисоном отлично тебя поддержали, когда минувшей зимой предоставили вам свой дом на Барбадосе.
— Сьюзен, мы не знали, что она туда приедет, — попытался оправдаться Мэдисон.
— Об этом позже поговорим, — прервал его Герберт.
— Тогда, когда ты прекратишь отношения со своей флейтисточкой, — подхватила доктор Лоуэнстайн.
— Всего лишь легкий флирт, дорогая, — заверил Герберт, обретая прежнюю самоуверенность. — Но, как и ты, Сьюзен, я волен выбирать окружение по собственному вкусу.
— Есть небольшое различие. Мы с Томом не трахаемся.
— Рад, что хоть здесь ты все понимаешь, — усмехнулся хозяин дома.
— Герберт, это уже слишком, — простонал Мэдисон Кингсли.
— Помолчи, Мэдисон. И нечего на меня пялиться с благочестивым огорчением. Будто раньше ты не видел наших перепалок со Сьюзен. — Герберт повернулся к жене. — Тебе нравится быть миссис Герберт Вудруфф. Слава — это твоя слабость, дорогая. Знаете, Том, я давно проанализировал характер своей жены. Ее притягивают лишь богатые и знаменитые. Вы, Том, ничто. А вот ваша сестра — она придает вам значимости. Но повторяю: сами по себе вы — ничто. А теперь, Сьюзен, иди и заглаживай свою вину перед Моник.
— Прежде ты попросишь прощения у Тома.
— Мне больше нечего сказать твоему дружку.
Тут вмешался я, воспользовавшись короткой паузой:
— Доктор, я могу заставить Герберта извиниться перед нами обоими.
— Вы еще здесь, Том? — удивился Герберт. — Вот досада! И каким образом вы заставите меня извиняться?
— Я перебрал несколько вариантов. Вначале подумывал спустить вас с лестницы. Но отверг эту мысль. Такое поведение подтвердило бы, что я — варвар, каким вы меня считаете. Я бы с удовольствием вас поколотил, но мы не мальчишки. Приходится учитывать общественный резонанс. И тогда мне в голову пришла идея. Более остроумная и, несомненно, более культурная.
— Герберт никогда ни у кого не просит прощения, — выразила сомнение Кристина.
Я подошел к столику в дальнем конце столовой и налил себе большой бокал коньяка.
— Для осуществления замысла я должен быть слегка пьян, — сообщил я собравшимся.
Коньяк легко проскользнул мне в желудок и тут же отозвался горячей волной в крови.
Затем я направился в гостиную. На рояле лежала бесценная скрипка работы великого Страдивари. Я щелкнул замками футляра и подумал: «Я достаточно выпил, раз не боюсь брать в руки этот шедевр».
— Эй, Герберт! — крикнул я. — Южный парень завладел вашим инструментом. Торопитесь, а то пропустите самое интересное.
Когда они прибежали на террасу, я стоял у ограждения, держа скрипку в вытянутой руке. Восемью этажами ниже по ярко освещенной улице неслись машины.
— Том, это же Страдивари, — сделал большие глаза Мэдисон Кингсли.
— Спасибо, я помню. Слышал раз пятьдесят за вечер, — с веселой небрежностью бросил я. — Симпатичная штучка. Напоминает леденец на палочке. И еще кое-что.
— Винго, она стоит триста тысяч долларов, — заметил Герберт, в интонациях которого я уловил легкую тревогу.
— Это пока, Герби. Когда я швырну ее вниз, за нее и десяти центов не дадут.
— Том, вы сошли с ума? — вмешалась Сьюзен.
— Несколько раз со мной такое бывало. Но сейчас я более чем нормален. Извинитесь перед своей женой, Герберт. Я люблю вашу жену. Думаю, она могла бы стать мне самым лучшим другом за всю жизнь.
— Вы просто блефуете, Том, — заявил Герберт.
Что-что, а восстанавливать самообладание он умел. Его голос обретал прежнюю уверенность.
— Возможно. Но как я это делаю! Вы только взгляните, маэстро! Я подкинул скрипку в воздух и поймал ее на лету, перегнувшись через перила балкона.
— Инструмент полностью застрахован, — холодно произнес Герберт.
— Пусть так, Герби. Но если он шмякнется вниз, другого шедевра Страдивари вам не видать.
— Том, вы можете не уважать Герберта. Но скрипка — действительно произведение искусства, — упрекнула меня Кристина.
— Проси прощения у жены, гадина, — велел я Герберту.
— Я очень виноват перед тобой, Сьюзен, — пробормотал он. — А теперь, Винго, верните мне скрипку.
— Погодите, маэстро. Извинитесь перед друзьями за то, что без их разрешения потащили свою подружку на Барбадос.
— Кристина и Мэдисон, не держите зла за ту зиму.
— Больше раскаяния, Герби, — приказал я. — От души. Отключите всякую иронию, иначе ваша скрипочка будет прыгать между такси, словно пляжный мячик.
— Кристина и Мэдисон, я плохо поступил. Простите меня, пожалуйста, — уже без иронии произнес Герберт.
— Твое извинение с благодарностью принимается, — откликнулась Кристина.
— Вот так-то лучше, Герберт, — похвалил я. — Искренность творит чудеса. Остался я. Извиняйтесь за свое непростительное нарушение правил приличия за столом. Печально, что вы не позволяете жене заводить друзей. Впрочем, это не мое дело. Но вы не имели права так себя со мной вести. Слышите, скунс от музыки? Ни малейшего права.
Вудруфф посмотрел на Сьюзен, затем на меня.
— Прошу прощения, Том.
— В вашем голосе, Герберт, недостаточно раскаяния. — Я покачал головой. — Имейте мужество выдержать это унижение. Проявите немного смирения, прежде чем я навсегда покину этот дом. В противном случае бомжи пустят куски вашей драгоценной скрипки на зубочистки.
— Я виноват перед вами, Том. Очень виноват. — Герберт помолчал и добавил: — Сьюзен, я бы и так это сделал, даже если бы он сейчас не угрожал мне.
— Вот так-то лучше, Герби. — Я подал ему скрипку. — Лоуэнстайн, если я вас обидел, приношу свои самые глубокие извинения.
Устраивать церемонию прощания было ни к чему. Я молча вышел из квартиры и вызвал лифт.
Я стоял на улице и ловил такси, когда за моей спиной раздался голос Сьюзен Лоуэнстайн.
— Так вот почему у тебя в глазах вечная печаль, — сказал я ей. — Надеюсь, сегодня ты многое расставила по местам.
— Ты когда-нибудь занимался любовью с психиатром? — поинтересовалась она.
— Нет. А ты когда-нибудь занималась любовью с футбольным тренером?
— Тоже нет. Но завтра утром я рассчитываю дать другой ответ.
Я поцеловал Сьюзен, такую красивую в своем черном платье. Это было началом моей самой удивительной ночи на Манхэттене.
Проснувшись воскресным утром, мы вновь занялись сексом. Солнце грело мне спину. Кровать сестры вовсе не казалась нам узкой. Потом мы уснули, обнявшись, и проспали до десяти. Я встал первым.
Пройдя в гостиную, я высунулся в окно и крикнул:
— Обожаю Нью-Йорк. Черт возьми, я действительно обожаю Нью-Йорк.
Никто из прохожих даже не поднял головы. Я отправился на кухню готовить омлет для моей гостьи.
— И что же тебя заставило изменить мнение о Нью-Йорке? — спросила из спальни Сьюзен.
— Твое прекрасное грешное тело. Великолепное, сказочное! Оно так потрясающе двигалось, что я вдруг понял ошибочность своих прежних суждений. Понимаешь, до сих пор, приезжая сюда, я ни в кого не влюблялся. В этом-то вся разница. Мне сегодня необычайно хорошо, ничто не испортит моего настроения.
Сьюзен вошла в кухню, и мы поцеловались под шипение бекона на сковородке.
— Ты здорово целуешься, — прошептала она.
— Ты еще не пробовала моего вкуснейшего омлета. А когда попробуешь, уже никогда меня не оставишь, — пообещал я. — Побежишь за мною куда угодно и будешь умолять повторить это чудо снова и снова.
— Том, тебе понравилась наша ночь? — спросила она.
— Не забывай, Лоуэнстайн, я католик. Мне нравится секс, но только в темноте и когда потом не надо об этом говорить. Весь день я буду чувствовать себя виноватым, поскольку это было фантастично.
— Фантастично? — уточнила она.
— А что тебя удивляет?
— То, что речь идет о сексе со мной. Я всю жизнь получала от мужчин одни жалобы. К тому же я невротичка, и мою уверенность в себе нужно постоянно подтверждать.
В гостиной зазвонил телефон.
— О каких еще ужасах мне поведают, если я отвечу? — задал я риторический вопрос.
— А ты не подходи, — предложила Сьюзен, переворачивая поджарившиеся ломтики бекона.
— Привычка.
Сняв трубку, я едва не рухнул на пол, услышав голос матери.
— Это ты, мама? Вот уж не ожидал.
— Я в Нью-Йорке. Хочу взять такси и приехать к тебе. Нам надо поговорить.
— Нет! — вырвалось у меня. — Не торопись, мама. Я тут затеял ремонт. Вокруг — сплошной беспорядок. Я только встал и даже одеться не успел.
— Я твоя мать, и мне все равно, одет ты или нет.
— С какой целью ты в Нью-Йорке?
— Хочу встретиться с психиатром Саванны.
— Боже. Ты хочешь встретиться с психиатром Саванны? — специально повторил я, чтобы Сьюзен слышала.
— Пусть немного подождет, пока я натяну колготки, — донесся из кухни голос Сьюзен.
— Мам, но ведь сегодня воскресенье. Здешние психиатры на выходные разъезжаются по своим загородным домам. Сегодня ты не найдешь в Нью-Йорке ни одного психиатра.
— Прошу прощения, сэр, — прошептала Сьюзен. — Один психиатр стоит перед вами.
— Том, я хочу побеседовать с тобой сегодня же, — продолжала мать. — К тому же мне очень любопытно взглянуть на жилище Саванны. Я у нее ни разу не была.
— Мама, дай мне полчаса, я хоть немного приведу это жилище в порядок.
— Не надо никаких лишних хлопот.
Во входную дверь постучали.
— Пока, мама. Жду тебя через полчаса.
Сьюзен уже открыла дверь. На пороге стоял Эдди, держа в руках пакет со свежими круассанами.
— Привет, Салли! Я Эдди Детревилл, сосед Саванны. Много слышал о вас от Саванны и Тома.
— Привет, Эдди. Только меня зовут Сьюзен.
Я повесил пикающую трубку.
— Том, вы меня слышите? Ничто не вызывает у меня такой ненависти, как эта дешевая гетеросексуальность, — заявил Эдди.
Войдя в квартиру, мать приложилась к моей щеке и тут же повела носом.
— Пахнет женскими духами, — заметила она.
— В соседней квартире живет гомосексуалист. Как раз перед тобой заходил. Просил одолжить ему сахарного песку.
— Но при чем тут женские духи? — недоверчиво осведомилась мать.
— При том. Надо знать гомосексуалистов, мама. Они поливают себя духами пуще любой женщины. А еще им почему-то нравятся афганские борзые.
— Я понимаю, насколько тебе противно видеть меня в Нью-Йорке, — сказала мать.
— Совсем наоборот, — торопливо возразил я, довольный, что мы отошли от темы запахов. — Когда я услышал эту ошеломляющую новость, мне захотелось выбежать на улицу и танцевать от радости. Сделать тебе омлет?
— Я уже завтракала в «Сент-Реджис», — сообщила она.
Я пошел на кухню приготовить матери чашку кофе.
— Твой муж тоже приехал? — спросил я из кухни. — Или он занят покупкой островов Индонезийского архипелага?
— Он знал, что ты не захочешь его принять, потому остался в гостинице.
— Проницательный человек, — усмехнулся я, неся кофе. — Умеет заглянуть мне прямо в душу.
— Сколько еще ты собираешься мстить ему за чужие грехи? Уж если на то пошло, это я виновата, а не он… Кстати, вкусный кофе.
— Возможно, я прощу твоего мужа, когда он будет лежать на смертном одре, — пообещал я. — Я всех прощу на их смертных одрах.
— Даже меня? — уточнила мать.
— Тебя я давно простил.
— Нет, Том. Все эти годы ты отвратительно себя со мной вел. Ты и сейчас настолько сердит на меня, что даже глаза отводишь.
— Я, мама, сердит не только на тебя. Я сердит глобально. Охвачен титанической всепоглощающей злостью на всех обитателей планеты.
— Зря я рожала детей, — вздохнула мать. — Делаешь для них все, жертвуешь всей своей жизнью ради их благополучия, а они ополчаются против тебя. Лучше бы мне в двенадцать лет перевязали маточные трубы. Теперь я дала бы этот совет любой девушке.
— Каждый раз, когда мы встречаемся, ты смотришь на меня так, словно хочешь найти врача, который проникнет в прошлое и сделает там запоздалый аборт. — Я приложил к лицу ладони. — Давай не будем болтать о пустяках. Объясни лучше, какая чудовищная причина привела тебя в Нью-Йорк? По какому кругу ада ты намерена прогнать меня на этот раз?
— Том, ты слышишь свои слова? Кто научил тебя быть таким жестоким?
— Ты, мама. А еще ты подала мне пример, как испытывать нежные чувства к человеку, который целиком ломает твою жизнь.
— Это, надо понимать, должно обрадовать материнское сердце. Ты каждой своей фразой намеренно стараешься причинить мне боль.
— Мой единственный способ защиты от тебя, мама. Лучшее оружие в наших с тобой стычках — предельная честность. Хотя она сильно горчит.
— Тебе, наверное, наплевать, когда я признаюсь, что люблю своих детей больше всего на свете. Или ты мне не веришь?
— Верю, мама. Иначе задушил бы тебя голыми руками.
— И это после твоих слов, что ты меня любишь?
— Не надо приписывать мне то, чего я не говорил. Я сказал, что простил тебя. Но я не упомянул любовь. В твоем тощем мешке эмоций это одно и то же. Но для меня это разные понятия.
— Ты говоришь невероятные вещи, Том, — прошептала мать, и ее глаза наполнились слезами.
— Извини, мама, ненароком вырвалось, — сознался я. — Честно, я не хотел тебя обидеть. Но согласись, у нас с тобой есть общая история. Я привык, что у тебя в рукаве припрятан какой-нибудь ужас.
— Не возражаешь, если я закурю? — спросила мать, доставая из сумочки пачку «Вэнтидж».
— Не возражаю, — отозвался я. — Даже не возражаю получить рак легких от дыма, выдыхаемого моей матерью.
— И ты не предложишь мне огня?
— Мамочка, мы на пороге полного освобождения женщин, — устало заметил я. — Мне как-то неловко зажигать тебе сигарету, зная, что ты не веришь в необходимость равных избирательных прав для женщин.
— Неправда, — поморщилась мать. — Но во многом другом я придерживаюсь старомодных взглядов. Мне просто нравится быть женщиной. Мне приятно, когда мне открывают двери или когда джентльмен придерживает стул, на который я усаживаюсь. Разумеется, я не суфражистка и не верю в Поправку о равных правах. Я всегда считала, что женщины намного превосходят мужчин, и старалась не совершать поступков, которые могут убедить мужчину, что он мне равен. А теперь, пожалуйста, дай огня.
Я чиркнул спичкой. Мать поднесла мою руку с зажженной спичкой к своей сигарете. Таким образом ее просьба была выполнена.
— Как дела у Саванны? — поинтересовалась мать.
— Смирительная рубашка ей очень идет.
— Кажется, Том, ты решил стать комиком. Что ж, я очень рада. Хоть какой-то сдвиг в поисках работы. В таком случае, я арендую тебе концертный зал или ночной клуб, где ты сможешь упражняться в остроумии. Но только не надо пробовать свои шутки на мне.
— Саванна в очень плохом состоянии. За все это время мне позволили увидеть ее всего один раз. Я рассказывал доктору Лоуэнстайн о подростковых годах Саванны. И наше нелегкое детство я тоже описал во всех подробностях.
— И конечно же, ты ощутил необходимость изложить психиатру хронику того дня в подробностях.
— Да, мама. Именно так. Я посчитал это крайне важным.
— Ты настолько уверен в этой женщине, что делишься с ней такими сведениями?
— Вообще-то всякий раз, когда я травил доктору Лоуэнстайн очередную байку, на следующее утро подробности неким таинственным образом появлялись на страницах «Нью-Йорк таймс». А если серьезно, доктору можно доверять. Она — профессионал своего дела.
— У меня слишком много гордости, чтобы открывать постыдные эпизоды своей жизни совершенно незнакомому человеку.
— А я, мамочка, нахожу это удобным способом завязывать знакомства. Подходишь к первому встречному: «Привет! Меня зовут Том Винго. Однажды меня трахнул в зад беглый зэк, а я его потом прикончил статуей младенца Христа». И между нами моментально возникают добрые отношения.
Мать бесстрастно глядела на меня, выпуская дым.
— А как насчет твоих проблем? Ты с готовностью рассказываешь доктору о тайнах нашей семьи. Надеюсь, о собственных тайнах упомянул?
— Мне, мама, вообще нечего скрывать. Всякий увидит, что я несчастный, отчаявшийся человек. Пародия на мужчину. Подробности лишь добавляют скуки.
— Ты похвастался психиатру, как в прошлом году мы с Салли возили тебя на десятый этаж медицинского колледжа?
— Нет, не стал, — соврал я. — Мне хотелось создать у доктора Лоуэнстайн представление, что моя ненависть к ее профессии возникла на основе обширных книжных знаний, а не из личного опыта.
— Думаю, этой Лоуэнстайн необходимо понимать, что она выслушивает разные истории от человека, который сам побывал в психиатрической клинике.
— Предпочитаю называть то место психиатрическим отделением учебного заведения. — Я закрыл глаза. — Так гораздо лучше для моей самооценки. Мама, я же помню, как ты была шокирована, что я целую неделю проторчал у них на десятом этаже. Но я находился в депрессии. Что еще? Я и сейчас в депрессии, но потихонечку начинаю выкарабкиваться. Невзирая на Салли и ее дружка-кардиолога, я замечательно провожу лето. У меня было время пересмотреть собственную жизнь и жизнь своей семьи. Согласись, мама, это редкая роскошь в наши суматошные времена. Бывает, я даже нравлюсь себе. Ненадолго.
— Я сообщу доктору Лоуэнстайн, что ты солгал ей об изнасиловании и обо всем остальном. — Мать затянулась. — А потом добавлю, что твои мозги, с целью их вправить, угощали солидной порцией электричества.
— Электрошоковых процедур было всего две. Мне потом пришлось долго восстанавливать память.
— Вот-вот, — подхватила мать. — Я скажу доктору, что у тебя начались нелады с памятью. Путаница, провалы, отчего ты и начал выдумывать разные небылицы.
Мать раздавила окурок в пепельнице и тут же достала вторую сигарету. Я поднес ей зажженную спичку.
— Мама, в Америке люди ежедневно подвергаются насилию. И мы тогда не были ни в чем виноваты. Просто настал наш черед. Пойми, тысячи женщин в Штатах каждый день становятся жертвами преступников. Мужчины, которые это делают, — либо психи, либо животные. Ты в курсе, с какой скоростью растет число изнасилованных в тюрьмах парней? Я не говорю, что это неприятность типа уличного ограбления. Это ужасно, отвратительно. Это навсегда что-то меняет в тебе. Но делать вид, что этого с тобой не случилось, — глупо и бесполезно.
— Я не была изнасилована, — заявила вдруг мать.
— Что-о?
— Ты не видел того, что происходило в спальне. — На глазах матери выступили слезы. — Ничего не было. У тебя нет доказательств.
— Доказательств? Какие доказательства тут нужны, мама? Едва ли вы говорили о фильмах с участием Хамфри Богарта. Причина, почему я в этом сомневаюсь, очень проста. Когда ты выскочила из спальни, ты была совершенно голой.
Мать заплакала громче. Я подал ей платок.
— А ведь мы тогда показали им, Том. Правда? — спросила она сквозь всхлипывания.
— Да, мама. Мы их сделали. Навечно отбили охоту соваться в чужие дома.
— Он делал со мной жуткие вещи, — призналась мать, давясь рыданиями.
— В последние мгновения жизни этот парень лежал под тигром и проверял, нет ли у Цезаря дурного запаха изо рта. Не знаю, как они собирались завершить тот день, но мы полностью изменили их планы. Думаю, в ту ночь у них из глазниц уже торчали корни кудзу.
— Смотри, сколько странностей, Том. Я ругала твоего отца за автозаправку. А ведь если бы он ее не купил, вы бы не поехали в цирк. Тогда не было бы и Цезаря. А ведь это тигр спас нас.
— Люк нашел бы какой-нибудь другой способ, — предположил я. — Ему всегда это удавалось.
— Не всегда, — заметила мать и замолчала.
Потом она размяла в пепельнице второй окурок и поинтересовалась:
— Когда я смогу навестить Саванну?
— Она не хочет видеть никого из нас. Саванна решает, стоит ли ей вообще поддерживать с нами отношения.
— Ты в курсе, что за три года она мне ни разу не написала и не позвонила?
— И мне тоже. И отцу. Дрянные вещи творятся в нашей семье, мама.
— Мы ничем не отличаемся от всех остальных семей на свете.
— Саванна так не думает. Она убеждена, что наша семья — самая отвратительная за всю историю человечества.
— Вряд ли можно считать Саванну беспристрастным арбитром. Как-никак, она сейчас в психиатрической клинике.
— А по-моему, это придает весомости ее аргументам, — возразил я. — И все-таки, мама, зачем ты приехала в Нью-Йорк?
— Я хочу, чтобы мои дети вновь полюбили меня, — дрогнувшим голосом ответила она.
Я ждал, пока мать успокоится. Она выглядела надломленной и глубоко уязвленной. Мне с трудом верилось, что я мог обожать эту женщину, которой теперь совершенно не доверял.
— Я не в состоянии исправить прошлое, — выдохнула мать. — Если бы могла, я бы с радостью изменила каждую минуту. Но это не в моей власти. Тем не менее не вижу причин, чтобы остаток жизни мы прожили врагами. Это невыносимо, когда собственные дети тебя ненавидят. Мне нужна твоя любовь, Том. Думаю, я этого заслуживаю.
— Я сердился на тебя, мама, злился, но никогда не переставал любить. Ты учила меня, что даже чудовища — и те люди. Прости, я пошутил.
— Неостроумно, — фыркнула мать.
— Мама, давай вновь станем друзьями. Я серьезно. Возможно, мне это надо даже больше, чем тебе. Да, тебя злит любая моя фраза. Я попробую не говорить тебе гадостей. Честное слово. С этого момента постараюсь вернуть себе статус послушного и прекрасного сына.
— Ты отобедаешь с нами сегодня? — вдруг предложила мать. — Для меня это очень важно.
— С нами? — повторил я. — О боже. Мама, ты просишь слишком много. Почему я не могу вновь проникнуться к тебе нежностью, но при этом сохранить свое неизменное презрение к твоему мужу? В Америке это сплошь и рядом. Я ведь ему пасынок. А обязанность пасынка — ненавидеть отчима. Это же классический литературный сюжет. Вспомни: Гамлет, Золушка и все такое.
— Том, пожалуйста, сделай мне одолжение. Я хочу, чтобы ты наладил отношения с моим мужем.
— Отлично, мама. Буду рад принять приглашение.
Мать встала, собираясь уйти.
— Я скучала по тебе, Том.
— Я тоже скучал по тебе, мама.
Мы обнялись; было трудно понять, кто из нас плакал сильнее, чувствуя на себе груз многих лет отчуждения.
— Не будь больше такой несносной задницей, — улыбнулся я матери.
— Я имею полное право быть несносной задницей. Я же твоя мать, — рассмеялась она сквозь слезы.
— Мам, сколько хороших лет мы потеряли.
— Мы их наверстаем. Я до сих пор не могу свыкнуться с потерей Люка. Знаю, это из-за него ты меня оттолкнул. Но я оплакиваю Люка каждый день.
— Люк оставил нам немало оснований для горя.
— Салли просила тебя позвонить ей. Я общалась с ней накануне отъезда.
— Салли собирается уйти от меня. В Нью-Йорке, помимо всего прочего, я учусь жить без Салли.
— Вряд ли она это сделает. Мне кажется, тот человек обманул ее.
— А Салли сама не может поднять трубку и набрать мой номер?
— Возможно, не решается. Она сказала, что в твоих письмах и звонках почувствовала прежнего Тома.
— Прежнего Тома, — повторил я. — Ненавижу прежнего Тома. И нынешнего тоже.
— А я люблю прежнего Тома, — заявила мать. — И нынешнего люблю, за то, что он согласился отобедать со мной и моим мужем.
— Только будь терпелива со мной, мама, — предупредил я. — Многие из твоих слов по-прежнему меня злят.
— Если мы пообещаем любить друг друга, все остальное решится само собой.
— Пусть твой муж накормит меня до отвала. Пусть наше примирение обойдется ему в кругленькую сумму. Хочу, чтобы от этой страшной цифры у него подскочило давление. Сегодняшний обед отнимет у него несколько лет жизни.
— Мы заказали столик в «Фор сизонс», — сообщила мать. — На троих.
— Хитрая бестия! Ты знала, что я поддамся на твои чары.
Мы с матерью встретились в баре отеля «Сент-Реджис». Она сидела одна. Едва я подошел и опустился рядом, она подняла голову, заметив кого-то. Я обернулся. В бар входил ее муж. Я встал, чтобы с ним поздороваться.
— Привет, Том, — улыбнулся он. — Весьма признателен, что ты согласился прийти.
— В прошлом я частенько вел себя как последний осел. Приношу вам свои извинения.
Я пожал руку своему отчиму Рису Ньюбери.
