Глава 22

Когда мы одевались, готовясь отправиться на выпускной вечер, мать преподнесла нам с Люком по объемистому пакету, а Саванне — небольшую, нарядно упакованную коробочку.

— Будь я богатой, сегодня на лужайке перед домом стояли бы три новеньких «кадиллака» и я бы вручила каждому из вас по ключу.

В ее голосе звучали несбывшиеся мечты и чувствовались близкие слезы.

— Кстати, насчет богатства. У меня тут возникла блестящая идея… — начал было отец, но взгляд матери заставил его умолкнуть.

Саванна первой развернула подарок. В коробочке лежала перьевая авторучка с позолоченным корпусом.

— Ею ты напишешь свою первую книгу. Там, в Нью-Йорке, — заявила ей мать.

— Спасибо, мамочка! Какая потрясающая вещь! — восторженно воскликнула Саванна, порывисто обняв мать.

— Конечно, это было дороговато, но я купила ее на распродаже. Я подумала, что хорошей ручкой легче писать хорошие стихи.

— У меня все получится. Обещаю тебе, мама.

— Не забудь о своем большом папочке, — добавил отец. — По-настоящему великое произведение требует крупной темы. Вроде меня.

— Глупости ты мелешь, Генри, — вздохнула мать.

— Я сочиню множество стихов обо всех вас, — пообещала улыбающаяся Саванна.

— Мальчишки, открывайте ваши подарки, — скомандовала мать.

Мы послушно начали разворачивать пакеты. Я управился быстрее и достал… темно-синюю форменную футболку, изготовленную матерью. Люк вынул точно такую же, но большего размера. Мы примерили обновки и убедились, что они сидят великолепно. Несколько недель подряд, пока мы были в школе, мать шила эти футболки за швейной машинкой. Я отправился в родительскую спальню, где было большое зеркало. Впервые в жизни мне понравилось собственное отражение.

Мать вошла неслышно, словно облако, и встала позади меня. В тот момент в ней было что-то нереальное.

— Помнишь, однажды я тебе сказала, что ты навсегда запомнишь свою первую форменную футболку? — шепотом спросила она.

— Как я выгляжу?

— Будь я вдвое моложе, я бы стала к тебе клеиться, — призналась мать.

— Мама, не говори таких неприличных вещей, — оторопел я, заливаясь краской.

— Но это правда. Ты смотришься гораздо привлекательнее, чем твой отец в свои лучшие дни.

— Я все слышал, — крикнул из гостиной отец. — И это — наглая ложь.

Выпускная церемония проходила в спортивном зале школы. Под звуки «Выпускного марша» мы вплывали парами через парадные двери. Приветствие от имени выпускников произносила моя сестра. Когда объявили ее имя, мать, дед и бабушка поднялись со своих мест и стоя приветствовали Саванну, пока она шла к подиуму. Отец уже находился там, собираясь заснять для потомков исторический момент. Выступление Саванна начала так:

— Мы росли под музыку рек, безыскусную и бескорыстную. Мы проводили свое детство в волшебных красотах самого прекрасного из городов прибрежных низин Каролины.

Яркая впечатляющая речь Саванны была насыщена образами, знакомыми каждому из нас. По сути, то было ее первым поэтическим чтением на публике. Сестра наслаждалась словами, любовалась ими, как павлин любуется своим разноцветным хвостом, и не стеснялась выставлять это напоказ. Саванна обладала несомненной гениальностью по части написания подобных текстов. Она за всех нас прощалась с миром, который мы оставляли за спиной, и делала это в присущей ей необычной запоминающейся манере.

Затем школьный инспектор Морган Рэндел вручил каждому из нас аттестат и пожелал успехов во взрослой жизни. В зале было жарко; потеющие зрители награждали нас скромными аплодисментами. Когда за своим аттестатом поднялся Бенджи Вашингтон, по верхним рядам пронесся шепот. Выпускники же встали и устроили ему овацию. Мы хлопали Бенджи, пока он принимал аттестат из рук мистера Рэндела, и потом, когда он все с тем же достоинством одиночки пересекал подиум и возвращался на свое место. Такая реакция удивила и смутила чернокожего парня. Я взглянул туда, где сидели его родители. Мать Бенджи уткнулась в плечо мужа, искренне радуясь, что суровое испытание для ее сына, зовущееся интегрированным обучением, теперь позади. «А ведь это история, — думал я, вместе с другими приветствуя Бенджи. — Это перемены в жизни Юга, это мужество, какое я едва ли когда-нибудь увижу. Вряд ли во мне снова вспыхнет это яркое пламя преклонения перед идеалом…» Когда Бенджи приблизился к своему месту, наши аплодисменты стали еще громче. Сколько таких бенджи вашингтонов получают сегодня аттестаты в школах американского Юга? Сколько их, черных сынов и дочерей, созданных «по образу и подобию», испытывали свои силы во враждебной среде белых парней и девчонок, которых с детства учили любить Иисуса и всем сердцем ненавидеть ниггеров?

Церемония окончилась. Под музыку мы покинули душный зал и вышли в зной июньского вечера. Я был насквозь мокрым; вопреки всем уговорам, я надел под церемониальную мантию свою новенькую форменную футболку.

Полночь. Торжества выпускного вечера позади. Мы втроем сидим на деревянном мосту, связывающем наш остров с континентальной частью Соединенных Штатов. В волнах дрожит бледный диск луны. Над нашими головами куда-то движутся звезды и созвездия, попутно отражаясь в зеркале воды. По обеим сторонам болотные берега с растительным сладострастием вбирают в себя прилив. В воздухе разлито древнее благоухание природного вожделения и обновления. Людям, попавшим сюда из других мест, запах низинных болот кажется отвратительным, но для тех, кто здесь родился, он подобен благовониям. Наши ноздри раздуваются, вдыхая запах родины — терпкий и резкий. Невысокие пальмы обрамляют многочисленные полуострова. Рукава рек дробятся на мелкие протоки — совсем как кровеносные сосуды. Почти на самой поверхности воды, словно диковинная птица из кошмарного сна, плавает электрический скат. С острова подул ветер, принеся с собой ароматы шалфея, жимолости и жасмина. На какое-то время островные запахи забивают болотные, затем слабеют. Нос пощипывает, словно в воздухе разлит уксус, но в следующее мгновение он улавливает пряный дурман гвоздичного дерева.

Саванна сидит посередине, красивая и хрупкая. Одной рукой я обнимаю ее за плечи, а другой едва дотягиваюсь до могучей шеи Люка. В руках у брата — бурбон «Дикая индюшка». Он делает глоток и передает бутылку нам. Напиток этот стоит недешево, но Люк потратился, поскольку название напомнило ему, как зимой, по утрам, он охотился на диких индюшек.

— Вот и все, — вздохнула Саванна. — Что все это значило?

— Что нужно было просто перетерпеть и дождаться конца, — подхватил Люк.

— Не так уж было и плохо, — возразил я, поддавшись расслабляющему действию алкоголя. — Могу поспорить, потом мы будем вспоминать это время как лучшее в жизни.

— Этот ужас? — удивилась Саванна.

— Сестричка, не начинай. Взгляни на светлую сторону. Тебя всегда циклит на мрачностях. — Я передал Саванне бутылку. — Вокруг голубые небеса, а ты начинаешь кричать об урагане.

— Я реалистка, — заявила Саванна, пихнув меня локтем в живот. — А ты жалкий романтический тупица. По-моему, из всех, кого я знаю, только тебе нравилось учиться.

— И это делает меня мерзким человеком в глазах моей сестры?

— Я всегда буду относиться с недоверием к тем, кто любил школу, — продолжала Саванна, игнорируя мой вопрос. — Даже к тем, кто просто терпел школу. А уж если я почувствую, что кто-то играл в футбольной команде старшеклассников, то с таким человеком и говорить не стану.

— Я играл в футбольной команде старшеклассников, — напомнил я, задетый безапелляционными утверждениями сестры.

— Беру свои слова обратно, — засмеялась Саванна, запрокинув голову.

— Не понимаю твоей ненависти к школе. Ты же хорошо успевала. Возглавляла группу поддержки. И прощальную речь произносила. Ты была секретарем класса, а когда голосовали за самый лучший характер, набрала большинство голосов.

— Лучший характер! — крикнула Саванна, размахивая бутылкой. — Но каких усилий стоило мне это звание. Особенно если учесть, что людей с характером у нас можно было пересчитать по пальцам, как и настоящих личностей.

— У меня великолепный характер, — заметил я. — И я личность.

— У тебя великолепные передачи на поле. Но мир ты явно своей личностью не освещаешь.

— Да, Том, — подыграл сестре Люк. — Не дорос ты до того, чтобы называться полноценным дерьмом.

— Послушай, Саванна, что это за громадина торчит слева от тебя? — поинтересовался я, сдавливая шею Люка. — Для человека он слишком большой, для гиппопотама — слишком молчаливый. А теперь посмей сказать, что мои слова не обладают глубоким смыслом. Или ты еще сомневаешься, что твой брат — личность мирового уровня?

— Я бы не прочь быть гиппопотамом, — улыбнулся Люк. — Сидишь себе на речном дне и иногда покачиваешь задом.

— Том, почему бы тебе не пойти в колледж? — уже всерьез спросила Саванна. — Там и узнаешь, какая голова у тебя на плечах и кто ты есть на самом деле.

— Я — Том Винго, родившийся и выросший на Юге. Обычный парень, который намеревается прожить обычную жизнь. Я женюсь на обычной женщине, и у нас будут обычные дети. И это невзирая на мое рождение в семье редкостных идиотов и наличие брата, желающего стать гиппопотамом.

— Ты настолько зауряден, что готов жениться на первой подвернувшейся девице с большими сиськами, — обвинила меня Саванна.

— По мне, так это нормально, — поддержал меня Люк, глотнув очередную порцию бурбона.

— А как насчет тебя, Люк? — продолжала Саванна. — Что ты решил для себя?

— О чем?

— Обо всем, братец. Сегодня — канун нашей взрослости. Нам нужно думать о будущем, строить планы и намечать судьбу.

— Я собираюсь ловить креветок, как наш отец, — сообщил Люк. — В конце лета он обещал взять в банке кредит и помочь мне с покупкой лодки.

— Кредит? При его-то репутации? — удивился я. — Да ему даже на сеть денег не дадут. Даже на багор.

— Отец это знает. Он собирается сначала расплатиться с долгами, а потом будет просить кредит.

— Люк, ты ведь способен на большее, — укорила Саванна. — На глобальное. Но ты слушал чужие мнения и верил им.

— В самом деле, Люк, почему бы тебе не связаться с тренерами Клемсона или Каролины и сказать, что ты решил войти в их состав? Да эти ребята просто писались бы от радости, если бы ты играл за них.

— Вы же в курсе, что мне не сдать вступительные экзамены даже в колледж, — вздохнул Люк. — А без ваших подсказок я бы и выпускные провалил. Сунуться в колледж и услышать: «Ты туп, парень»? Это я понимаю и без них.

— Нет, Люк, ты совсем не туп, — решительно возразила Саванна. — Тебя пичкали этим враньем, а ты его послушно глотал.

— Сестренка, я ценю твою поддержку. Но давай смотреть правде в лицо. Бог наделил меня мышцами и забыл добавить к ним мозгов. По успеваемости я был предпоследним, обходил лишь Вирина Гранта.

— В конце учебного года я помогала мистеру Лопатке проставлять оценки в наших аттестатах. Как-то он ушел обедать, а я сунулась в бумаги и выяснила ай-кью каждого из нас.

— Не обманывай, — возмутился я. — Это же строго секретные данные.

— Лопатка сам виноват: не запер шкаф. Я все видела. Очень интересные цифры. Люк, ты знаешь, что твой уровень интеллекта выше, чем у Тома?

— Что? — Я почувствовал себя изрядно оскорбленным.

Люк издал боевой индейский клич, вспугнув болотную курочку.

— Дай Тому глотнуть из бутылки, а то совсем испортишь парню выпускную ночь, — велел он Саванне.

— Почему это испорчу? Все знают, что ай-кью ровным счетом ничего не значит.

— И какой же показатель у тебя, хитрая сестренка? — осведомился я.

— Сто сорок, что ставит меня на одну доску с гениями. Думаю, это не обидит моего любимого братика?

— А мой каков? — уточнил Люк.

Мне было невыносимо слышать его торжествующий голос.

— У тебя, Люк, — сто девятнадцать. У Тома — сто пятнадцать.

— Я же твой брат-близнец! — закричал я. — Близнец, черт тебя побери. Я требую подробного отчета.

— Всегда считал Тома немного запаздывающим в развитии, — заявил ухмыляющийся Люк.

— Поцелуй меня в задницу, Люк, — зло огрызнулся я, расстроенный словами Саванны. — Я считал, что у близнецов одинаковый ай-кью.

— Нет, Том. Даже у однояйцовых близнецов такого не бывает, — пояснила Саванна, наслаждаясь своей эрудированностью. — Но ты и в самом деле вытащил короткую палочку.

— Только представь, Том: я сообразительнее тебя. За это надо выпить, — веселился Люк.

— Зато я куда лучше реализую свои возможности, — ответил я.

— Конечно, братишка. Ты используешь все до последнего пунктики своего скромненького ай-кью, — прыснул Люк, и они с Саванной повалились на мост, трясясь от смеха.

Я протянул руку за бутылкой.

— Можете гоготать. Я решил стать футбольным тренером, а для этого не обязательно иметь мозги мирового уровня.

— В этом деле можно вообще обойтись без мозгов, — подхватила Саванна. — Боже, Том, какая напрасная трата времени и сил.

— Это почему?

— Потому что я подговорю банду ассасинов и мы начнем истреблять всех тренеров мира. Будем выискивать и мучить существ обоего пола старше двадцати одного года, которые щеголяют в потных футболках со свистками на шее.

— Можно поподробнее о мучениях? — спросил Люк.

— Во-первых, я заставлю их слушать классическую музыку. Затем они у меня целую неделю подряд будут заниматься балетом. Так, что бы еще придумать? Ага, заставлю их читать собрание сочинений Джейн Остин. И самой главной пыткой будет операция по смене пола. Без анестезии.

— Сколько жестокости, Саванна, — упрекнул я. — Ну и странные же мысли роятся в твоей умненькой головке.

— Если Том хочет, пусть будет тренером, — смилостивился Люк. — Почему нельзя быть тем, кем нравится?

— Потому что он способен на большее. — Саванна повернулась ко мне. — Но продается Югу по дешевке. Мне жаль тебя, Том. Ты, братец, — жертва «южной болезни», и в мире не существует вакцины для спасения твоей задницы.

— Зато ты, сестрица, станешь жуткой знаменитостью в этом чертовом Нью-Йорке.

— Я решила удивить Нью-Йорк, — без намека на шутку отозвалась Саванна.

— А мама до сих пор хочет, чтобы ты поступила в колледж имени Конверса, — заметил Люк. — На днях я слышал ее беседу с Толитой.

— Я лучше умру, чем соглашусь задержаться в Южной Каролине хотя бы на один день. А знаете, какие у нашей мамочки планы на мой счет? Она считает, что за время учебы я должна познакомиться с каким-нибудь врачом или юристом, выйти за него замуж, осесть в одном из здешних городишек и нарожать четверых или пятерых детей. Мальчикам уготована карьера врачей или юристов, а девочкам — замужество за врачами или юристами. Для меня даже ее мечты попахивают болотом. Но я не куплюсь на ее планы. Буду жить, как захочу. В Коллетоне тебе уже заранее определяют будущее и верят, что ты так и пойдешь, не особо отклоняясь от курса. Девчонкам — удачный брак. Парням — завидная карьера. И наша мама туда же. Я устала скрывать свою истинную сущность, прятать то, что у меня внутри. В Нью-Йорке не нужно бояться быть собой.

— А ты вообще чего опасаешься? — поинтересовался Люк.

Над нами, тихо хлопая крыльями, пронеслась кваква.

— Если я останусь здесь, то кончу, как мистер Фрукт. Либо чокнусь, либо впаду в слабоумие. Буду клянчить еду в барах и ресторанах. Я мечтаю жить там, где на тебя не обращают внимания. Даже если ты на какое-то время и свихнешься, этого никто не заметит. А здесь я схожу с ума от одной лишь необходимости делать вид, что я такая, как все. Но я не такая. Я родилась на Юге, но ни одного дня не ощущала себя южанкой. Ребята, мне иногда действительно бывает страшно за себя. Я с детства сражаюсь со своим безумием. У меня с малолетства бывают видения. Я слышу голоса. По ночам меня мучают кошмарные сны. Я несколько раз пыталась говорить об этом матери. И что я слышала? «Прими две таблетки аспирина и не ешь сладкого на ночь». Каково выдерживать все это в одиночку?

— А почему ты нам не рассказывала? — удивился Люк.

— Но что бы вы сделали?

— Мы бы посоветовали тебе принять три таблетки аспирина и вообще не есть, — вставил я.

— Ребята, я ведь не шучу, — изменившимся голосом произнесла Саванна. — Знаете, что я вижу прямо под нами? Сотни утонувших собак. И все они смотрят на меня.

Я опустил глаза и не нашел ничего, кроме воды и колышущейся лунной дорожки на ней.

— М-да. Наверное, тебе действительно надо уезжать в Нью-Йорк, — пробормотал я.

— Закрой пасть, Том, — потребовал Люк, покровительственно глядя на Саванну. — В реке нет никаких собак, дурочка ты моя маленькая. Это твой разум подстраивает тебе ловушки.

— А иногда я вижу Пражского младенца. Статую, что наш отец привез из Германии. У него из глазниц сочится гной. Он жестами зовет меня, чтобы я пошла за ним. Или наших родителей. Они голышом висят на мясных крюках и переругиваются. Или рычат, показывая зубы, и лают по-собачьи.

— Вот что значит иметь ай-кью сто сорок, — заключил я.

— Да заткнись ты, — уже настойчивее повторил Люк.

Мы все умолкли. Тишина была тягостной и угрюмой. Первым не выдержал я.

— Боже милосердный, какая жуть. Дай-ка мне бутылку, Люк. А тебе, Саванна, я рекомендую залпом выпить половину того, что останется. Если бы меня так глючило, я бы просто не трезвел. С утра просыпаешься — и сразу глоток. И так целый день, пока не провалишься в сон.

— Том, может, тебе стать врачом? — сердито пробубнил Люк. — Впрочем, нет. Это тебе не с мячом бегать. Разве ты не понимаешь, что наша сестра в беде? Речь идет о серьезных вещах, а ты сидишь и отпускаешь шуточки. Тут не до смеха. Мы должны помочь Саванне.

— Вы мне ничем не поможете. Я давно сжилась со всем этим. Однажды я попросила маму свозить меня к психиатру в Чарлстон, но она узнала, что психиатр берет сорок долларов за час.

— Сорок долларов за час? — присвистнул я. — Да за такие деньги они бы мне еще колбаску подергали и коробку сигар подарили… А что? Денежная профессия. Может, мне и вправду стать психиатром? Работаю по десять часов в день, шесть дней в неделю. Помогаю людям, которым мерещатся их мамочки, висящие на мясных крюках. Это сколько выйдет за год? Боже милостивый! Без уплаты налогов сто двадцать тысяч! Я и не подозревал, что на чокнутых можно так разбогатеть.

— Ты перебрал, Том, — хмуро заметил Люк. — Застегни свой рот на молнию, иначе будешь у меня трезветь в воде.

— Думаешь, у тебя получится сбросить меня в воду? — Я громко расхохотался, чувствуя прилив храбрости. — А ты в курсе, с кем сейчас говоришь? Со взрослым мужчиной. С большим взрослым мужчиной. С футболистом сборной колледжа. Это тебе не какой-нибудь придурок школьник с пушком на щеках.

Люк нежно ущипнул Саванну за щеку.

— Прошу меня извинить, моя маленькая, но я должен проучить своего младшего брата. Он забыл об уважении к старшим.

— Не трогай его, Люк. Том просто не умеет пить.

— Это я-то не умею пить? — заорал я, вновь прикладываясь к бутылке. — Да я переплюну любого в нашем округе. А ты, Люк, сядь и успокойся. Мне неловко давать тебе отпор на глазах у сестры.

Люк молча встал. Я тоже поднялся на нетвердых ногах, но пары бурбона уже окружили меня ореолом собственной непобедимости. Пошатываясь, я двинулся на Люка. Я попытайся ударить его головой в живот, однако у меня перед глазами почему-то мелькнул ковш Большой Медведицы. Люк схватил меня и швырнул в воду. Я барахтался, откашливаясь и отфыркиваясь. Эхо разносило над болотами смех Саванны.

— Беда с этими футболистами из колледжей, — сказал Люк, наблюдая, как я сражаюсь с приливом и плыву к мосту.

— Хочешь испортить мою новую футболку? Одумайся, Люк, иначе мы будем драться с тобой ежедневно.

— Нечего было наряжаться в нее по такой жаре, — ответил брат, подскакивая ко мне.

Мы с ним немного поборолись. Я несколько раз оказался под водой, прежде чем сдался и запросил пощады.

— Прыгай к нам, Саванна! — позвал Люк. — Оставь свои туфельки здесь. Никто их не возьмет. Поплывем к дому, как в детстве.

Я разделся до трусов, вручив мокрую одежду Саванне. Она сбросила легкое платьице, оставшись в лифчике и трусиках. В лунном свете сестра была похожа на статуэтку.

— Здесь как раз на три глотка, — Саванна подняла над головой бутылку. — Выпьем напоследок за наше будущее. Сначала за тебя, Том. Чего ты хочешь от жизни?

— Стать обыкновенным добропорядочным гражданином, — сообщил я, лежа на спине.

— Тогда за твою обыкновенность.

Саванна сделала глоток.

— Теперь ты, Люк.

— Я — ловец креветок. Стремлюсь быть устойчивым и надежным.

— За устойчивость и надежность.

— А о чем мечтает будущая жительница Нью-Йорка? — поинтересовался я. — Позволишь нам произнести тост?

— Вначале я сама. Я собираюсь писать стихи и выпускать свои дикие инстинкты. Буду ходить голой и участвовать в парадах на Пятой авеню. Я намерена вступать в интимные отношения с мужчинами, женщинами и животными. Я заведу попугая и научу его сквернословить. И, как наш папочка, буду все это снимать на пленку и отправлять вам для семейной хроники.

— Давай нам бутылку, сестренка.

Люк подгреб к мосту, взял почти опустевшую емкость и, держа ее одной рукой, направился ко мне.

— За твою дикость, Саванна, — провозгласил он и передал бутылку мне.

— За Саванну Винго! — проорал я. — За самую дикую и необузданную женщину, проезжавшую когда-либо через туннель Холланд!

— До свидания, Коллетон! — крикнула Саванна, поворачиваясь лицом к Атлантическому океану. — До свидания, Юг. До свидания, футбол. До свидания, местные придурки. До свидания, мамочка и папочка. Здравствуй, «Большое яблоко»!

Пока я допивал остатки бурбона, Саванна бесшумно нырнула в воду.

Нежный прилив понес нас к дому.

То лето было моим лучшим летом на острове. Я медленно готовился к расставанию с островом Мелроуз. К собственному удивлению, я обнаружил, что не умею жить вне семьи. Я крайне редко ночевал в других домах, поскольку не слышал там знакомого храпа и сопения. По сути, я еще не был готов покинуть единственный знакомый мне уклад или, если быть точным, тот уклад, который на время детства и отрочества определила мне судьба. Взросление нельзя было остановить. Каждый день я понемногу прощался с островом, пронизанный ужасом грядущего отъезда. Я продумывал слова, которые будет выкрикивать сердце, исполненное бесхитростной и неизъяснимой любви к родным местам. Празднество света и горестей, продолжавшееся восемнадцать лет, подходило к концу. Мне было невыносимо это сознавать; я даже не мог поделиться с домашними своими ощущениями. Родительская семья — один из первичных компонентов жизни; он растворяется подобно соли в дождевой воде… И вот опять лето. Жара и тишина, словно два соперника, захватили берега рек и речек. В газете писали о рыжих лесных муравьях, сумевших переправиться через реку Саванна и устроить первые поселения на территории Южной Каролины. Вблизи острова Кайава Люк поймал своего первого тарпона, которого после часового сражения вытащил на поверхность. Большущая рыбина, будто лошадь, прыгала и танцевала в волнах. Когда же мы наконец затащили тарпона в лодку, Люк поцеловал добычу, а потом, переполненный восторгом и благодарностью за такой подарок моря, отпустил обратно. Саванна рисовала акварели и писала стихи, подражая Дилану Томасу. Дни тихо сменялись вечерами, когда в траве вспыхивали призрачные огоньки светляков.

Я пытался собрать воедино осколки мудрости, которую постиг за свое островное детство, и упорядочить их наподобие архипелага, куда бы я мог при желании наведываться. Дни медленно таяли, и я считал их, как бусины на четках. Только каждая такая бусина не оставалась на нитке, а исчезала в прошлом. Я рано просыпался и видел, как отец в очередной раз отправляется на работу. А вечером, прежде чем лечь спать, я наблюдал за странствиями светляков. Мы все трое были внутренне напряжены и погружены в себя. В то лето мы относились друг к другу с какой-то особой нежностью.

В глазах нашей матери мы читали что-то, по-настоящему понятное лишь ей. Но мы догадывались: страх среднего возраста, потеря смысла жизни. Она привыкла быть матерью и не знала, как смотреть на мир иначе. Мы обрели свободу, а она утратила прежнюю значимость. Нам самим было тягостно думать о том, что вскоре ей предстоит существование вдвоем с отцом. Мать злилась на нас, воспринимая наше взросление как непростительное предательство. За все лето она ни разу не позволила нам ступить на борт отцовской лодки. По ее убеждению, последнее лето нашего детства мы должны были сделать запоминающимся. Ей было всего тридцать семь лет; ее материнские обязанности подходили к концу, и она не могла себе представить, как останется в доме, где уже не будет раздаваться детский смех и плач. Понимая это, мы проводили с матерью почти все время. В рукавах и протоках кишмя кишели креветки; маленькие белые колоннады египетских цапель заполняли поля в центре острова. Все шло как обычно. Никто и не подозревал, что вскоре для нас четверых наступит ужасная перемена. Мы приближались к моменту, который жестоко перевернул привычное течение жизни.

Девятнадцатого июля матери исполнилось тридцать семь, и мы устроили ей праздник. Саванна сделала шоколадный торт, а мы с Люком сплавали в город и купили самый большой флакон «Шанель № 5», какой имелся в магазине Сары Постон. Миссис Постон уверяла нас, что этими духами пользуются лишь женщины très élégante. Ее чары продавца были гораздо лучше ее французского. В итоге мы взяли «Шанель». Хозяйка магазина завернула нам коробочку в бумагу нежно-сиреневого цвета.

В торжественный вечер матери пришлось трижды дунуть, чтобы загасить все свечи. Мы поддразнивали ее, а она полушутя утверждала, что опасается за свои легкие и что в таком возрасте можно им сильно повредить. В золотистом свете свечей материнское лицо было необычайно красивым. Когда она улыбнулась мне, я почувствовал себя перенесенным в тайную пещеру ее особой любви ко мне. Мать поцеловала и обняла меня. Ее шея пахла «Шанель № 5». Мне хотелось кричать, кричать со всем неистовством и нежностью мальчишки, на которого возложена обязанность любить свою мать. Мне хотелось сказать ей, что я все понимаю и ничуть не сержусь ни на нее, ни на отца за свое детство и жизнь на острове. Но я молчал и только вдыхал сладковатый запах ее волос, перемешавшийся с ароматом духов.

В тот вечер нас всех неожиданно удивил Люк. Мы с Саванной говорили, что к концу августа покинем остров. И тут Люка прорвало. Как и мать, он отказывался признавать очевидное: наше детство кончилось безвозвратно, подобно отзвучавшей музыке, и теперь у каждого из нас своя жизнь. Люк вдруг заплакал. Его плечи вздрагивали; он усилием воли пытался подавить свою печаль. В такие минуты отчетливее понимаешь меланхоличное одиночество королей или отчаяние израненных львов, изгнанных сородичами из прайда. Мне безумно хотелось обнять Люка, прижаться лицом к его лицу. Но я не мог. Это сделала Саванна. Она обвила брата руками и стала уверять, что по большому счету ничего не изменилось. Просто Люк принадлежит острову, а мы с Саванной всего лишь на нем родились и никогда не ощущали себя неотъемлемой частью острова Мелроуз. Конечно, то был миф, но он хотя бы поддерживал нас и питал наши радостные мечты о путешествии за пределы семейной тюрьмы.

— Это что за нюни? — спросил отец.

— Люку взгрустнулось. Ведь скоро мы с Томом уезжаем, — пояснила Саванна.

— Сын, не позорься, возьми себя в руки, — отрезал отец. — Ты же теперь настоящий ловец креветок. А ловцы креветок нюней не распускают.

— Помолчи, Генри, — вмешалась мать. — Не трогай мальчика.

— Ну и сентиментальная у меня семейка, — пробурчал отец, вновь почувствовав себя в изоляции. — Больше всего ненавижу семейные сопли.

Потом мы втроем пошли на причал, легли на спины и ощутили под собой все величие реки, которая торопилась встретиться с напором моря. Нам были видны все звезды, какие Бог открыл человеческому глазу в этой части мира. У меня над головой лениво тек Млечный Путь. Достаточно было приподнять руку, и половина звездной реки тут же исчезала. Прилив слабел, и из своих илистых пещер вылезли манящие крабы. Самцы дерзко и с умопомрачительной гармонией покачивали большими клешнями. В свете луны и звезд их клешни казались вырезанными из слоновой кости. Крабы подавали сигналы: все в мире идет так, как и должно быть. Они тысячами докладывали Господу, что прилив уменьшился, а созвездие Пегас светит с надлежащей яркостью. Далее шли сообщения о дельфинах, радующихся удачной охоте, и о луне, верной своим обещаниям. Это поведение крабов напоминало танец, церемонию утверждения незыблемости божественных законов. Подражая им, я тоже помахал воинственному Ориону, двигавшемуся неспешной походкой со всей своей боевой свитой. Его пояс находился в миллионах миль, но казался мне ближе, чем огни дома.

Третьего августа я опять спал на причале. Меня разбудил ветер, подувший с юго-востока. К полудню прилив достиг максимальной высоты, но направление ветра не позволило ему отступить. Началась титаническая битва водной и воздушной стихий. Ветер успел набедокурить в садах, пригнуть к земле фасоль на грядках. После обеда Люк позвал нас с Саванной на южный край острова. Брат намеревался удобрить землю под рощицей пекановых деревьев, которые вот уже два года не давали орехов. Мне вовсе не улыбалось выходить из дому в такую погоду, о чем я тут же сообщил Люку, добавив, что не стану огорчаться, если в ближайшие пятьдесят лет роща не даст ни одного орешка. Саванна тоже не пошла. Мы остались с матерью, а Люк зашагал по проселочной дороге. Путь его лежал через болото; ветер дул ему в спину.

Мы настроили приемник на одну из радиостанций соседнего штата Джорджия. Когда звучали наши любимые композиции, мы неуклюже подпевали. Вскоре поставили песенку, которая очень нравилась матери. Тут уж мы с Саванной продемонстрировали всю мощь своих голосов. Мы держали в руках невидимые микрофоны и представляли, что выступаем перед залом, полным восторженных поклонников. Когда мелодия закончилась, мы наградили друг друга аплодисментами, поклонились воображаемым зрителям и щедро послали им воздушные поцелуи.

Музыку сменил выпуск новостей. Мы болтали между собой, слушая их вполуха. Местные новости чередовались с общенациональными… Губернатор Джорджии попросил у федерального правительства денег для предотвращения дальнейшего размыва пляжей на острове Тайби… Из тюрьмы города Рейдсвилл, что в центральной части штата, бежало трое заключенных. Все они — опасные преступники. Они убили охранника и завладели его оружием. Предположительно направляются во Флориду… Историческое общество Саванны выступило против строительства нового отеля в исторической части города… В кафе на Ривер-стрит арестован бармен за продажу спиртного несовершеннолетнему…

Мать была в хорошем настроении, ее смех заглушал голос диктора.

После выпуска раздались первые аккорды популярной песенки ансамбля «Ширеллс» Мать даже застонала от радости и пустилась танцевать каролинский шэг на пару с Саванной. Как и большинство школьных спортсменов своего поколения, я научился премудростям футбола гораздо раньше, чем премудростям танцев. Я с восторгом и стыдом следил за чувственными движениями сестры и матери. Застенчивость не позволяла мне попросить их научить меня танцевать. Я даже не мог представить, как буду держать мать или Саванну за руку. В их паре мать была ведущей. Она умело и властно вертела Саванну по всей гостиной.

Мы не знали, что за нашим домом следят. В счастливом неведении мать с Саванной кружились, а я подпевал «Ширеллс» и хлопал в такт музыке. Над рекой гремел гром, но наш наполненный звуками дом был вне стихии, дождь воспринимался как дополнительные барабаны. Очень скоро нам предстояло понять, что страх — это искусство черной магии и оно требует хорошего учителя. Скоро здесь прольется кровь, которой мы напишем свои имена на безучастных страницах книги времени. Наши хорошие учителя были совсем рядом. Не ведали мы и того, что музыка так и будет сопровождать весь этот кошмар.

Во входную дверь постучали. Мы удивленно переглянулись. Обычно вначале мы слышали шум подъехавшей машины. Я пожал плечами и пошел открывать.

Я отпер дверь… и почувствовал возле виска холодную сталь револьверного дула. Человек, державший оружие, был без бороды, но я сразу же узнал его лицо. Я помнил жестокость и магнетизм этих водянистых глаз.

— Калланвольд, — произнес я и тут же услышал у себя за спиной крик матери.

Двое спутников Калланвольда ввалились в наш дом через заднюю дверь. В это время радио вновь передало сообщение о побеге троих вооруженных преступников из тюрьмы Рейдсвилла. Диктор повторил, что они, скорее всего, направились во Флориду, затем назвал их имена: Отис Миллер, которого мы в детстве прозвали Калланвольдом, Флойд Мерлин и Рэнди Томпсон. Я был парализован страхом, бессилием и трусостью и потому просто рухнул на колени и издал тихий стон.

— Я никогда не забывал тебя, Лила, — сказал великан. — Все годы в тюрьме я думал о тебе. И вот это напоминало мне о тебе.

Он вытащил из кармана засаленные кусочки письма, которое мать написала деду из Атланты. Письма, так и не дошедшего до Коллетона.

Один из преступников, самый толстый, схватил Саванну за горло и потащил в нашу комнату. Сестра кричала и отбивалась, но он грубо держал ее за волосы, заставляя двигаться к двери.

— Пора позабавиться, — бросил он, подмигнув двоим головорезам, после чего с шумом захлопнул дверь.

— Эта женщина — моя, — объявил Калланвольд, пожирая мать глазами.

Он глядел на нее с похотью доисторического ящера, которая сразу же разлилась по всей комнате.

— Том, умоляю, помоги, — едва выговорила мать.

— Я не могу, мама, — прошептал я и сделал внезапный бросок к оружейной стойке в дальнем углу комнаты.

Калланвольд перехватил меня и швырнул на пол. Сам он подошел к матери, наставив револьвер ей в лицо. Он произнес слова, которые я не понял:

— Мальчишка твой, Рэнди. По-моему, в самом твоем вкусе.

— Сырое мясо, — засмеялся Рэнди, приближаясь ко мне. — Нет ничего лучше свежего сырого мяса.

— Том, ты должен что-нибудь сделать, — простонала мать.

— Мама, я не могу.

Рэнди приставил к моей шее нож. Я закрыл глаза и только слышал, как Калланвольд втащил мать в родительскую спальню и бросил на кровать, где были зачаты мы с Саванной.

Рэнди разрезал мне рубашку на спине и велел снять пояс. Не зная, чего ему от меня нужно, я подчинился. Мои брюки упали на пол. Я вырос в провинциальном городишке Южной Каролины и даже не представлял, что парней тоже насилуют.

— Миленько, очень миленько. Как тебя зовут, красавчик?

Он притиснул лезвие ножа к моей шее. Из комнат доносились крики матери и Саванны. Дыхание Рэнди было кислым и каким-то металлическим. Я почувствовал его губы на своей шее. Он слюнявил меня, причмокивая, а его рука трогала мои яички и член.

— Скажи Рэнди свое имя, красавчик, пока я не перерезал твое долбаное горлышко, — пригрозил Рэнди.

— Том, — отозвался я и не узнал своего голоса.

— У тебя, Томми, до меня были мужчины? — осведомился Рэнди под громкие всхлипывания Саванны. — Нет, Томми, никого у тебя не было. Я стану твоим учителем. Отымею тебя по всем правилам, Томми, а потом чикну.

— Умоляю, — прохрипел я.

Он тут же сильно сдавил мне горло. Я едва не потерял сознание. Его нож был где-то возле моей талии. Рэнди зачем-то разрезал мне майку и трусы. Потом схватил меня за волосы и заставил опуститься на колени. Я не понимал его действий до того мгновения, пока пенис не уперся мне в зад.

— Нет, — взмолился я.

Он грубо дернул меня за волосы. Потом царапнул ножом по ягодице. Я почувствовал, что из раны пошла кровь.

— Я буду трахать тебя, Томми, пока ты не истечешь кровью и не сдохнешь. Но мне без разницы. Я могу и с мертвым.

Когда он вошел в меня, я попробовал закричать, но не смог. Я не смог выразить свой стыд и неимоверное унижение. У него был громадный член, который он пихал в меня, разрывая все внутри. Потом по моей ляжке что-то потекло. Я решил, что это сперма, но ошибся. Это была моя кровь. Рэнди извивался, стремясь вогнать свой член еще глубже. Мать и сестра звали меня, просили вмешаться и спасти их.

— Том! Том! — умоляла Саванна. — Он делает мне больно. Том!

Теперь Рэнди двигал своим членом туда-сюда. У меня от боли выступили слезы.

— Томми, скажи, что тебе это нравится. Скажи, что тебе это очень, очень нравится.

— Нет, — прошептал я.

— Тогда, упрямый мальчик, я перережу тебе горло и продолжу долбать твою задницу. А ты будешь истекать кровью. Ты же не хочешь этого, Томми? Тогда скажи, что тебе нравится, как я тебя имею.

— Мне нравится.

— Почему такой вялый голосок? Скажи это приятным голосом, Томми.

— Мне нравится, — повторил я.

Я был полностью уничтожен и раздавлен. Рэнди вошел в экстаз; он стонал и двигался внутри меня, больше ни на что не обращая внимания. Он не заметил, как у меня по кровеносным сосудам прошла легкая пульсация. Он не ощутил волны убийственной ярости, заставившей вздрогнуть мое тело. Я поднял глаза вверх, пытаясь избавиться от сковавшего меня ужаса. Над камином под наклоном висело зеркало. В нем я увидел лицо Люка, наблюдавшего за происходящим через южное окно. Я замотал головой и прохрипел: «Нет». Все наше оружие находилось в доме, и для Люка самым правильным было бежать за подмогой. Когда я снова взглянул в зеркало, лицо брата исчезло.

— Поговори со мной, Томми, — вновь зашептал Рэнди. — Скажи мне что-нибудь ласковое и нежное.

Тут за порывами ветра раздался знакомый звук, однако я никак не мог узнать его. Он напоминал крик кролика, попавшего в когти ястреба. Я снова и снова вслушивался, но не мог определить, откуда он исходит. Больше всего меня занимало, слышат ли его трое громил. Я громко стонал, пытаясь заглушить этот звук. Ветер яростно завывал в ветвях деревьев, и они стучали по крыше.

— О, тебе хорошо, Томми, — обрадовался Рэнди Томпсон. — Мне это очень по вкусу.

— Пощади. Пощади, — донесся до меня голос матери.

Я опять уловил звук и теперь понял его происхождение. Это был скрип колеса, вращающегося на несмазанной оси. Он напомнил мне о тех веселых и беззаботных днях, когда мы с Люком начали изнурительную подготовку к нашему последнему футбольному сезону. В прошлом году, в это же время, мы с братом решили надлежащим образом развить и закалить свои тела для сентябрьских игр. Способ был простой, но тяжелый. Мы выкатывали из сарая клетку с Цезарем и оба толкали ее по дороге до тех пор, пока не падали от усталости. Изматывая себя, мы стремились преодолеть пределы обычной человеческой выносливости и стать сильнее всех отчаянных ребят, с которыми нам доведется встретиться по другую сторону от линии розыгрыша. Ежедневно, без малейших поблажек, мы следовали своей жесткой дисциплине, не замечая ссадин и синяков. Перерыв наступал только тогда, когда ноги отказывались нас держать и колени подгибались сами собой. В первую неделю нам удавалось за один подход переместить клетку всего на несколько ярдов, В начале наших варварских тренировок общее расстояние не превышало четверти мили, после чего мы буквально падали на дорогу, сморенные усилиями и августовской жарой.

Сейчас Люк один двигал клетку к дому. Колеса вязли в раскисшей земле, а левое предательски скрипело.

Рэнди Томпсон получил свое гнусное удовольствие. Его сперма перемешалась с моей кровью. Я громко закричал. Он отвалился от меня, по-прежнему держа нож возле моего горла.

— А теперь, Томми, скажи, как ты хочешь умереть? Чего боишься сильнее: ножа или пушки?

Бандит припечатал меня спиной к стене. Револьвер был приставлен к моей голове, а нож замер напротив моего паха.

Рэнди приблизил лезвие к моим яичкам.

— Думаю, это страшнее. Да, Томми? Можешь не отвечать. Я так и думал. Сейчас я отрежу тебе яйца и дам подержать. Они же тебе больше не нужны, правда? Как ты думаешь, Томми? Я буду постепенно отрезать от тебя разные ненужные кусочки. Здорово я отделал тебя в задницу. Теперь ты мой. Так что тебя найдут с моим подарочком в заду.

Я закрыл глаза и широко раскинул руки. Лицо преступника было совсем рядом. Он целовал меня, запихнув свой язык мне в рот. В это время моя рука соприкоснулась с куском холодного мрамора. Глаза Рэнди оставались открытыми. Он лобызал меня, а мои пальцы сомкнулись вокруг мраморной шеи Пражского младенца, статую которого отец похитил в Германии из церкви патера Крауса.

Саванна и мать рыдали в своих комнатах.

— Том! — вновь позвала мать; от ее голоса у меня разрывалось сердце.

Колесо снова скрипнуло, после чего у задней двери послышался какой-то тихий звук. И вдруг в нее громко постучали, как будто к нам зашел сосед.

— Не двигайся, Томми. Вякнешь хоть слово, и ты покойник, — шепнул Рэнди Томпсон.

Из материнской комнаты, застегивая на ходу брюки, вышел Калланвольд. За ним на кровати я заметил совершенно голую мать. Она лежала, прикрыв ладонью глаза. Следом за великаном показался толстяк. Он был в майке и трусах, из которых выпирал теряющий эрекцию член. Оба заняли позиции напротив двери, наведя на нее револьверы.

— Беги, Люк! Беги! — крикнула мать.

Калланвольд стремительно распахнул дверь и увидел открытую решетку клетки. Существо, изнасиловавшее мою мать и надругавшееся над ней еще и морально, встретилось с бенгальским тигром.

Рэнди Томпсон оторопел. Его взгляд остановился на клетке. Оттуда, из полумрака, выскочил Цезарь.

Между прыжком тигра и воплем Калланвольда прошло не более секунды. Великан попятился назад, но тут когти Цезаря впились ему в лицо. Рэнди Томпсон направил на тигра свой пистолет. Он и не догадывался, что моя правая рука сжимает мраморную статую так, словно это была знаменитая бита марки «Луисвилл слаггер». Пока Цезарь расправлялся с насильником моей матери, по гостиной полетели сгустки мозга Рэнди Томпсона. Мой яростный удар почти снес ему голову. У меня во рту еще оставалось ощущение от его языка, и это добавляло мне злости. Я молотил по лицу Рэнди Томпсона до тех пор, оно не перестало напоминать человеческое. С холодной сосредоточенностью я вгонял осколки черепа в остатки его серого вещества.

Флойд Мерлин вопил и палил куда попало. Одна из пуль угодила Цезарю в плечо, оттуда потекла кровь. Придавленный тигром Калланвольд тихо стонал, пока Цезарь не качнул лапой и не располосовал ему горло. Флойд Мерлин продолжал пододвигаться к двери, голося и стреляя. Наш дом превратился в сущий ад, где к запаху смерти примешивался сладковатый запах человеческих мозгов и где по радио звучала песенка Джерри Ли Льюиса. Это была последняя музыка, которую Флойд Мерлин слышал в своей жизни. Не знаю, успел ли он понять, что вместе со своими дружками совершил грубейшую ошибку, посмев вторгнуться в дом Винго. Толстяк еще надеялся улизнуть. Он выпустил последнюю пулю в тигра и тут заметил меня. Моя рука по-прежнему сжимала статую Пражского младенца. Я метнулся влево, наперерез Флойду. Но смерть он принял не от меня. В это время из своей комнаты выбежала Саванна. Девчонка, которую Флойд Мерлин счел легкой добычей, подскочила к нему, приставила к паху заряженный дробовик и нажала курок. Выстрелом толстяка расчленило надвое. Мне в лицо хлынула его кровь и куски внутренностей. Люк проскочил мимо со стулом в руках, который он прижал к тигриной морде.

— Стой на месте, — велел Люк сестре. — Я сейчас загоню Цезаря в клетку.

— Давай, иначе я и Цезаря отправлю к праотцам, — пообещала всхлипывающая Саванна.

Раненый тигр повернулся и поковылял к Люку. Челюсти Цезаря были в крови. Он пострадал не меньше нас и не понимал, что произошло за эти бешеные секунды. Увидев стул, тигр взмахнул лапой и сломал переднюю ножку. Однако Люк упрямо подгонял его к задней двери.

— Давай, парень. Возвращайся домой, Цезарь. Ты хорошо поработал.

— Люк, Цезарь умирает, — раздался голос матери.

— Нет, мама. Не говори так. Прошу тебя, не говори. Он нас спас. Теперь мы должны помочь ему.

Тигр брел к задней двери, оставляя кровавые следы, напоминающие странные розы. У клетки он обернулся и вошел в знакомое и надежное пространство. Люк захлопнул дверцу и запер ее.

Мы не могли смотреть друг другу в глаза. Мы просто повалились на пол и плакали навзрыд, словно сокрушенные ангелы. Снаружи бесновался ветер, радио продолжало передавать веселую музыку, не испытывая к нам ни малейшего сострадания. Мы горько рыдали, перепачканные кровью преступников. Она была не только у нас на руках и лицах. Стены, мебель, пол — везде остались следы жуткого побоища. Рядом со мной валялась статуя младенца Иисуса, целая, но тоже окровавленная. Менее чем за минуту мы с помощью тигра убили трех насильников, принесших в наш дом хаос и разрушение. Этому деянию суждено было переместиться в безжалостную череду наших будущих кошмаров. Мы уничтожили трех мерзавцев, однако в наших снах они будут восставать из праха и тысячу раз насиловать нас снова. Мир ужаса сделает их бессмертными, возродит их изуродованные тела. Они будут являться к нам в обличье злых правителей, мародеров и завоевателей, мы вновь ощутим на себе их дыхание и услышим треск разрываемой на нас одежды. Изнасилование — это преступление против сна и памяти, навечно застревающее в подсознании. На протяжении жизни каждого из нас эта страшно убитая троица будет снова и снова учить нас стойко выносить страдания. Телесные раны заживут, а вот ущерб, нанесенный нашим душам, скорее всего, будет невосполнимым. Жестокость пускает в сердце глубокие корни; она неизменно цветет, не зная смены времен года.

Мое тело сотрясалось. Мне было недостаточно просто закрыть глаза. Я прижал к векам ладони, не сразу сообразив, что они густо перепачканы кровью Рэнди Томпсона. Я чувствовал, как из меня на пол вытекает его сперма. В общем-то, он сказал правду: что-то во мне всегда будет принадлежать ему. Даже теперь, когда самого Рэнди уже нет в живых. Он испоганил и уничтожил целый пласт моего отрочества; он похитил мою картину мира, управляемого Богом, где небо и земля были актом божественного творения и проявлением божественной радости. Рэнди Томпсон осквернил мое представление о вселенной, с чудовищной наглядностью продемонстрировав, что не стоит верить пустым сказкам о рае.

Сколько времени мы пролежали на полу бойни, еще недавно бывшей нашим родным домом и святилищем? Где-то около четверти часа. Первым пришел в себя Люк.

— Мама, надо вызвать шерифа, — произнес он.

— Ни в коем случае, — рассерженно заявила мать. — Мы Винго. У нас слишком много гордости, чтобы посторонние узнали о случившемся сегодня.

— Но у нас в гостиной три мертвых человека. Это ведь требует какого-то объяснения, — настаивал Люк.

— Это не люди, — возразила мать. — Это животные. Звери.

Она плюнула на труп толстяка, изнасиловавшего Саванну.

— Мама, надо показать Тома врачу, — продолжал Люк. — Ему плохо.

— Где у тебя болит, Том? — спросила она.

Голос матери казался незнакомым. И со мной она говорила как с чужим мальчиком, пытающимся обмануть взрослых.

— Тома изнасиловали. У него до сих пор идет кровь.

Мать громко рассмеялась. Смех ее был безумным и совершенно неуместным.

— Люк, мужчина не может изнасиловать другого мужчину.

— Только тому парню этого не объяснили. Я видел, как он… кое-что делал с Томом.

— Хватит болтать! Нужно поскорее убрать трупы. Вы, ребята, отнесете их в лес подальше и закопаете. Мы с Саванной дочиста отскребем комнаты. К возвращению вашего отца здесь не должно остаться ни одного напоминания об этом зверье. Саванна, приди в себя. Все уже позади. Думай о чем-нибудь приятном. Допустим, о покупке нового платья. И оденься, а то стоишь тут голой перед братьями. И ты, Том, оденься. Немедленно. Перестань реветь, Саванна. Слышишь? Возьми себя в руки. Представь, ты плывешь на речном пароходе по Миссисипи. Играет музыка. Ты сидишь за столиком. На нем — бокал чудного вина. Тебе в лицо дует приятный ветерок. Палуба освещена луной. Вдруг откуда-то появляется изысканно одетый джентльмен и приглашает тебя на вальс. Его лицо тебе знакомо. Ты его видела в колонках светской хроники. Он принадлежит к одной из богатейших семей Нового Орлеана, занимается разведением чистопородных лошадей и питается исключительно устрицами и шампанским…

— Мама, что за ерунду ты несешь? — вмешался Люк. — Лучше позвони шерифу. Он точно знает, что надо делать в таких случаях. И ветеринару тоже. Цезарю срочно нужна помощь.

— К телефону не подходи, — отчеканила мать. — Здесь ничего не происходило. Ничего! Всем понятно? Ничего не было. Если ваш отец даже заподозрит, что у меня были интимные отношения с другим мужчиной, он больше ко мне не прикоснется. Ни один достойный молодой человек не женится на Саванне, если распространится слух, что она не девушка.

— Боже милосердный, — оторопело бормотал я, глядя на голые тела матери и сестры. — Господи, скажи мне, что все это было шуткой.

— Давай одевайся, Том. И поживее, — велела мать. — У нас куча работы.

— И все-таки мы должны сообщить об этом, — умоляющим тоном настаивал Люк. — Вас всех нужно показать врачу. И помочь Цезарю. Ведь он спас ваши жизни, мама. Эти люди убили бы вас.

— Их уже нет, а репутация семьи осталась. Представляешь, что будет, если об этом узнают? Что ждет Амоса с Толитой? А всех нас? Правда обрастет чудовищными слухами. Я не смогу пройтись по городским улицам без того, чтобы за моей спиной не шептались. Ты еще молод и не представляешь, какие сплетни поползут по Коллетону. Вдруг я была знакома с этим чудовищем? Вдруг тайком писала ему письма в тюрьму? В таком случае я получила по заслугам. Ты этого хочешь для своей матери? Нет, они не дождутся лакомого кусочка. Я не стану игрушкой в их руках.

— Мама, он мне всю задницу разорвал, — пожаловался я.

— Я запрещаю в своем доме изъясняться на таком отвратительном языке. Я не потерплю вульгарных словечек в устах своих детей. Я растила вас достойными и вежливыми людьми.

Мы с Люком погрузили трупы в кузов старенького грузовичка. Для остановки кровотечения мать дала мне женский гигиенический тампон. Когда мы уехали, мать с Саванной принялись отмывать пол, стены и мебель. На заднем дворе мать развела костер, в котором сожгла два безнадежно залитых кровью коврика и такое же бесповоротно испорченное кресло. Она всячески пыталась скрыть свое состояние (и прежде всего — свою надломленность) за кипучей деятельностью. Мать покрикивала на нас. Цезарь, невзирая на боль, не подпускал Люка к клетке. За все это время Саванна не произнесла ни слова, только плакала.

Трупы мы вывезли подальше в лес и похоронили в неглубокой могиле, выкопав ее под деревом, окруженным зарослями кудзу. Рыть глубже не имело смысла — на следующий год корни кудзу своим хитросплетением надежно скроют все следы погребения. Мы напряженно работали и молчали. Я не решался заговорить с Люком. Мне было стыдно, что он видел гнусности Рэнди. Шок от случившегося сменился невероятной усталостью, действующей как снотворное. Я сел на землю. Меня трясло, сил встать не было. Люку пришлось меня поднять и на руках отнести к грузовичку.

— Том, я понимаю, каково тебе, — сказал брат. — Очень жалею, что не пришел раньше. Но вообще-то я вернулся по чистой случайности. Забыл в сарае одну штуку. Представляешь, сейчас даже не помню, что именно. Иду назад и вижу: следы на дороге.

— Люк, мама совсем свихнулась.

— Нет, это временно. Она просто напугана. Нам нужно потерпеть и не задевать ее.

— Но почему она думает, что люди обвинят нас самих? По-моему, никто бы не стал нас упрекать. Люди прониклись бы к нам состраданием и оказали бы нам поддержку.

— Мама не допустит сочувствия со стороны посторонних. Ты сам это знаешь. Уж такая она. Нам нужно помочь друг другу и Саванне.

— И опять все наперекос. Ну почему в нашей чертовой идиотской семье всегда все делается не так?

— Мы же с детства слышали: семья Винго — особенная.

— Преступники изнасиловали троих особенных Винго. И были убиты. Жестоко. Так, что вся гостиная залита их кровью и завалена кишками. И после этого мы должны делать вид, что ничего не произошло?

— Это и есть особенность семьи, — заметил Люк.

— Дурь это, вот что. Сумасшествие. Болезнь. Получается, что из-за чокнутости мамы и папы мы тоже обречены на свихнутую жизнь? А потом и наши дети? И так — до скончания времен? Что теперь будет с Саванной? Ей и раньше приходилось несладко. Люк, я тогда чего-то не понял. О чем она говорила на мосту? Она видит каких-то собак на дне или на мясных крюках. Это наверняка от жизни с такими родителями. Что с ней будет дальше?

— Что должно быть, то и будет. Как и со всеми нами.

— А со мной? Что будет со мной? — выкрикнул я и снова заплакал. — Из такого дня не уйдешь, не заплатив. Два часа назад этот Рэнди всаживал мне в зад свою штуковину. Он держал нож у моего горла. Я думал, что умру. Он грозил отрезать от меня по кусочку. Представляешь, Люк? Он целовал меня и описывал, как будет убивать. Ты можешь представить, что убиваешь человека, которого минуту назад целовал?

— Не могу, — признался Люк.

— Люк, нам нельзя идти у мамы на поводу. Это неправильно.

— Уже поздно, Том. Все доказательства мы только что зарыли в землю. Теперь пришлось бы очень многое объяснять.

— Люди поймут наше состояние. Мы все находились в шоке.

— Через месяц ты и не вспомнишь о том, что было.

— Да проживи я пятьсот лет, я и тогда буду помнить.

— Лучше всего забыть. Что случилось, то случилось. Надо подумать, как помочь Цезарю.

Вернувшись, мы застали тигра на последнем издыхании. Он лежал, прислонившись к прутьям, и тяжело дышал. Когда Люк потрепал его по голове, Цезарь даже не зарычал. Люк прижался своей головой к его голове и погладил тигра по спине.

— Ты был хорошим парнем, Цезарь, — шептал Люк. — Настолько хорошим, что мы не имели права запирать тебя в этой вонючей клетушке. Ты показал себя настоящим тигром. Ты и раньше был потрясающим, Цезарь. Я буду сильно по тебе скучать. Ты был самым великолепным тигром, какие только водятся в мире. Клянусь тебе, это так.

У брата текли слезы, когда он приставил винтовку к голове тигра и нажал курок. Цезарь был его зверем, и Люк решил, что такой уход лучше агонии естественной смерти.

Я молча наблюдал за этой сценой, понимая, что не могу утешить брата. Вряд ли когда-нибудь я снова увижу, как парень из Южной Каролины оплакивает гибель бенгальского тигра.

К возвращению отца мы успели похоронить Цезаря и ликвидировать в доме все следы чудовищного события. Я вывел из сарая трактор и заровнял все отпечатки ботинок, оставленные бандитами на мокрой дороге. Мы с Люком нашли машину, украденную ими в Джорджии. На переднем сиденье валялась подробная карта нашего штата, где шариковой ручкой был обведен остров Мелроуз. Автомобиль мы столкнули с моста и утопили в протоке. Дом просто сверкал благодаря неистовому желанию матери удалить малейшее напоминание о зловещих визитерах. Дубовый пол она отдраивала металлической щеткой, не обращая внимания на стертые в кровь колени. Статуя Пражского младенца отмокала в ведерке, куда мать щедро плеснула нашатырного спирта; вода там была темно-красной. Саванна больше часа простояла в душе, одержимо отмывая все, что оставил толстяк. Мать велела нам с Люком переставить мебель. Ничто не должно оставаться таким, каким было с утра. Мы протерли окна, выстирали занавески, соскребли засохшие пятна крови с обивки стульев и кромок ковров.

В ожидании отца мать взбодрила себя выпивкой. Вернувшись, отец объявил, что поймал всего сорок фунтов креветок. В доме несло нашатырным спиртом и чистящей жидкостью. Отец пах, как всегда, креветками и рыбой, его нос не улавливал необычных запахов. Отец поставил возле раковины ведерко с рыбой и велел Люку и мне почистить ее, пока он моется в душе.

Мать пожарила рыбу. За ужином родители говорили так тихо, что я едва удерживался от желания заорать во все горло и опрокинуть обеденный стол. Саванна к ужину не вышла. Отец удивился ее отсутствию, и мать объяснила, что дочь слегка простыла и не хочет вылезать из теплой постели. Отец ничего не заподозрил. Он устал после долгого дня и сражения с ветром, который вдруг налетел с юго-востока. Мне пришлось собрать все самообладание, чтобы только не проболтаться об ужасах этого дня. Думаю, я был раздавлен не столько изнасилованием, сколько необходимостью скрывать случившееся. Эти требования мать возвела в ранг закона. За какой-то час, пока мы ели, я усвоил, что молчание может быть самой красноречивой формой лжи. Я ковырял вилкой кусок камбалы. Наверное, камбала всегда будет напоминать мне о крови Рэнди Томпсона на моих руках и о его языке внутри моего рта.

Перед приходом отца мать собрала нас в гостиной и с каждого взяла слово никогда и никому не рассказывать о происшедшем. Уставшим, но бескомпромиссным голосом она заявила: если мы хоть чуточку нарушим это обещание, она нам больше не мать. Она поклялась, что перестанет с нами общаться и вообще вычеркнет нас из своей жизни. Наше понимание или непонимание такого шага ее не заботило. Мать знала особенности провинциальных городишек и понимала, какую презрительную жалость вызывают в их жителях изнасилованные женщины. Удар по репутации был для нее страшнее всего.

Последующие годы мы строго соблюдали это соглашение. Даже между собой мы никогда не вспоминали о случившемся. Это был тайный завет, заключенный провинциальной семьей, известной своей глупостью и особой этикой, не раз заводившей упомянутую семью в тупик. Позор Винго стал личным позором каждого из нас.

Тем не менее Саванна нарушила данное слово, но сделала это безмолвно и с леденящим душу достоинством. Через три дня после того кошмара она впервые перерезала себе вены.

Наша мать воспитала дочь, которая умела молчать, но не умела врать.

Закончив историю, я взглянул на Сьюзен Лоуэнстайн. Некоторое время царила тишина, затем я произнес:

— Теперь вам ясно, почему меня рассердила детская книжка Саванны? Я не верю, что она напрочь забыла тот день, и не хочу, чтобы она превращала его в красивую сказочку.

— Но ведь тогда могла погибнуть вся ваша семья.

— Возможно, это было бы не самым плохим вариантом.

— Но что же может быть хуже?

— Сначала я тоже так думал. Но я ошибался. Это было нечто вроде разминки.

— Я не понимаю вас, Том. Что же тогда для вас самое тяжелое? Болезнь Саванны?

— Нет, доктор. Вы еще не знаете об уничтожении Коллетона. И про Люка я еще не рассказывал.