Глава 12

Переходный возраст загнал Бернарда Вудруффа в тупик. Он отчаянно ухватился за футбол и, сам того не осознавая, доставил мне удовольствие его тренировать. Бернард принадлежал к тем неуверенным, ранимым подросткам, которых нужно лишь раскрыть и они завоюют восхищение сверстников. Мальчишка страстно желал быть спортсменом и, какие бы нагрузки я ему ни задавал, научился требовать добавки. В наши занятия входил довольно тяжелый курс уважительного отношения к тренерам. Я учил Бернарда завоевывать их расположение проявлением неиссякаемого энтузиазма. Я объяснял: тренеры — это простые парни, которые хотят, чтобы на поле их подопечный был диким зверем, а в школьных коридорах — джентльменом. В игре они ценят бесстрашие, натиск, силу; вне игры — вежливость и хорошие манеры. Тренеры вполне допускают, что в борьбе за мяч ты можешь травмировать игрока чужой команды, но, если такое случилось, ты первым должен уложить его на носилки, навестить в больнице или написать ободряющее письмо без единой грамматической ошибки.

— Даже если у тебя средние результаты, представляй себя великим спортсменом, — наставлял я Бернарда. — Великим спортсменам это ни к чему, зато всем остальным здорово помогает.

Такие слова говорил я этому мальчишке в первую неделю наших встреч. Главное — держать себя как спортсмен и думать как спортсмен.

Я начал с самых азов, постепенно рассказывая все, что знал о футболе, и демонстрируя это на практике. В первый день мы отрабатывали трехопорную позицию и примерно час упражнялись в низких пасах из нее. Я показывал Бернарду, как правильно бросать мяч, как вскидывать руку, на сколько шагов отступать, защищая свой участок поля, и приближаться, передавая мяч другому игроку, как защищать мяч, если передача сорвалась. Процесс обучения Бернарда всем оборонительным и наступательным позициям обещал быть долгим. Саванна по-прежнему отказывалась от встреч со мной, и потому времени у меня было предостаточно. Мне нравилось вновь ощущать себя тренером. К моей радости, Бернард быстро бегал, точно бросал и, главное, столь же отчаянно нуждался во мне, как я — в нем.

Как осуществлять передачу, когда защитник противника быстрее тебя? Как действовать, когда он тебя атакует? Все это мы разбирали медленно, по пунктам, и ежедневно повторяли до тех пор, пока действия Бернарда на поле не превратились в инстинктивные.

Начинали мы в восемь утра. Я бежал трусцой из Гринвич-Виллиджа. Бернард уже ждал меня. Тренировку я заканчивал серией спринтерских рывков на сорок ярдов. В первый день мы сделали десять рывков, шесть из которых выиграл я, но уже в пятницу Бернард опередил меня в семи рывках. После занятий я покупал ему бутылочку кока-колы и отправлял домой принимать душ и браться за скрипку. Став тренером, я требовал от моего подопечного холодной и изнуряющей дисциплины, которой Бернард, к его же удивлению, с удовольствием подчинялся. В конце первой недели Бернард начал думать о себе как о футболисте. С моей помощью он становился тем, кем и не мечтал быть. Мне же он помог ощутить себя тренером и вновь испытать давно забытую радость. Правда, меня по-прежнему донимала его болтливость. Бернард задавал чересчур много вопросов. И азы игры давались ему слишком медленно. Но он очень старался и буквально пылал любовью к спорту. Его усердие вдохновляло меня; я понял загадку своей неистребимой приверженности ремеслу тренера. Понял, почему мне так нравится учить мальчишек основам, которые я сам постиг, будучи в их возрасте. Если парень приходил ко мне с доверием и желанием научиться играть в футбол, я раскрывал в нем такие возможности, о которых он и не подозревал. Я зажигал в нем огонь спортивного азарта. Прежний тихоня на поле становился грозой для своих сверстников. Так что однокашники Бернарда по Академии Филипса, которые в то время благодушествовали где-нибудь в Ньюпорте или Вестчестере, даже не подозревали, чем занимается в Центральном парке Бернард Вудруфф и какая осень их ждет.

Десять дней подряд я не жалел сил, приводя Бернарда и себя в форму.

Теперь, входя в кабинет Сьюзен Лоуэнстайн, я пытался понять, какие же черты она передала сыну. Бернард унаследовал от матери пухлые губы, темные глаза и кожу, гладкую как персик. Если убрать хмурую гримасу с его физиономии, получался очень симпатичный и обаятельный парень. Каждое утро наши занятия начинались с «улыбочной разминки» — я заставлял Бернарда улыбаться. Он с трудом растягивал губы, словно улыбки требуют неимоверного напряжения. Эти разминки были единственной ненавистной Бернарду частью тренировки.

Шла четвертая неделя моей нью-йоркской жизни. За все это время Салли мне ни разу не позвонила и не написала. Я составил подробный план ремонта в квартире Саванны, которая требовала основательной покраски. Я заполнил тетрадь своего дневника и начал вторую. Каждую неделю я сочинял Саванне послание и вкладывал его в пакет с остальной почтой, приходящей на ее адрес. Утром я занимался гимнастикой и тренировал Бернарда, а в послеобеденное время шел в офис его матери, слушал магнитофонные записи с отрывистыми истеричными фразами сестры и пытался комментировать их, излагая Сьюзен подробности детства Саванны. Я читал замечательные книги из библиотеки сестры, насчитывающей три тысячи томов. Я приводил в порядок свою покореженную жизнь. Мне вновь начали сниться сны о школе. Я видел, как веду урок о творчестве Толстого. За партами сидели ученики разных лет, которые меня любили. Я внушал им, что Толстой велик своей страстностью, яркостью своих чувств, и задавался вопросом: почему я сам с такой страстностью говорю о любимых произведениях? Наяву у меня не всегда это получалось, но во сне происходило легко. Великие писатели словно сидели рядом со мной и делились своими знаниями о мире; это их романы изменили меня. Потом я пробуждался и с грустью сознавал: есть много захватывающих книг, но нет тех людей, кому я бы мог о них рассказать. Я вновь начал рассылать письма во все средние школы Чарлстона. Преподавание приносило мне радость, но вряд ли школьных чиновников волновали чувства бывшего учителя.

Я закончил свое повествование о безуспешных попытках матери добиться избрания в Коллетонскую лигу. Доктор Лоуэнстайн взглянула на часы.

— Думаю, на сегодня хватит. Знаете, Том, что сильнее всего поражает меня в этой истории? Подписка на журнал «Гурме»!

— Не забывайте, моя бабушка за три года странствий обзавелась множеством необычных представлений. Меня в свое время еще больше удивил ее подарок Саванне — подписка на «Ньюйоркер». Кто бы мог подумать, что Саванна немалую часть своей взрослой жизни проведет в палате знаменитой нью-йоркской психушки?

— А вы продолжаете писать Саванне, — заметила Сьюзен.

Сказано это было почти с упреком, в лучшем случае — как предостережение. Меня рассердил ее тон.

— Да, доктор, продолжаю. Видите ли, она моя сестра. У нас в семье есть давняя традиция: когда нам хочется признаться в любви или просто пожелать всех благ, мы делаем это с помощью писем.

— Послания эти будоражат и расстраивают вашу сестру, — заявила доктор. — Вчера она получила весточку от вашей матери. Врачам пришлось давать Саванне успокоительное.

— Вполне понятно, — отозвался я. — Когда вы читаете письма моей матери, чувство вины так и струится у вас между пальцев. Зато мои письма — образец внешних приличий. У меня большой опыт по части того, как не задевать душевные струны безумцев, даже если они приходятся тебе родственниками.

— Том, Саванна не безумна. Она очень несчастная женщина.

— Вы не оценили шутку, Лоуэнстайн.

— Неостроумная получилась шутка.

— Согласен, не экстра-класса. Но боже мой, до чего трудно хохмить, когда сидишь рядом с человеком, которому чувство юмора удалили хирургическим путем.

— Меня мало что смешит, — согласилась доктор. — Ничего не могу с этим поделать.

— Нет, Сьюзен, можете, — возразил я. — Поскольку мы видимся с вами ежедневно, у вас есть возможность заняться самосовершенствованием.

— И вы, Том Винго из Южной Каролины, считаете себя в состоянии мне в этом помочь? — с нескрываемой иронией спросила доктор.

— Прошу отметить: я игнорирую ваш выпад по отношению к моему родному штату и сразу перехожу к сути. Смотрите, доктор, я очень веселый человек. И достаточно часто говорю забавные, остроумные вещи. В ответ вы могли бы улыбнуться. Не прошу вас хохотать до колик. Во всем остальном я считаю вас совершенной женщиной.

— Бернард рассказывал мне, как вы заставляете его каждый день улыбаться, — сообщила доктор и улыбнулась сама. — Сын жалуется на ваше требование. Он чувствует себя полнейшим идиотом, которому надо двадцать пять раз растянуть губы, прежде чем тренер допустит его до мяча.

— Просто он очень симпатичный, — пояснил я. — А когда хмурится, то похож на громилу.

— Может, вы хотите, чтобы и я улыбалась по двадцать пять раз перед началом наших сеансов? — поддела меня доктор.

— Лоуэнстайн, с улыбкой вы выглядите потрясающе, — произнес я.

— А в остальное время?

— Не менее потрясающе. Просто и вы, и Бернард должны научиться чуточку больше любить себя. Кстати, доктор, пригласите меня на обед в один из дней, когда Герберта не будет дома.

— Чем он вам мешает? — Доктор заметно напряглась.

— Видите ли, Герберт не в курсе, что его сын постепенно превращается в квотербека. Полагаю, вы не хотите, чтобы он об этом узнал.

— Вас устроит завтрашний вечер? У мужа будет концерт в Бостоне.

— Приготовлю фантастическую еду, — пообещал я. — Будем пировать как короли.

— Том, можно вас спросить?

— Об угощении?

— Нет, о сыне. У него действительно есть способности к футболу?

— Да. К моему удивлению, Бернард оказался весьма перспективным парнем.

— Почему вас это удивляет?

— Потому что он рос не в доме Медведя Брайента, — нашелся я.

— Кто такой Медведь Брайент? — поинтересовалась доктор.

— Еще одна шутка, Лоуэнстайн, и, кажется, удачная. Вы меня просто провоцируете на юмор. Простите ради бога. В тех местах, откуда я родом, не знать о Медведе Брайенте — это все равно что для вашего мужа не знать, кто такой Иегуди Менухин. Брайент — футбольный тренер.

— А что такое линия розыгрыша?

— Черт побери, зачем вам это?

— Каждый раз, когда я пытаюсь обсудить с Бернардом его новое увлечение, он смотрит на меня как на непроходимую дуру. Сын теперь трещит о футболе без умолку. Из него вылетают разные странные словечки вроде «кик-офф», «филд-гол», «помеха пасу», «офсайд». Такое ощущение, что я попала в иностранное государство.

— Вы начинаете постигать футбольный язык, доктор.

— Том, Бернарду обязательно заниматься с гантелями?

— Да, доктор. Это входит в систему его тренировок.

— Как вы вообще находите Бернарда? Только честно.

Из ее голоса исчезли прежние спокойные и уверенные интонации.

— Насколько честно?

— Настолько, чтобы я на вас не рассердилась.

Мне показалось, что доктор хочет улыбнуться, но она сдержалась.

— Ваш сын, Лоуэнстайн, — приятный парень.

— Том, у меня крепкий характер, так что я могу выслушивать не только похвалы.

— Судя по всему, Лоуэнстайн, мальчик жутко несчастлив, — заключил я, и лицо доктора помрачнело. — Его состояние мне небезразлично. Возможно, потому, что оно в чем-то совпадает с моим. Или потому, что я знаю, как Бернарду выбраться из его несчастий, но не представляю, как мне выкарабкаться из своих.

— Он передал мне ваши фразочки, сказанные в первую встречу, — сообщила доктор. — Я тогда страшно на вас разозлилась. Бернард утверждает, что вы дважды довели его до слез.

— Он вызывающе себя вел. Я не занимаюсь с теми, кто не проявляет ко мне элементарного уважения. Я потребовал, чтобы он был вежлив и соблюдал определенные правила, установленные между тренером и учеником. Это ничуть не повредит его психике, обещаю.

— Том, он целых три года ходил к психотерапевту, — прошептала доктор.

— Эти визиты явно не слишком ему помогли. С парнем что-то творится. У него буквально на лице написано, что он никому не нужен. За всю жизнь его ни разу не похвалили. Такое чувство, что иногда ему даже дышать больно.

— Мне казалось — Академия Филипса его изменит. Возможно, появятся новые друзья. Он ведь рос домашним мальчиком. Ни разу не оставался ночевать у приятелей. Бернард с самого рождения был трудным ребенком. Совсем не ангелочек, как другие малыши, которых я видела в парке. У сына в душе есть потаенный уголок, куда я так и не смогла проникнуть, сколько ни пыталась. Островок одиночества.

— А одиночество передалось ему от вас или от Герберта? — уточнил я.

— Одиночество — это от меня.

— Футбол — игра коллективная, — заметил я. — Должно быть, поэтому Бернарда туда и потянуло. Знаю, вас вовсе не радует его увлечение спортом, но на тренировке ваш сын преображается. И потом, это его самостоятельный выбор, сделанный без согласия родителей. Я действительно считаю Бернарда несчастным, но когда парень делает упражнения или гоняет за длинными передачами, он выглядит счастливее, чем поросенок, нашедший лужу.

— Том, я ни разу в жизни не видела футбольный матч, — призналась доктор Лоуэнстайн.

— Вы чертовски много потеряли, доктор.

— И в будущем не собираюсь смотреть.

— Не зарекайтесь. Держу пари, на следующий год вы с Гербертом специально поедете в Академию Филипса, чтобы побывать на игре с участием Бернарда.

— О, это будет до моего развода или после? — со стоном сказала она.

Я взял с полки сумочку Сьюзен и поставил ее на пол посередине кабинета. Затем я жестом велел доктору встать напротив меня, по другую сторону сумочки.

— Показываю, Лоуэнстайн.

Я принял трехопорную позицию и дотронулся до сумочки.

— Представьте, что это — мяч. Вы команда защитников. Я команда нападающих. Я пытаюсь удержать мяч и забросить в ворота, которые у вас за спиной. Ваша задача — мне помешать. Пока мяч у моей команды, ваша должна постоянно находиться по эту сторону от мяча. Моя команда — по другую сторону, пока у нее не отберут мяч.

— Том, это же невыносимо скучно, — заключила доктор Лоуэнстайн, но со смехом.

— Не перебивайте тренера, иначе вам придется побегать вокруг озера в Центральном парке. Так вот, то место на поле, где мяч, и есть линия розыгрыша. Теперь понятно?

Сьюзен отрицательно замотала головой.

— Доктор Лоуэнстайн, американка не имеет права не знать, что такое линия розыгрыша.

— Вероятно, ваша система тренировок немного проржавела, — усмехнулась она.

— Возможно, — согласился я. — Но кое-что всегда срабатывает. Сработает и на этот раз. Завтра увидите, какие глаза будут у Бернарда после большого сюрприза.

— Что вы задумали?

— Завтра вашему сыну предстоит то, что я называю «священной ночью». Я выдам форму мальчишкам, которые вошли в команду. Бернард доказал, что достоин играть в команде. Лоуэнстайн, хотите, принесу какую-нибудь популярную книжку об американском футболе?

— Не стоит.

Я встал. Доктор приблизилась ко мне и слегка коснулась моей руки.

— Офсайд, — произнес я и почувствовал, как во мне шевельнулось желание, словно зверь, который находился на грани вымирания и вдруг проснулся после долгой и тяжелой спячки.