После случая в городском бору Леший ненадолго успокоился. То есть не совсем успокоился, он нервничал и всего боялся несколько недель. Боялся на улицах, что его узнают. Боялся, вспомнят, что видели его раньше, и знают, где видели, и потому легко найдут. Понимал при этом, что страхи большей частью надуманные, и тем не менее от понимания легче не становилось.

Успокоился он в другом. Его уже не манили так настойчиво и властно горячие целующиеся губы. Он уже не вспоминал о девушке, избитой в подъезде, с желанием повторения пережитого. И та толстушка с коляской стала теперь казаться отвратительной. Ее рыбьи мутные глаза казались кошмаром, и Леший не понимал, как мог он польститься на такую. Он – некрасив, а она просто уродлива в своем испуганном крике. И только от отчаяния и безысходности мог он на такую позариться.

Время шло в страхе, он жил, как в густом болотном тумане по осени, не зная, куда идет дальше, но никто не узнавал его, никто не спешил обвинить во всех смертных грехах. И Леший начал понемногу успокаиваться в этих назойливых и неуправляемых страхах. Но одновременно с этим снова стало призывно-маняще нарастать воспоминание о горячих губах. Это происходило так, словно один кошмар сменялся другим. И вообще, они словно были двумя сторонами одной медали. Если ему не хотелось повторения пережитого, значит, он боялся, если он не боялся, то ему хотелось повторения.

Этот период совпал с весенней сессией. И потому каждый экзамен давался Лешему с превеликим трудом. Сессия прошла. Примерно одновременно, но вне зависимости от нее ушли и страхи. А зов горячих губ стал настойчивее. Стал почти нестерпимым.

По окончании сессии, перед каникулами, в общежитии устраивался большой вечер. В актовом зале были танцы, потом все разбрелись по этажам, по комнатам. Здесь уже держались не учебными группами, как в аудиториях, а компаниями – кто с кем рядом жил, кто с кем дружил, а кто и случайно пристроился. Составлялись столы, выставлялось много выпивки и по-студенчески мало закуски. Леший был там и вместе с другими оказался в одной из комнат – то ли кто-то позвал его, то ли он сам разговаривал и, не заметив того, пошел, но, как всегда, чувствовал себя среди людей одиноким. Он почти ничего не пил, потому что не любил пьяных и сам ни разу в жизни допьяна не напивался.

Рядом с ним, на продавленной и скрипучей кровати, сидела девушка с параллельного потока. Случайно рядом оказалась. Шумная, шебутная, заводная. Она пила за двоих, не выпускала изо рта сигарету, говорила со всеми сразу, в том числе и с Лешим, сама при этом никого не слушала, в том числе и себя. И все время толкала Лешего сильным локтем в ребра. Больно толкала, но он терпел. Даже это казалось общением, и он ему радовался.

Музыка мешала расслышать слова. Громкая музыка, ритмическая. Дома мать любила слушать исключительно классику, и к классике Леший больше привык. Она успокаивала и даже в самые тяжелые минуты отвлекала от болезненных мыслей. А эта музыка бесила, будоражила. Вызывала в нем прилив тех позывов, что мучили постоянно.

Словно бы нечаянно он посмотрел на губы шумной соседки. Показалось, что они были полные, влажные и зовущие. Так откровенно зовущие каждого, что он с трудом удержался, чтобы не пододвинуться к ней ближе. И, наверное, ее губы тоже горячие. Помада почти стерлась, но Леший хорошо помнил, что губы той девушки из подъезда были вообще без помады. И сейчас представил повторение длительного поцелуя, но с этими вот полными губами. Опять затрепетало что-то между грудью и животом. И он возненавидел всех сидящих здесь, всех шумящих, говорящих, кричащих, пьющих, курящих и закусывающих. Что они здесь делают? Почему не остаться в комнате двоим – ему и ей?

Вечер продолжался. В комнате было сильно накурено. Кто-то выходил в коридор. Кто-то возвращался. Постепенно стали расходиться, пока работал городской транспорт, желая успеть добраться до дома.

– Ты здесь живешь? – перекричала музыку соседка.

– Нет, – Леший отрицательно покачал головой. Перекричать группу «Scorpions» он не мог.

– Проводишь… – не спросила, а крикнула она утвердительно, уверенная, что он не откажется, и налила себе следующую рюмку.

Потом они стояли в длинном коридоре среди других таких же пьяных студентов. Все общежитие в этот вечер было пьяно. Они ушли уже во втором часу ночи. Чтобы не попасть под стандартно уничтожающий взгляд дежурной вахтерши, которая не любит, когда ее будят, дверь открыли сами и только сильно хлопнули ею, чтобы вахтерша проснулась и сообразила, что кто-то ушел. Но сказать «ушли» – значит сказать неправильно. Леший просто вел соседку, тащил порой на себе. И долго пытался выяснить, где она живет. Она только рукой показывала:

– Там…

Но «там» – был городской сосновый бор. И Леший, в глубине души сам подумывающий, как увести ее именно туда, согласно повел. Она, хотя и сильно пьяная, конечно, видела, куда они идут, но шла, более того, сама вела его, время от времени всматриваясь вперед и показывая:

– Туда… Дальше…

На улицах народа не было. Никто не видел их. Но Леший в городе стеснялся неизвестно чего или кого – настолько привык к тому, что все его желания должны быть тайными, и только поддерживал пьяную девушку под руку и за талию. За первыми деревьями он быстро осмелел, прижал ее к стволу большой и старой, на краю поляны стоящей сосны и хотел поцеловать. Она засмеялась, обняла его за шею, просто повисла на нем, но лицо отвернула, целоваться не стала. Леший не понял, что это ее игра, начал сердиться и закипать. Он сильнее сжал девушку в объятиях, и она подогнула ноги, начала падать. Она была с него ростом, крепкая и тяжелая. И они упали вместе на траву, на острые и колючие прошлогодние шишки. Одна шишка противно врезалась Лешему в колено, он чувствовал даже боль, но почему-то передвинуть колено не решался, словно это движение могло все начавшееся прекратить. Прекратить все то, к чему он столько и с такими страданиями стремился.

Он долго не мог одной рукой расстегнуть ремень у нее на джинсах, потом мучился с замком-»молнией» и оторвал язычок. А она смеялась. Ничего не говорила и смеялась. Пьяно, глупо смеялась. А он торопился. Когда наконец сумел стянуть джинсы вместе с плавками под колени, то лег на нее и увидел повернувшиеся наконец-то к нему губы. Увидел их близко-близко.

Наконец-то…

Он понял, что поцелуй в горячие губы для него гораздо важнее всего остального. Пусть ничего больше не будет, пусть будет только поцелуй. И он с жадностью изголодавшегося зверя прильнул к ее губам…

От нее противно пахло спиртным, он, сам выпивший, все же чувствовал это, а губы были почти ледяными и жесткими, совершенно не отвечающими на его поцелуй. Это были совсем не те губы, которые так звали его, которых он так страстно желал и ждал. Они были привычно-равнодушными и совсем его не привлекающими. Это были не его губы. Лешего опять обманули.

И он вдруг почувствовал, что ничего больше не может. Тело его, мужская сущность ничего не хочет. Было стыдно перед ней, было обидно за себя, но он понял, что жаждал не этого.

Опустевшее и похолодевшее вдруг нутро дернулось в груди, сдавило горло, и он заплакал. А она расцепила жадные руки, не понимая, что происходит, пыталась на него посмотреть, потом сунула руку в его расстегнутые штаны и резко оттолкнула Лешего.

– Козел ты… А еще все говорят: «Мальчик…» Сразу бы и сказал, что импотент…

И голос у нее был совсем пьяный, и сама она была совсем пьяная. А Леший был трезвый. Он понял вдруг, что о нем говорят в институте, что она специально подсела к нему в той комнате. И самое главное, что теперь она всем расскажет, что произошло. И над ним будут смеяться. Будут зло смеяться. Гораздо злее, чем смеялись раньше, когда сами же его отталкивали и таким делали.

Полулежа, она подтянула сначала плавки, потом джинсы, поднялась на колени и, раскачиваясь, стала застегивать замок-»молнию».

– Козел… – сказала еще раз. – Замок мне сломал… Замок-то зачем, если не можешь…

Где-то гром загрохотал. Возможно, в самом деле в другом районе города шла весенняя гроза. Возможно, гром грохотал в голове Лешего. Он девушку не слышал. У него опять, в унисон с громом, произошла вспышка перед глазами, и рука вдруг сама собой скользнула в карман, достала нож. Большой палец непроизвольно надавил на кнопку, а рука устремилась вперед, чтобы оборвать ее злые слова, чтобы она никому больше не сказала этих слов.

Чтобы над ним не смеялись…

Потом он привычно уже убежал. Но теперь не так испуганно. Теперь он знал, куда следует бежать. Не домой, предварительно попетляв по городу, а через весь бор к реке. Вся ветровка у Лешего была забрызгана кровью, обе руки, даже та, которая ножа не касалась, тоже была в крови. Он бежал и думал о том, что она никому ничего не скажет. Он на куски ее изрезал. Он поступил как маньяк, хотя, конечно же, он не маньяк. И пусть ищут маньяка, психически больного человека. Пусть…

Главное – она никому ничего уже не скажет…

Главное – над ним не будут смеяться…