Глава 4
1. Святой Валентин, авторитетный кидала
В принципе, я хорошо знаю, почему мне не нравится, когда меня пытаются убить. Для кого-то мое объяснение бредом сивой кобылы покажется, но я-то сам знаю, что прав, и на других мне плевать. Я знаю точно… Все потому, что я еще не начал каяться, как Давид, и замаливать свои грехи. Для этого слишком много времени надо, поскольку грехов на мне — не счесть, и Господь, как я думаю, милостивец и не допустит того, чтобы я умер не покаявшись. Вот и не люблю, когда против воли Господа кто-то поступает, то есть убить меня желает…
Есть, конечно, и другие причины, но другие — это мелочи, не стоящие внимания, типа того, что жить, как всем, хочется и прочее…
Вертолет наш, матерь его, разбился, можно сказать, удачно, если вообще можно назвать удачей то, что с нами произошло. Это тот же самый вопрос для оптимиста и, матерь его, пессимиста. Стакан с водкой налит только наполовину или сразу аж наполовину?.. Я оптимист конченый, для меня половина стакана — это сразу наполовину… И я исхожу всегда из соображения того, что могло бы произойти, если бы было хуже. Обычно это помогает с любой бедой справиться и относиться к произошедшему с большей долей веры в свою везучесть. Сколько помню, когда смотрел по телевизору, показывали, что осталось от упавшего вертолета. Мы же даже не упали. Нас заклинило между деревьев, и эти же деревья сыграли роль тормоза, когда мы таранили лесистый склон. Протарань мы эти сосны насквозь, вертолет столкнулся бы с землей и мог взорваться. Нас же сосновый тормоз остановил, за что великая ему моя благодарность. Но так, видимо, Господь распорядился, притормозил падение своей рукой и снова дал мне срок для покаяния.
Я еще в полете понял, когда в раскрытый люк выставили два пулемета, что где-то там, внизу, бандиты, матерь их, оказались и очень просят, чтобы по ним постреляли. И тогда же подумал, что если мы будем стрелять, то, естественно, стрелять будут и в нас… Но мысли не возникло, что могут вертолет подбить. Я всегда думал, что армейские вертолеты более крепкие.
А вот подбили…
Но любому человеку не отпускается испытаний больше, чем он сможет выдержать. Пришли испытания, терпи и выдерживай…
И я начал выдерживать, еще более входя в роль священника от сознания сложности ситуации. Кто, как не священник в подобном положении должен проявить дух? Не авторитетный кидала же, чье мнение мало кого здесь может заинтересовать… Кидалу здесь не поймут и понять не пожелают, это я знаю точно. Тем более что этот кидала уже предстал перед всеми в роли священника. Вывод сделают однозначный — обманувший раз, войдет во вкус… Не будут доверять. А я люблю, чтобы мне доверяли. У меня специальность такая, что без доверия — просто никуда. И если мне не доверяют, я себя неуверенно чувствую. А сейчас такой момент настал, что просто необходимо чувствовать себя очень уверенно. И мне, и всем остальным, потому что пропадать будем вместе, и не пропасть сумеем только тогда, когда друг в друга уверенность вселять будем. А кто лучше священника может вселить уверенность в других…
* * *
Хотя, говоря по правде, местный контингент скорее прислушивался бы к мнению старшего лейтенанта Воронцова, чем к мнению священника, если священник свое мнение выскажет. Тем паче мнение авторитетного кидалы мало кого заставит пальцем пошевелить. Но старший лейтенант повел себя тоже авторитетно, и я заметил, как он резковато, но справедливо отодвинул на задний план старшего по званию офицера — капитана-пограничника, который, матерь его, больше на жену ворчать умел, чем к военному делу был приспособлен. К делу, по моему мнению, больше был способен я, чем пограничник, судя по первой команде, которую он пытался отдать. То есть не я в собственном виде, а я под соусом из священнического сана. Это просто потому, что я знал, как себя вести, а капитан-пограничник сразу намеревался исправить приказы Воронцова и собственную ошибку совершить. И пяти минут не прошло, как все мы, кто слышал слова капитана, претендующего на право командовать, убедились в правоте старшего лейтенанта. Автоматные очереди раздались как раз оттуда, куда выставил Воронцов прикрытие. Торопливо выставил, но толково и, главное, вовремя. И сам в бинокль рассматривал результат своих действий.
Я в это время выполнял то, что должен был бы выполнять человек священнического сана, получивший в дополнение приказ старшего лейтенанта. То есть я подсчитывал не боевые, хотя, может быть, и чуть-чуть боевые, потери и осматривал раненых, пытаясь по мере сил оказать им необходимую помощь. Но солдаты, как могли и кто мог, оказывали помощь друг другу. Здесь у них выучка и взаимопомощь отработаны почти до совершенства, и никто им не подсказывал, никто не подгонял — делали то, что делать необходимо. Кто оказался боеспособным, сразу и без приказа со стороны к выходу направились, и их действиями уже старший лейтенант распоряжался. Из относительно здоровых на борту вертолета остались только я сам, старший лейтенант Воронцов, капитан-пограничник, лейтенант-пограничник и жена капитана-пограничника, но она, понятно, была небоеспособна по двум естественным причинам — по принадлежности к женскому полу и по издержкам, как я считаю, особенностей женского организма, то есть по способности быть время от времени беременной. Из двоих конвойных, что везли скованных наручниками трех, матерь их, контрабандистов, более-менее «ходячим больным» остался только один конвойный, которому разорвало пробившим суком сосны мышцы плеча, один из контрабандистов оказался раненым более серьезно, двое погибли.
— Что мы имеем, отец Валентин? — спросил Воронцов, когда я вернулся к нему после осмотра. — Мне бы еще хоть пять человек на противоположный склон послать.
— Всех боеспособных солдат вы уже задействовали, — тихо сказал я. — Есть один с разбитой головой, рана не опасная, но кожа на лбу сильно рассечена в нескольких местах и постоянно кровоточит, заливает глаза. Череп, с Божьей помощью, уцелел… Можете меня с лейтенантом отправить, поскольку капитан, как я слышал, тоже контужен.
— Понял… — старший лейтенант недовольно «цыкнул», но не предложил мне вооружиться автоматом и перейти под командование лейтенанта-пограничника. — Экипаж…
— Все предстали перед Высшим Судией… Будем надеяться, что они успели покаяться… — голос мой был смирен и полон высшими помыслами. — Всем нам когда-то это предстоит, и необходимо успеть, пока…
— Пока… Пока будем спускать раненых, — перебил старший лейтенант мою начавшуюся было нравоучительную речь. — Соболенко!
Лейтенант-пограничник, которого позвали, как раз вернулся с охапкой брезентовых ремней, которыми обычно, наверное, крепили груз в вертолете. Часть ремней была уже скреплена в виде прочной сетки, которой накрывали малогабаритный груз, уложенный стопками, чтобы стопки не рассыпались при маневрах вертолета. Развернув одну такую сетку, лейтенант Соболенко продемонстрировал готовый гамак, в который вполне можно с удобствами уложить раненого.
— А нам есть куда их спускать? — поинтересовался я неназойливо и выглянул из люка.
Склон был слишком крутым, чтобы гулять по нему даже здоровым людям. Но ползком перебраться куда-то с открытого места к камням все же можно было. И можно было даже переносить раненых.
— Давайте, работаем, отец Валентин, с лейтенантом Соболенко — спускайтесь, будете принимать раненых там, мы с капитаном будем их спускать… Соболенко, возьми с собой автомат. У солдат возьми, мало ли… Капитан, пока они спускаются, сходи в кабину пилотов, проверь, что там со связью. Надо сообщение на базу отправить. И о банде данные передать. Разберешься?
— Не знаю…
— Моего радиста возьми, — кивнул старший лейтенант в сторону стоящего неподалеку младшего сержанта, который разговор слышал. — У него обе руки, кажется, сломаны, но он подскажет, что включить и в какую сторону.
Капитан ушел вместе с радистом, который уже оказался рядом, готовый выполнить приказ, но держал обе руки перед собой, чтобы, не приведи Господи, не задеть ими какую-то преграду. Лейтенант шагнул в сторону к солдатам, перевязывавшим один другого, и взял, не спросив разрешения, два автомата, поскольку собственного оружия не имел. Я, не думая долго и тоже вежливого разрешения не спрашивая, сразу перехватил один из них.
— Стрелять умеете, батюшка? — поинтересовался Соболенко.
— Я, добрый брат мой, до семинарии в армии служил. Приходилось и пострелять. На стрельбище, конечно… Не в людей, понятно… Но если доведется за единоверцев встать, не оплошаю, не сомневайся.
— Мне пока тоже только на стрельбище… — без стеснения и даже с каким-то волнительным ожесточением, словно ему не терпелось применить оружие в настоящем бою, признался лейтенант Соболенко, взял мой автомат за приклад и кивнул:
— Прыгайте на ствол, по нему спуститься не сложно. Оружие я сброшу.
Спуститься, как казалось со стороны, и в самом деле не слишком сложно. Я только рясу за пояс заткнул, чтобы не мешала, перекрестился, приноровился и прыгнул, не мучая себя сомнениями. Влетел так, словно на мотоцикле в столб, и даже лбом слегка впечатался. Слава Господу, не слишком сильно. В ствол, матерь его, обеими руками и обеими ногами вцепился, и показалось, что сейчас непременно сорвусь, как ворона крыльями, взмахну руками, но полететь не сумею ни в одну сторону, кроме единственной. Но все же удержался. Вот верхолазом, скажу честно, я никогда не был. У меня даже на церковной колокольне, когда нас, семинаристов, основам церковного звона обучали, голова кружилась. Признаюсь без стыда, страшно стало, хотя высота здесь, в сравнении с колокольней, никакая, и холодный пот по спине стал ниже стекать, за брючный ремень. Хотелось держаться вот так, пока силы есть, до судороги в мышцах, и не шевелиться от боязни свалиться и по склону скатиться. Но я дыхание перевел, посмотрел через плечо, а из вертолетного люка на меня уже не только старший лейтенант Воронцов с лейтенантом Соболенко смотрят, но еще и солдаты. С надеждой смотрят, ждут, чтобы я им пример подал. Они же раненые, и дело священника их словом и примером поддерживать. И пусть я священник не настоящий, поддержать парней, от которых во многом и моя жизнь тоже зависела, хотелось. И именно своим примером в первую очередь. И я сначала пошевелился, ища одной ногой опору, нашел, потом второй ногой стал другую опору искать. Ветка под моей ногой чуть-чуть затрещала, но выдержала. А когда я вес тела распределил, и трещать перестала. И я начал спускаться. На землю спрыгнул так, чтобы плечом о ствол опереться и не упасть. Получилось. И после этого я себя зауважал, сам себе непревзойденно ловким и храбрым показался.
— Автомат! — потребовал я твердо и с ощущением собственной геройской позиции.
Мне сбросили автомат, и я поймал его так, что любой киногерой любого классического вестерна мог бы мне позавидовать. Впрочем, в вестернах ловят, кажется, «кольты» и «винчестеры», но сути это не меняет…
— Пулеметчиков поддержите… — сверху скомандовал Воронцов. — Можете весь рожок выпустить. Короткими очередями. Они покажут, куда стрелять…
— Куда или в кого? — переспросил я, уже готовый в бой вступить.
— Куда… — хохотнул старший лейтенант. — Только — куда… В кого, вам видно не будет, как и им самим. Только направление. Шумовой эффект, отвлечение внимания. Я подкорректирую.
Я понял, что он отдавал за команды, когда я еще на дереве висел. Я слышал их, но внимания не обращал, потому что этот спуск мне, честно говоря, нелегко дался.
Лейтенант Соболенко следом за мной спускался. Сначала мне и свой автомат сбросил, потом сам на дерево прыгнул. И надолго завис на стволе. Я понимал, почему он висит, потому что сам висел точно так же совсем недавно, всего-то с минуту, матерь ее, назад. Но ждать, когда лейтенант спустится, я не стал и присоединился к пулеметчикам.
— Самое дно ущелья… — показали мне пальцем. — Вон в том районе. Активный обстрел. Отвлекаем внимание, вызываем огонь на себя…
Пулеметы заговорили почти одновременно, но я не сразу к пулеметчикам присоединился, потому что забыл предохранитель опустить. А потом, после первой пробной очереди, в раж вошел и весело так целый рожок выпустил. Хотел было взять автомат лейтенанта Соболенко, но тот уже спустился и сам к нему руку тянул.
— Нормально… Работаем… — раздалась команда старшего лейтенанта Воронцова, и я увидел, что в люке уже висит блок, через который пропущены ремни. Воронцов только дожидается, когда вернется капитан Павловский, чтобы начать спуск раненых.
Мы с лейтенантом приготовились принимать первых, чтобы сразу отправить их в сторону и не мешать спускаться другим.
* * *
Раненых мы переводили, кого можно было вести, поддерживая с двух сторон, чтобы помешать человеку по склону скатиться, даже если он сам ноги еле переставляет и свалиться желает, а кого нельзя было вести, вдвоем переносили подальше от вертолета, который в любой момент мог и упасть. По крайней мере, стволы, заклинившие корпус, пошатывались разудало и не обещали жесткой надежной опоры. Да и сам склон был слишком крут, чтобы за него даже деревьям можно было бы ухватиться прочно — все корни с одной стороны наружу торчали: то ли так выросли, то ли их дождями вымыло.
Мы отправляли всех в сторону, противоположную лагерю боевиков. Оттуда, с той стороны, уже доносились звуки боя, и нам следовало людей от этого боя отвести. Мне трудно сказать, что такое большой бой. Не военный я человек, следовательно, не могу этого понять правильно. Но мне и этот бой казался большим, потому что стреляли и автоматы, и пулеметы, и гранатометы, и звуки этого боя разносились по ущелью в обе стороны, многократно усиливаясь и обрастая эхом, пугали своей неопределенностью и не несли никакой конкретной информации.
Лейтенант Соболенко, пока я помогал пулеметчикам отвлечь внимание бандитов от засады, отыскал в склоне большую каменную впадину с вертикальной отвесной стеной. Наверное, когда-то целый громадный кусок породы не удержался и из склона выпал, образовав это уютное место. По вертикальной стене даже маленький водопадик, струей в два пальца, стекал. Можно было и раны обмыть, и самому голову под воду подставить, чтобы усталость сбросить и освежиться. Я так и делал после каждого рейса, когда доставляли мы то одного, то сразу пару человек сюда, к каменной впадине.
Провожать тех, кто ходить может, это не самое страшное, хотя не скажу, что ощущение слишком приятное, когда ты снизу человека поддерживаешь, а он норовит тебе на шею опереться и тебя под уклон свалить, а ты при этом не всегда видишь, куда ногу следует при следующем шаге поставить, потому что рука опирающегося тебе обзор закрывает и зажимает нос, мешая дышать. Но вот таскать людей — для этого у меня, как оказалось, пальцы слабоваты. Не приспособлены они к тяжелому физическому труду, поскольку таковым я никогда, матерь его, не занимался, предпочитая головой работать и за счет головы себе существование обеспечивать. Это у меня всегда получалось лучше. И после каждого рейса я подолгу держал руки под струей воды. Почему-то казалось, что так пальцы быстрее отдыхают.
Первые два рейса мы совершали вместе с пулеметчиками — вчетвером нести человека попроще, чем вдвоем, хотя тоже нелегко, но потом старший лейтенант Воронцов, пока мы с лейтенантом Соболенко отводили ходячего, куда-то услал пулеметчиков. И, даже опуская для нас очередной, грубо говоря, груз, Воронцов не за работой блока следил, а куда-то вдаль всматривался и вслушивался в ленивую перестрелку, что доносилась со стороны. Сплошного шквального огня уже не было, и можно было бы предположить, что бой или к концу подходит, или перешел в позиционную фазу. Не знаю уж, как правильно эта фаза у военных называется… И мне, человеку невоенному, трудно было предположить, во что такое противостояние может вылиться. Но взгляд старшего лейтенанта беспокойство показывал. Впрочем, в меня он беспокойства не вселял, поскольку я верил, что отбиться наши парни смогут, и смогут нас, не полностью способных отбиваться, защитить.
— Побыстрее можно, батюшка?.. — обратился ко мне лейтенант Соболенко, когда я замер, прислушиваясь к выстрелам со стороны.
— Можно, брат мой, — ответил я смиренно и взял в руки концы очередной сетки, в которой нам предстояло переносить уже не раненого, а тело убитого пилота с вертолета.
* * *
— Я без тебя никуда не пойду…
Скрипучий и слегка каркающий голос беременной жены капитана Павловского раздавался сверху, когда мы вернулись к вертолету. И звучал голос категорично.
— Дуй… Тебе говорят…
— Мадам, дома командовать будете, — сухо и коротко распорядился старший лейтенант Воронцов, прерывая беседу. — Садитесь в сетку, и быстро. Иначе я вас просто без сетки выброшу.
— Вадим! — женщина к мужу обратилась. — Что он здесь раскомандовался?..
— У меня солдаты раненые, и я не буду с каждой дурой церемониться… — Воронцов разговаривал, не показывая эмоций, и уже высунулся из люка, ожидая нашего приближения.
Капитан Павловский молчал и, судя по этому молчанию, поддерживал старшего лейтенанта. По крайней мере, внешне поддерживал, а если и предыдущее поведение капитана вспомнить, то вполне может статься, что поддерживал, матерь его, всем своим пограничным сердцем. Не мое дело вникать в семейные отношения… Пусть, матерь ее, к священнику обращаются…
— Да как вы с женщиной разговариваете?!
— Заткнись…
— Заткнись, тебе сказали… — повторил и добавил свое капитан.
На этом, кажется, разговор был закончен.
— Лейтенант, батюшка… — обратился Воронцов к нам. — Я попросил бы вас побыстрее возвращаться. Положение обязывает.
Блок заскрипел. Женщину начали спускать. Она села в сетку неудобно и светила нам сверху на головы костлявой задницей. Да еще живот ей мешал чувствовать комфорт гамака. Хмыкнув, отвернулся лейтенант. Я вообще, как священнику и полагается, опустил глаза в землю.
— Да помогите же, чего стоите… Батюшка… — прикрикнула на нас Павловская.
Несмотря на беременность, мне весьма даже хотелось помочь ей выбраться из сетки самым подобающим образом, приподняв ее за шиворот. Но лейтенант уже поспешил ее под локти взять и на ноги поставить.
— Пусть сама идет… — приказал сверху капитан. — Принимайте раненого.
Его жена посмотрела снизу вверх взглядом обиженной крысы и двинулась по склону сама, чтобы не слышать дополнительных слов, которые могут быть, как она уже убедилась, и оскорбительными.
— Сразу двоих спускаем… — сообщил старший лейтенант. — Вертолет едва держится… Не ходите под ним. В обход безопаснее.
В этом он был прав. Самое большое дерево, удерживающее корпус вертолета снизу, стонало, пытаясь вцепиться корнями в землю, но корни скрипели и вырывались из каменистой земли. В любой момент они могли не выдержать многотонной нагрузки, а если упадет это дерево, остальные будут удержать остатки вертолета не в состоянии.
Блок под двойной нагрузкой заскрипел сильнее. Спускались два солдата. У одного левая рука в окровавленных бинтах от плеча до локтя, у второго обе руки забинтованы, но бинты не окровавлены. Но оба — с автоматами, и еще из сетки начали осматриваться. А едва сетка приземлилась, солдаты самостоятельно из нее выбрались, щелкнули предохранителями автоматов и с оружием наперевес двинулись в другую сторону, выполняя, должно быть, приказ своего командира. Туда, где стреляли. Я впервые увидел, как эти спецназовцы носят автоматы. Не на длинном ремне, как все солдаты, а на укороченном, так, что в обычном состоянии автомат не на животе висит, а на груди. При этом, чтобы начать стрелять, нужно вдвое более короткое движение сделать, чтобы упереть приклад в плечо.
— Еще пару принимайте…
Парами, как понял я, спускали тех, кто относительно боеспособен и может в каких-то условиях сам, без посторонней поддержки, передвигаться по земле, то есть ноги целы. По крайней мере, может перемещаться в опасное место, чтобы стрелять.
А что еще в бою надо. Не на священника же надеяться…
И не на авторитетного кидалу тем более…
Но сверху спускали ограниченно боеспособных, хотя там еще остались и более тяжело раненные, и ограниченно боеспособные сразу, без разговоров, выдвигались в передовую линию. Этот факт уже заставлял задуматься. Значит, те, кто раньше вышел в охранение, не в состоянии сдержать бандитов и наше положение не настолько уж хорошее, чтобы отлеживаться тем, кому стрелять, может быть, просто больно. Даже здорового человека отдача приклада при очереди лупит в плечо так, что синяки остаются. А уж раненому стрелять тем более больно. Тем не менее мальчишки эти, через боль перешагнув, в бой идут…
Что же там, в полутора сотнях метров от нас, происходит?
Однако что-то происходило не только с этой стороны. Внезапно автоматные очереди и с другого направления раздались, оттуда, куда старший лейтенант Воронцов семерых солдат отправил. В ту же сторону мы раненых относили и отводили. А дозор, матерь его, куда-то дальше двинул. И теперь оттуда тоже стреляли…
2. Старший лейтенант Александр Воронцов, командир взвода, спецназ ГРУ
Настоящий и порядочный капитан, говорят, терпящее крушение и тонущее судно всегда покидает последним. Но вот в чем вопрос — являюсь ли я в данный момент тем капитаном, который обязан вывести всех людей и только потом покинуть борт самому, даже и особенно учитывая то, что корпус вертолета все более и более кренится и готов в каждый момент наших действий сорваться со склона. Конечно, до дна ущелья не так и далеко, не более сорока метров, и эти сорок метров корпусу предстоит не падать, а катиться, тормозясь о стволы деревьев. Скорость скатывания стволы замедлят, хотя совсем такую тяжелую машину едва ли остановят. И я совершенно не знаю этой техники, не могу даже предположить, существует ли угроза взрыва, или, если двигатель заглох, а винты сломаны, взрыва и пожара не будет. Я даже, по большому счету, не знаю, чем эти вертолеты заправляются. Кажется, керосином… Но насколько он взрывоопасен в нашем положении — это мне неизвестно, как неизвестно и капитану Павловскому. Я спрашивал, он вообще с вертолетами мало дела имел. Я вот знаю, что здесь есть бачки со спиртом. И даже знаю, где они расположены. Спирт предназначен для противообмораживающей системы, хотя часто применяется в других целях, но, естественно, не в такой обстановке.
Конечно, по большому счету, капитан тонущего судна — это командир экипажа, а никак не командир пассажиров, а особенно только части пассажиров, каковым я являлся на момент вылета. Это все так, но экипаж погиб, а я на себя взял право командовать теми, кто остался. Являюсь ли я в данном случае капитаном тонущего судна? И должен ли я до конца оставаться на борту, хотя мое дело, скорее всего, командовать боем там, внизу, а здесь следовало бы доверить эвакуацию пограничникам. Там, на склоне, сейчас мои мальчишки, мной обученные и подготовленные, к моим командам и действиям привычные, теперь уже под командованием другого старшего лейтенанта заслоном встали. С первым противником они, кажется, благополучно и с удовольствием справились. Но к первой группе подошла помощь, и сейчас там, на склоне, мне издалека кажется, появились какие-то осложнения.
Я знаю, что у меня во взводе не осталось гранат «ВОГ-25». Мы их все передали еще на перевале тем, кто нам на смену пришел. Таскать с собой лишний груз с перевала и на перевал — ненужная роскошь. И полностью освободили все подсумки «разгрузок». И взрывы «ВОГ-25» идут оттуда, где сидят наши, со скалы. А сами выстрелы из «подствольника» снизу слышатся, где наших нет. Если стреляют навесом, а стреляют, похоже, только так, потому что стрелять прямой наводкой смысла нет, если только они не хотят скалу обрушить, что, в принципе, скорее всего, невозможно, могут нашу засаду накрыть. А если есть у бандитов хороший гранатометчик, обязательно накроют, потому что на скалах, как правило, трудно найти дополнительное укрытие в дополнение к первоначальному, трудно среагировать и вовремя переместиться. Но там же, однако, и «РПГ-7» стреляли, кажется, даже парой, они-то уж точно со скалы стреляли, а взрывы уже снизу слышались. У заслона, который я выставил, не было «РПГ-7». Значит, захватили у первой группы боевиков, уничтоженной, надо полагать, полностью. «РПГ-7» с «подствольником» по поражающей силе сравнивать не стоит — разница громадная. И из «РПГ-7» можно накрыть любого гранатометчика противника. Главное, видеть его. Должно быть, не видят, должно быть, укрытие у гранатометчика бандитов хорошее, потому что со второй группой бой перешел в вялотекущий и позиционный. А без грамотного, опытного командира в таком бою трудно. Вообще ситуация непонятная, и может по разному обернуться. И многое будет зависеть от командира группы. Командир должен момент прочувствовать, когда что-то предпринять следует. Это совсем не теоретический момент, которому могут в училище научить даже пограничника. Это исключительная прерогатива боевого опыта, которого старший лейтенант Валуев не имеет, следовательно, вероятно предположить, что не сумеет он правильно себя повести в трудной ситуации.
И плохо то, что парни на скале от нас отрезаны. Чтобы им при необходимости оттуда уйти, следует двигаться по открытому и неудобному для быстрого перемещения склону. Сразу мишенью станешь, только высунешься. Когда я парней посылал, я предупредил старшего лейтенанта Валуева, что отходить с места засады будет невозможно, следовательно, необходимо работать на полное уничтожение противника, чтобы никто не мог помешать уйти. В первый раз все, кажется, получилось. И выстрелы «РПГ-7» тому подтверждение, и еще вдобавок очереди из ручного пулемета. Ребята подвооружились, потому что у нас у самих не только с гранатами, но и с патронами тоже туго, хотя первоначально к длительному бою я готовиться и не собирался. К сожалению, готовиться надо, потому что капитан Павловский сообщил мнение моего радиста, который пытается отладить разбитую вертолетную рацию, что шансов восстановить связь два-три из ста… Если не удастся, то придется ждать, когда нас искать начнут. А если грозы идут затяжные и частые, то вполне может статься, что не сразу пробиться к нам смогут. Хуже то, что мы сами от маршрута перелета сильно уклонились, обходя грозовой фронт стороной. В первую очередь искать нас будут по привычному маршруту и рядом с ним. И только потом уже расширят круг поиска. На это время нужно. Но все-таки найдут, в чем я лично не сомневаюсь. Не те сейчас времена, когда найти не могли и не имели такой возможности. И вопрос упирается только и исключительно во время. И нам это время следует продержаться. А чтобы продержаться, следует хотя бы патроны иметь. Вот потому я и обратился к своим парням, которых первоначально хотел вообще в дело не пускать. Я не команду отдавал, я просто попросил:
— Мужики. Заставлять никого не буду. Но, кто сможет автомат в руках держать, выходи… Воевать надо — работа у нас с вами такая. Задача простая — отбиваться. Есть и дополнительная — патроны беречь и патроны добывать. С патронами у нас плохо, а без патронов нам, сами понимаете, крышка.
Но здесь уже дело решает не вопрос совести, а вопрос самочувствия. Шестеро решили, что они могут. Через «не могу» — могут. Я видел, как им далось такое решение, но и лица видел, в ниточку сжатые губы видел и не видел ни одной улыбки, даже наигранной, бравирующей. Больно шевелиться было, но они пошли. Оставшиеся пятеро не могли. Они, может быть, и хотели, но не могли, и себя пересилить хотели, но боль сильнее была. Характер и у этих был не бабский, но одним характером свое тело не переубедишь. Я знаю своих парней. У меня во взводе только контрактники. Сами знали, куда шли и зачем шли служить. И ответственность все чувствовали. Но и они понимали, что бездарно погибнуть — это не героизм. Может быть, больше героизма необходимо для того, чтобы, зная, что не в состоянии быть полезным, не высовываться и не показывать свой драчливый характер. Бездумные герои — это не спецназ… Не можешь — не высовывайся, иначе не только свою голову на плаху положишь, но и других подставишь. Это закон, которому все должны подчиняться и себя ему должны подчинять.
Шестерых первых я на пары разбил, первую пару, что поздоровее смотрелась, отправил на противоположный склон. Спуститься и перейти ущелье несложно. Сложнее подняться незамеченным по склону, который не кустами, а только деревьями порос. Кусты дальше есть, над тем местом, где боевики залегли. Но туда следует еще пробраться. Хорошо хоть наши из первой засады подстрахуют, не дадут боевикам возможности голову поднять, если они попытаются оба склона проконтролировать. Со скалы видно, кто куда от вертолета, от останков вертолета, то есть уходит, и поймут ситуацию. Вторую пару сразу отправил на дно ущелья, чтобы выложили там бруствер из любого подручного материала, на случай, если бандиты будут прорываться в сторону вертолета, а последняя пара должна была прикрывать «строителей», как и пулеметчики, только с более короткой дистанции. Бруствер должен был быть достаточно большим, чтобы за ним могла укрыться хотя бы половина взвода и иметь небольшое прикрытие со спины, если бандиты и там пожелают стрелять навесом из «подствольника». Бойца, который залег за бруствером, прикроет от осколков со спины даже небольшое возвышение. Таким образом, я уже начал готовить оборонительные сооружения, начал готовить то, чем боевики обычно пренебрегают, считая ненужным затрачивать усилия в условиях непродолжительного противостояния, но я даже из теории знаю, что укрытые за бруствером несут потери в три раза меньшие, чем те, кто этот бруствер атакует. А на практике получается, что потери эти теория даже занижает. Впрочем, занижение обычно происходит тогда, когда воюет спецназ ГРУ. В других частях, слышал я, теория себя оправдывает…
И все это время мы продолжали выгружать раненых и убитых. Скрипел блок, через который мы пропустили тросик, удерживающий опускаемый груз. Тросик был тонким, но пару человек все же держал. Основное неудобство состояло в том, что он руки резал, а мы не имели элементарных зажимов, чтобы ими тросик удерживать. Такие зажимы имеются в комплекте снаряжения для скалолазания, и у нас в роте есть несколько комплектов, и есть люди, которые умеют скалы осиливать. Но кто же будет брать это снаряжение в вертолет? У меня еще руки грубые, и они терпели, когда тросик врезался в ладони, и когда он кожу сдирал. Капитану Павловскому хуже пришлось, у него кожа на руках нежная, и после первых же операций на ободранных ладонях кровь выступила. Но он, хотя сначала мне не понравился, оказался парнем с характером и не только ничего про свои руки не сказал, он даже сам на них не смотрел, молча выполняя работу. Если учесть, что голова у него наверняка гудела после контузии, следует отдать ему должное. Пограничник характер имел. Впрочем, как и второй пограничник, и как священник отец Валентин. Лейтенант внешне щупленький и физической силой вроде бы обделенный, но работает без остановки. Я догадываюсь, что носить раненых с коротким отдыхом только во время спешного возвращения к вертолету не очень легко. Но они носят. Священник вообще выглядит жилистым и неутомимым. Так, никто без дела не остался, кто может быть в деле занят, только у меня не было полной уверенности, что я именно своим делом занимаюсь.
Казалось, все идет благополучно…
Но тут ущелье принесло звуки боя с противоположной лагерю бандитов стороны.
* * *
Стрельба шла активная, как всегда бывает в первой фазе боя, когда бой возникает, кажется, из ничего, и еще не все понятно в раскладе сил, и очереди зачастую даются не прицельные, а почти истеричные, чтобы и противника испугать, и себя подбодрить, и вообще, как говорится, на всякий случай — а вдруг да попадешь в кого-то… Но я надеялся, что своих солдат хорошо учил, и они у меня к истеричности склонности, кажется, никогда не испытывали. По крайней мере, я этого не замечал и даже сам, признаюсь, гордился их вдумчивым хладнокровием. Спецназ ГРУ не приучен рвать тельняшку на груди и бросаться на амбразуру. У нас другие методы работы — беззвучное подкрадывание и атака из засады. Причем желательно, чтобы противник узнавал о твоем существовании только тогда, когда слышит выстрел и, одновременно, получает пулю. Именно таким методам ведения войны учили еще меня старшие офицеры, кто Афган прошел. Там тактика спецназа военной разведки нарабатывалась в боевой обстановке и там же превратилась в непреложные правила.
Стрельба поднялась нешуточная, и выделить в разномастности очередей те, что делали мои солдаты, естественно, возможности не было. В условиях ущелья, где эхо гуляет, вообще не было возможности определить даже приблизительно количество стволов, участвующих в перестрелке.
Бандиты пришли не со стороны лагеря, следовательно, их не должно быть слишком много. Это я предвидел. Я хорошо помнил то, что говорил командир роты в разведдонесении. Что бандиты группируются где-то в горах, готовясь к прорыву. Если они группируются и еще не сгруппировались, то естественно предположить, что и новые группы будут подходить. Естественно, подходить не со стороны перевала, не от границы, а из внутренних районов. И хороши мы будем, если вынесем раненых в ту сторону и не выставим заслон, то есть попросту избавимся от раненых, как от мешающего груза. А дело может именно так трактоваться. Наши военные следственные органы любят любые сомнительные случаи трактовать не за, а вопреки. То есть обвинять, забывая, что они не обвинители еще, а следователи.
И я выставил заслон. Правда, в него вошло только трое полностью здоровых, трое легко контуженных солдат и один с легкой рваной раной мягких тканей спины. Но все же они были в лучшей боевой форме, чем остальные, и положиться на них можно. Тем не менее интенсивность стрельбы говорила, что бой завязался нешуточный и сразу уничтожить подошедших бандитов не удалось. А если это не удалось сделать сразу, как, например, первой засаде удалось уничтожить первую группу, значит, противник значительно превосходил наш заслон количеством. Впрочем, был еще один вариант. Если бы мы в невысоких горах проводили операцию, в горах, сплошь покрытых лесом, как большинство гор в относительно плотно населенных районах Чечни, вторая группа могла бы и не услышать звуки боя, который вел с боевиками наш первый заслон. Но здесь звуки хорошо разносятся по долине, и еще эхом обрастают, отчего слышимость хорошая даже вдалеке. И подходящая банда насторожилась, выставила вперед разведку, которая и завязала с нашим вторым заслоном бой, возможно, была уничтожена, но в помощь пришли другие, и бой разгорелся с новой силой.
А я завис здесь, на борту вертолета, вместо того, чтобы командовать, вместо того, чтобы самому стрелять и выстрелами защищать тех, кого я защитить должен, хотя самому воевать, самому стрелять — это всегда несравненно проще, чем принимать решения за других, чем просчитывать варианты и посылать в бой то одного, то другого, то одну группу, то другую, ломая голову над тем, как сделать лучше, и никогда не будучи до конца уверенным, что поступаешь правильно.
Впрочем, в данной ситуации командовать мне можно было бы только каким-то одним заслоном, тогда как бой вели оба, и в стороне я мог хотя бы дополнительные меры принять, чтобы избежать дальнейших неприятностей, тогда как, завязнув в перестрелке одного заслона, был бы не в состоянии что-то предпринять, если в неприятное положение попадут парни из другого. И вообще не смог бы ничего предпринять, если бы какой-то «третий фронт» вдруг открылся. Точно такой фронт, какой я хочу открыть, только со стороны противника. А противник обязательно этот «третий фронт» попытается выставить. И опередить его можно, только командуя здесь, в стороне, вне боя. В бой вступить я всегда еще успею, но и к этому бою должен заранее подготовиться.
* * *
— Все, старлей, — только сейчас капитан Павловский руки с осторожностью одну о другую потер и, кажется, впервые обратил внимание, что обе ладони у него окровавленные.
— Все? — удивился я.
— Все.
— А радист?
— Забыл про него, — легко признал капитан свою вину.
— Я сам схожу. Посмотрю, что он смог сделать там со сломанными руками… Ремонтник из него, понятно, какой… Перчаток нет?..
— Нет. Откуда здесь перчатки?
— Тогда просто руки перевяжи… Они тебе еще понадобятся. В «аптечке» что-то болеутоляющее есть. Я видел, солдаты кетонал пили… Таблетку прими…
— Где «аптечка»? — оглянулся капитан.
Я кивнул головой на второе от люка сиденье. Раскрытая и почти опустошенная «аптечка» вертолета лежала там.
Пока Павловский собой занимался, я заспешил в пилотский отсек. Но войти в него не пришлось. Младший сержант Ярков вышел из отсека, по-прежнему держа перед собой обе руки, хотя снял уже обе с перевязи. Должно быть, работал, и перевязи мешали.
— Что? — только и спросил я.
— Я, товарищ старший лейтенант, все перековырял. Бесполезно. Из того, что осталось, только детекторный приемник с трудом собрать, пожалуй, можно. Но приемник и будет работать только на прием.
— Детекторные приемники, как мне отец рассказывал, он сам собирал, когда еще в четвертом классе учился. И я могу себе представить, что это такое, следовательно, необходимости в таком приемнике не вижу, — сказал я, понимая, что младшего сержанта мне винить в ситуации не за что и он заинтересован в связи не меньше, чем я. Если бы мог, сделал бы. Винить следует меня за то, что я надеялся на ремонт связи и неблагоразумно приказал вести неприцельный обстрел. При нашем дефиците патронов это большой мой промах как командира. Если нет связи, значит, воевать нам придется долго. А чем воевать — об этом снова предстояло мне заботиться. — Пойдем, спустим тебя. Ты один остался.
— А вы как?
— Пешком. По дереву, — не стал я вдаваться в подробности и отчитываться перед своим солдатом. — Павловский, давай бочки из хвостового отсека перекатим.
Там стояли, прочно принайтованные, две бочки с авиационным горючим. Тяжесть неимоверная. Но я прикинул, что они всегда могут сгодиться.
* * *
Если уж положено капитану последним покидать судно, то я его последним и покидал. Спускать капитана Павловского, как раненого, я не увидел смысла. Руки-ноги у него целы, а голова может и спуск по стволу выдержать, если ей сильно о ствол не биться, но, чтобы сильно удариться, разбег нужен, а здесь разбежаться негде. И пока капитан спускался, я, не пожелав стать болельщиком, в последний раз осмотрел салон вертолета. Спустили всех и все, ни одного рюкзака не оставили, ни одного патрона, как позволил рассмотреть сумрак салона. Даже мешки с грузом священника не забыли.
Сам корпус покачивало все сильнее, и я предпочел не задерживаться на борту, потому что играют с опасностью не те, кто опасности не боится, а только те, кто ее реальности не понимает или любит поработать на публику. Мне ни первое, ни второе было не свойственно, и потому я выглянул из люка, убедился, что Павловский уже вот-вот спрыгнет под дерево, но дожидаться момента его приземления не стал и прыгнул сам на ствол. Спускался я вроде бы без проблем и уже внизу чуть на голову капитану Павловскому не наступил, потому что он все еще подыскивал место, куда ему спрыгнуть так, чтобы по склону не скатиться. Я спрыгнул как раз в сторону склона, но тренированность помогла переместить центр тяжести тела правильно, и я даже не пошатнулся, тогда как Павловскому пришлось за ствол ухватиться, чтобы не свалиться. Пограничников все же не готовят так, как спецназ ГРУ.
Как раз вернулись священник с лейтенантом Соболенко, отводившие к месту общего сбора младшего сержанта Яркова.
— Там плотный бой идет, — доложил лейтенант, посматривая то на меня, то на своего капитана и так и не сообразив, кто здесь командует и кому следует докладывать.
Мне пришлось показать — кто.
— Далеко от общей группы?
— Разве здесь определишь? — пожал лейтенант еще не изношенными погонами. — По крайней мере, больше сотни метров — это гарантированно. Но я, на всякий случай, раненым солдатам, кто стрелять может, приказал залечь за камнями. Мы с батюшкой наспех пару брустверов из камней сложили.
— Брустверы следует складывать не наспех… — заявил я категорично. — Ладно. Сейчас решим, что делать. Кэп, ты за лагерем наблюдал. Сколько там человек, по-твоему?
— Мне плохо видно было… — поморщился Павловский. — Даже предполагать не буду…
Зачем тогда он вообще наблюдать пытался? Впрочем, чтобы определить количественный состав, тоже следует соответствующий навык иметь, и я зря, наверное, придираюсь. А придираюсь для того, чтобы доказать свое право командовать. Сам я в этом праве не сомневаюсь, но здесь и другие есть, кто на количество звездочек на погонах посматривает.
— Тогда будем ориентироваться на мои подсчеты, — я в действительности уже без сомнения и откровенно командовал, но капитан с этим, кажется, еще раньше смирился. — А по моим подсчетам, в лагере не менее восьмидесяти бандитов. Но мы должны учитывать, что в данной ситуации, если они готовятся к прорыву через перевал, им следует иметь никак не менее полутора сотен человек. Лучше — двести, но это, мне кажется, невозможно. Но даже сто пятьдесят стволов. А в наличии восемьдесят. Значит, они не завершили концентрацию. Восемьдесят в лагере… Еще десять подходили туда, но не добрались, вернулись к месту падения вертолета, и их уничтожили на подходе… Значит, девяносто…
— Почему девяносто? Не понял. — Павловский оказался не слишком сообразительным и считал откровенно плохо. В школе, должно быть, скверно учился. — Десять подходили откуда?
— Их не было в лагере, когда мы там пролетали. Они к нему шли. От лагеря к нам не успели бы. Они шли туда маршем, собственным джамаатом, чтобы присоединиться к большому отряду, но не дошли. Первая группа оттуда подошла позже и сейчас бой ведет. Понятно?
— Понятно…
— Значит, девяносто мы имеем в наличии. Остается еще минимум шестьдесят, которые должны подойти… Часть из них подошла и тоже в бой вступила. И мы заперты здесь без связи, при минимальном запасе патронов, без запаса провизии. А вокруг грозы гуляют.
Я посмотрел на хмурое небо. Гром время от времени то в одном месте прокатывался, то в другом, но дождь где-то в стороне шествовал, но, похоже, и к нам намеревался свернуть. По крайней мере, ветер поверху шел в нашу сторону и тучи гнал.
— А что нам грозы, — сказал священник, почесывая свою аккуратно подстриженную бородку стволом автомата. Довольно браво получилось. — Грозы одинаково неудобны и для них, и для нас. Может быть, для них более неудобны, потому что им перемещаться надо.
— А вертолетам надо нас искать, — заметил я, считая, что своим замечанием все объяснил. — А грозы не пускают…
— Я понял вас…
Священник, кажется, понял слова, но не суть. А суть была такова, что положение наше — трудно придумать хуже. А он, судя по лицу, даже чему-то доволен. Или просто лицо у него такое…
— Но во всей ситуации есть один маленький положительный момент. Пока мы держимся здесь, мы не даем бандитам соединиться и увеличиваем вероятность того, что их накроют. Будут нас искать, и их накроют. Это относится к нашему чувству долга. В противовес нашему маленькому приятному моменту существует мощный контрмомент: бандиты тоже понимают, что им нельзя задерживаться, потому что упавший вертолет будут искать и найдут их, следовательно, у них задача стоит конкретная — расправиться с нами как можно скорее. Я понятно объясняю?
— Понятно… — не слишком внятно пробубнил священник.
— Это я для того, чтобы никто иллюзий не строил. Не стоит строить иллюзии и по поводу того, что с нами будет, если бандиты нас захватят. Возможности выжить у нас не появится, поскольку любой из нас — носитель информации о местоположении банды. Следовательно…
— Следовательно, стоять будем насмерть, — опять ответил священник, хотя я ждал такого ответа от капитана Павловского или хотя бы от лейтенанта Соболенко.
— Силы у нас сильно ограничены, — продолжил я обрисовывать картину ситуации. — В наличии есть четыре офицера, священник, двадцать шесть боеспособных солдат, ничтожный запас патронов, и все. Поскольку капитан Павловский, хотя он и старший здесь по званию, имеет контузию и не имеет боевого опыта, а я здоров и имею боевой опыт и мои солдаты подчиняются только мне, я еще раз утверждаю свое право на общее командование. Нет возражений?
— Нет, — за всех ответил Павловский.
Но ответил он со вздохом, и, скорее всего, это был вздох сожаления, и я, по большому счету, его понимал. Офицер для того и существует, чтобы командовать. И он должен был бы командовать, согласно всем правилам и уставам. Однако, по своему положению и опыту, командовать должен я.
— Тогда я начинаю распоряжаться. Сначала объясняю свои дальнейшие действия. Корпус вертолета держится на честном слове и на нескольких стволах сосен. Самая крепкая сосна уже тоже едва-едва за почву цепляется. Я устанавливаю под корень сосны «растяжку» с помощью своей единственной гранаты. «Растяжка» на дно ущелья, не слишком далеко от бруствера, который вскоре будет готов. Если на нас пойдут в атаку, «растяжка» свое дело сделает, граната уронит сосну, вертолет упадет и придавит атакующих. Поэтому… Мало ли какие будут обстоятельства… По дну ущелья не ходить. Но вы все вообще пойдете в другую сторону. Капитан Павловский будет, грубо говоря, комендантом лагеря. Надо будет, по возможности, укрепить все подходы к месту, где лежат раненые. Займись этим всерьез, кэп. Лейтенант Соболенко и отец Валентин, которого я призываю на военную службу, уходят в поддержку группе, которая держит ущелье в нижней части. Довести до всех задачу: при каждой возможности пополнять боезапас за счет боевиков. Стрельбу вести преимущественно прицельную, на уничтожение. Лучше, если одиночными выстрелами. Все понятно?
— Все понятно, товарищ старший лейтенант, — как бравый солдат, опять ответил за всех священник. Но все же не удержался и свое характерное, не армейское добавил: — С Богом…