— Челюсть-то мне не привязывай, она не оторвалась еще…

— А как еще перевязать? Поперек не получится, не покроем рану. Она длинная…

— Тогда вообще не перевязывай. Пластырем салфетки и вату приклей, и хватит.

Санинструктор только плечами пожал и стал делать то, что я ему приказал.

Вот проклятые спецназовцы… Этого я им не прощу… Никогда…

При всем своем мужском отношении ко всякого рода ранениям, я вообще-то всегда трепетно отношусь к своей внешности и стараюсь выглядеть привлекательным. Я люблю нравиться женщинам. Я вообще люблю нравиться. Мне всегда говорили женщины, что я красив. И что теперь со мной стало…

Мы облетали все позиции благополучно. По крайней мере, в одну сторону благополучно пролетели и даже покружили над группирующимися джамаатами Геримхана Биболатова, и я поговорил коротко с ним по телефону, передав то, что успел рассмотреть.

— Ширвани, ты опытный командир. Возглавь атаку в нижнем ущелье. Их следует выбить.

— Нет, Геримхан, — отказался я. — Я уже не эмир. У тебя там много эмиров…

— Там — пять человек. И все друг с другом не ладят, все стараются стать первыми. Они только мне подчиняются, но не друг другу. Тебе бы тоже подчинились. Ты — авторитет. По-прежнему… Сам знаешь…

Геримхан откровенно льстил. Он просто хотел прочно ввязать меня в эту историю. Настолько прочно, чтобы мне потом осталось только одно — пойти с ним в прорыв через перевал, потому что дома меня уже дожидались бы с наручниками. Однажды мне всякими правдами и неправдами, «подметанием» свидетелей и выплатой солидных сумм удалось наручников избежать, и вовсе не для того, чтобы потом доставить удовольствие человеку, которого я мечтаю пристрелить…

Обстреляли нас только на обратном пути, обстреляли там, где мы пролетали пять минут назад без всяких подозрений среди наземных стрелков. Как могли спецназовцы вычислить, кто в вертолете со значком МЧС находится, ума не приложу. Не могли они вычислить. Никак не могли? Оставалось думать, что в группе у Геримхана есть кто-то, кто находится на прямой связи со спецназовцами. Или кто-то из второй группы в нижней части ущелья, где я своих парней высадил. Информация прошла и ушла дальше, к спецназовцам. Но эта связь возможна только в варианте спутникового телефона, поскольку сотовой связью в этих местах никогда не пахло. Пулеметы нам сразу неприятности доставили, потому что обшивку в нескольких местах пробили, но Рауф попытался от очередей уходить и болтать машину из стороны в сторону. Это помогло. Но все же обшивку нам еще дважды рвали. А потом, когда уже подумали, что прорвались, одна пуля, но, хвала Аллаху, не очередь, меня настигла. Она вообще как-то по дурному пролетела. Я как раз наклонился, чтобы за стекло выглянуть, когда пуля пробила дверцу, широкой полосой прорвала мне щеку, вырвала кусок кости из скулы и, по сути дела, почти оторвала ухо, от которого осталось только два кусочка снизу и сверху. Но мне еще, как я считаю, чрезвычайно повезло… Сантиметр бы в сторону, и пуля пробила бы висок. Мне со спецназовцами ГРУ вообще везет. Тогда, когда мы от офицерской группы своим джамаатом уходили, меня две пули настигли. Одна в правый каблук, вторая в левый… Похоже на издевательство, но я не верю, что есть на свете такой стрелок, который может себе подобное издевательство позволить — расстрелять человеку на бегу каблуки… Я тогда сильно обозлился, и это стоило федералам нескольких незапланированных ранее вылазок джамаата. А каждая вылазка — это человеческая жизнь, и не одна, как правило… Сейчас, после того как мне лицо изуродовали, у меня вдруг появилось громадное желание за прежнее взяться и новые вылазки организовать. Люди есть, и не все нам деньги зарабатывать. Неплохо было бы заработать и славу…

Но это после…

— Ты из меня всю кровь выльешь, — сказал я Рауфу. — Не можешь прямее лететь? Уже давно не стреляют.

Мы уже миновали позиции, с которых нас обстреливали. На второй и на третьей позициях, как мне показалось, стрелять и не собирались, на третьей вообще нам лапками махали. Но я, несмотря на ранение, успел все же за окно глянуть внимательно и увидел направляющегося от центрального лагеря в сторону линии обороны священника. Черную рясу трудно спутать с камуфлированным костюмом спецназовца. Священник нес что-то, завернутое в тряпку, и меня посетило ощущение охотника, который видит дичь, за которой давно гоняется. То есть, конечно, я уже знал, что это был лжесвященник. Но я обратил внимание даже на то, что этот лжесвященник идет с автоматом в руке. Но мы быстро мимо него пролетели, и рассмотреть подробнее главный объект своего любопытства я не сумел.

— Рад бы, да машину повредили… Как я теперь отчитываться буду?.. Ох, нагреют меня…

— Тебе заплатят, — сказал я категорично, хотя сам в этом уверен не был, поскольку разговора о возмещении риска не было.

— Кто?

— Кто в первый раз платил, — сказал я.

— Замминистра? — хмыкнул Рауф. — С него повышения категории-то не вытрясешь. А там деньги не его. Он и с первой суммой полчаса торговался.

Значит, Рауф получил приказ от своего замминистра. Это уже информация, которую я не знал. И следующий вывод напрашивался сам собой: Уматгирей имеет непосредственное влияние на некоторых членов правительства. Это радовало, и в дальнейшем это можно будет использовать при необходимости…

— Мне надо садиться, чтобы машину осмотреть. Иначе могу вообще не долететь…

— Садись. Мне тоже надо на землю.

— А где здесь сесть можно?

— Где можно, там и садись.

— Есть, кажется, площадка…

— Готово. Будете, скорее всего, жить, эмир. И только красивее станете. Легендами обрастете. Вас в ментовских сводках будут называть Человеком со шрамом.

Санинструктор позволил себе даже улыбнуться и пошутить. Будь это санинструктор из моего джамаата, я бы ему точно такой же шрам за шуточку оставил, чтобы в сводках путаница получилась и какие-то из моих грехов на него списали. Но с чужим человеком я так поступать не стал, хотя сказал о своем желании публично и посоветовал ему знать свое место. Санинструктор отошел с легкой обидой. А он, козел, хотел за свое хамство благодарности?!.

Здесь же все пять эмиров стояли. Ждали моих действий, как ждали бы приказаний. Геримхан говорил, что у него нет связи с этой стороной ущелья. Но они словно бы знали о его желании поставить здесь командовать меня. Я не стал бы командовать. Я бы просто своим делом параллельно занимался. Но дурацкая рана меня озлобила.

— Что стоите? — спросил я не слишком ласково. — Я не генералиссимус Сталин. Садитесь. У кого здесь среди вас есть спутниковые телефоны?

Эмиры переглянулись. Один за другим головами помотали. Все правильно. Это я на всякий случай спросил. Геримхан говорил, что связи нет, значит, спутниковых трубок нет. Я вытащил свою трубку, набрал номер Биболатова и сразу включил на трубке громкоговоритель.

— Геримхан, ты видел, что произошло?

— Тебя обстреляли. Я так понял. Пулеметные очереди слышал, но моих людей там не было, значит, стреляли в тебя… Догадаться не трудно.

— А почему меня обстреляли? Почему раньше не стреляли, а потом стали стрелять?

— Почему?

— В твоем окружении есть человек со спутниковой трубкой?

Биболатов на секунду задумался.

— И что?.. — спросил осторожно.

— Пока мы с тобой разговаривали, кто-то позвонил спецназовцам и предупредил, кто в вертолете. Иначе не могло быть…

Молчание длилось еще десяток секунд.

— Что задумался? — спросил я.

Трубка в ответ донесла звук выстрела.

— Был у меня такой человек. И он как раз, вроде бы, разговаривал по трубке, когда мы с тобой говорили. Он часто звонил своему дяде в Турцию…

— А дядя был совсем рядом, в той же долине. Только это не только не Турция, это еще даже не Грузия…

— Аллах распорядится его душой… — сказал Геримхан. — Он и без того воду в отряде мутил. Ему моей власти хотелось. Я так думал… А он просто хотел помешать нам стать сильным отрядом, хотел разбить нас на группы и увести своих друзей…

— Я рад, что проблема решена. Я принял твое предложение. И подумаю, что можно сделать с этой стороны. Что ты планируешь?

— Я выступаю почти всеми силами — осталась незадействованной только дальняя разведка у перевала, пятнадцать человек, и еще здесь четыре человека, на базе. Они чуть позже вступят… Сейчас пошли за гранатометами и гранатами, которые я раньше в сторону перевала отправил. Но при этом, учитывая первый плачевный опыт, выступаю и со всеми мерами предосторожности. Но пойду, будь спокоен, уверенно, как на танке. Я просто уничтожу все живое вокруг. Чтобы спецназом здесь больше не пахло…

— Надеюсь, у тебя получится, — ответил я довольно вяло, что явно контрастировало с его пионерской приподнятой бодростью. Наверное, Геримхан в детстве был активным пионером. По возрасту он должен был им быть.

— Что ты сделаешь?

— Еще не знаю. Я ранен в лицо, меня только что перевязали. Мне следует самому сказать эмирам, кто теперь ими командует, или ты хочешь объявить это?

Эмиры слушали наш разговор внимательно. И поняли, о чем идет речь. Они сами ждали этого и желали этого, потому что подчиняться друг другу не хотели, считая каждый себя выше других, но мой авторитет был значительно более высоким, чем у них у всех, вместе взятых.

— Я думаю, они уже согласны.

Эмиры услышали.

— Согласны, согласны… — закивали головами.

Значит, вопрос уже обсуждался в то время, пока я летал над позициями спецназовцев. И эмиры пришли к самостоятельному согласованному решению.

— Тогда, Геримхан, ты начинай, я познакомлюсь с обстановкой и тоже вступлю…

— Я хотел бы начать одновременно с тобой. Мы уже выступаем… Нас время поджимает…

Хорошенькое дельце! Он что, считает меня просто «пушечным мясом»? Легко сказать — выступай… Я даже не знаю, сколько у меня стволов, какое вооружение и на что способны мои бойцы. Вдруг все они повара и санинструкторы, которые только время от времени берут автомат в руки, между моментами, когда следует мешать кашу в котле или делать очередную перевязку.

— Это исключено. Я должен присмотреться к тем, кого в бой поведу. И я не вижу необходимости в одновременной атаке…

— Ты услышишь ее. Ты обязательно услышишь. Жди… Это будет сигналом, и сигнал внесет панику в ряды спецназовцев. Поторопись, моя разведка уже дает сигнал к общему выступлению. Я пошел. Тебе же будет проще.

— Я тебе уже говорил, что с этой стороны прорваться очень сложно, — возразил я. — Нужна определенная подготовка и какая-то хитрая мысль. У меня пока такой хитрой мысли нет. А бесполезно положить людей…

— Это нас не устраивает. Тогда лучше жди, когда я с другой стороны подожму…

Я действительно, еще после первого осмотра с вертолета, уже говорил Геримхану, насколько сильна в нижней части ущелья позиция спецназа. Кажется, сразу он не проникся пониманием. Но я нашел хороший ход. Людей Геримхан старается беречь. Без людей он не сможет осуществить прорыв.

— Поджимай. Так мы можем обойтись без больших потерь. Об одном прошу особо. Мне нужен груз священника. Я только ради этого сюда прибыл. Своих мальчиков предупреди, чтобы не набезобразничали…

— Я обещал и тебе, и Уматгирею. Я пошел…

— Меня в курсе дела держи.

— Я обязательно позвоню, как только будет что сказать…

— Хорошо, я звонить не буду, чтобы не отвлекать…

— Договорились…

Возможность для атаки у отряда Геримхана в любом случае лучше, чем у моего отряда. Это я оценил еще во время воздушной рекогносцировки. Ему есть, по крайней мере, где идти, есть, где спрятаться, если потребуется спрятаться для подготовки неожиданной засады. И лучшим вариантом развития событий будет, если Геримхан перебьет спецназовцев со своей стороны, а потом перейдет и на нашу и выдавит заслон под наши выстрелы. Здесь главное, чтобы он сам под наши очереди из-за поворота не сунулся. Там, при атаке с той стороны, у Геримхана уже будет убойная позиция, тогда как сейчас убойная позиция у спецназовцев в отношении нас. И если спецназовцы, отступая, сами попытаются от Геримхана за поворот сунуться, то опять же убойная позиция, точно такая же, как сейчас у них, у нас будет.

В небе опять загрохотало. Но гроза нас щадила.

— Ширвани, если лететь, то надо уже вылетать. Нам до ночи следует выбраться из гор, — сказал подошедший Рауф.

Я посмотрел на него, как на непонимающего ситуацию простачка. Рауф понял, но его все-таки мои дела касались мало.

— Не забывай, я не подписывался на участие в боевых действиях. Поиск закончен, я свободен, но хочу помочь тебе чем смогу.

— Тебе обязательно надо лететь? — спросил я.

— После того, как эти, — он кивнул за поворот ущелья, — продырявили мне вертолет, я думаю, меня со службы выгонят с треском. Могут и под суд отдать…

Я понял его правильно. Рауф боится возвращаться, но боится и не возвращаться. И ему необходим какой-то посыл, толчок, направляющий его в нужную сторону. И потому он завел со мной такой странный разговор. Он не просит, но ждет, чтобы я подтолкнул его…

Толкаться я умею…

— Тогда что ты там потерял? Начнут следствие, будут собирать на тебя все данные, докопаются, что ты в Азербайджане в розыске. Я бы на твоем месте полетел в Грузию, продал там вертолет, а потом отправился бы искать себе новый на новом месте службы.

— У меня есть такая мысль, Ширвани, — мягко склонил Рауф голову. — Пожалуй, я твоему совету последую. Что ты предлагаешь?

— Я не предлагаю тебе пойти с нами в бой. Я предлагаю проверить еще раз вертолет, отремонтировать все, что следует отремонтировать, и ждать, когда понадобится взлететь. Пока можешь даже поспать в кабине, никто тебя не побеспокоит.

Но побеспокоили раньше, чем Рауф ответить успел. По ущелью прокатился грохот, какого я еще не слышал, хотя много лет уже воюю. Конечно, я понимаю, что это эхо создало грохот, а в действительности это было что-то другое. Из чего-то стреляли, что-то взорвалось и звук усилился многократно. Усилился так, что все вздрогнули, даже я.

— Уснуть, пожалуй, не удастся, — сказал Рауф. — В той стороне слишком громко разговаривают. А ты можешь помочь мне найти покупателя на вертолет?

— Я обещаю попробовать… Есть мысли относительно одного состоятельного типа. Правда, этот человек, боюсь, пожелает купить машину вместе с пилотом, но, возможно, я смогу его уговорить на другие условия. А вертолетчика он себе найдет и в Грузии…

— Громко разговаривают, — повторил Рауф, прислушиваясь.

Прислушивались все, в том числе и я. Грохот, походящий на мощный артиллерийский залп, плавно перерос в активную автоматно-пулеметную стрельбу. Не слишком, надо сказать, активную, но все же достаточно интенсивную, если учесть, что спецназовцев было немного. Из этого я сделал вывод, что Геримхан, как и обещал, все свои силы бросил на уничтожение горстки надоевших ему несговорчивых людей. И активно подавляет все их попытки к сопротивлению.

Но я не стал терять время. Предстояло еще посмотреть, что за парней мне навязал Геримхан Биболатов. И проверить вооружение. И вообще подумать — может быть, можно что-то самому сделать, без Геримхана, чтобы поддержать свой авторитет. Какая-то мысль в голове вертелась, но я никак не мог за нее ухватиться…

Горы родные, но камни в них предатели… Шуршат под ногами, и даже дождь шуршание не скрадывает… Шаг, еще шаг… Все в напряжении и настороженности… Предельная концентрация, предельная осторожность… Чтобы никто не услышал…

В отличие от пяти недружественных друг другу эмиров в разведку я пошел сам, чтобы самому увидеть все, понять и ощутить. Только так можно потом правильное решение принять. Эмиры, памятуя о потерях в первом столкновении и зная привычную уже всем боевую готовность спецназовцев, со мной пойти не решились. Только отправили от каждого джамаата по разведчику. Я выбрался к самому повороту ущелья, хотя первоначально планировал дойти только до середины и чуть-чуть спуститься по склону — там заросли кустов, если хорошо пригнуться и не бояться натрудить ноги, позволяли пробраться скрытно. Только один из разведчиков решился пройти со мной до конца и, естественно, трое прилетевших со мной парней. Другие разведчики остановились на полдороге, то есть там, где я и собирался остановиться вначале. Они решили, что я не смелый, а просто дурак, и вперед иду только потому, что не понимаю величины угрозы. Более того, все они, включая моих разведчиков, были в камуфляжке, я же был в простом цивильном костюме, который был хорошо заметен среди зелени кустов, омытых дождями. И все равно я не боялся угрозы… Я понимал… Я всегда прекрасно понимал величину любой угрозы и только потому оставался во многих случаях в живых. Но любая угроза становится бедой только тогда, когда сам ртом воробьев ловишь и думаешь не о том, в каком месте может враг появиться, а о том, с кем сейчас твоя жена спит. Я никогда не был женат, и потому мне об этом думать не надо…

Шли осторожно, готовые к появлению федералов в любой момент. Птица бы неожиданно из-за поворота вылетела, мы бы и ее подстрелили, потому что настрой такой был — стрелять на всякое движение. Добрались мы до того самого места, где нос к носу столкнулись наши джамааты с готовыми к бою спецназовцами. Наши тоже, говоря честно, к бою должны были бы быть готовы, потому что шли и торопились на звуки перестрелки, что далеко по долине разносились. Но эта торопливость и подвела их. Звуки перестрелки слышались отчетливо и издалека, а люди, выросшие в горах, даже если им эхо мешает, умеют понимать, откуда этот звук идет. И они пока еще были непростительно расслабленны, собираясь подготовиться к тому моменту, когда окажутся к перестрелке ближе. Они еще ничего не знали о крушении вертолета. Они вообще узнали об этом только тогда, когда я высадил троих своих парней, а сам полетел на рекогносцировку. И не предполагали, с кем ведет бой эмир Геримхан Биболатов. Но даже если бы и знали, то едва ли сумели бы предвидеть такую быструю реакцию спецназовцев. Те сразу выставили заслоны в одну и в другую стороны. И заслон с нашей стороны тут же, без раздумий, включился в бой, потому что был готов к любой неожиданности. А пять джамаатов включились с опозданием, и потому полтора джамаата перестало существовать…

Меня очень тянуло взглянуть за поворот. Просто магнитом каким-то тянуло.

Я сделал знак рукой, останавливая своих сопровождающих, и стал красться, буквально по тридцать секунд затрачивая на каждый шаг. Я даже камни под ногами мысленно прижимал к земле, запрещая им шевелиться. И прошел беззвучно. На повороте лежал большой камень. Даже не камень, может быть, а целая небольшая монолитная скала. Когда-то она свалилась сверху, и теперь тропа огибала ее. Это было самое крутое место при повороте. За эту скалу я и пробирался, памятуя, что рассматривал это место с вертолета, и тогда еще определив, что от этой скалы до бруствера спецназовцев три десятка метров.

Выглядывал я осторожно. Выглянув, сразу заметил стволы автоматов, уставленные именно в мою, казалось, голову. Так всегда кажется, знал я, что все только в тебя целятся и только тебя одного намереваются убить. Даже когда вокруг сотня других людей — все равно убить намереваются только тебя. Наверное, это какой-то закон психологии, но я давно уже привык к этому ощущению и не боялся его. Я не боялся стволов автоматов. Но я увидел еще кое-что… Кое-кого то есть… Я увидел человека в черной рясе, идущего к позициям со стороны ихнего лагеря. Священник был еще далеко. И тогда я понял, что вертелось недавно у меня в голове, какая мысль созревала, но никак не могла созреть…

Лжесвященник…

Это мой ход, и я должен сделать его мастерски.

Может быть, очень хороший шанс…

Камень за шиворот попал и мешает… Не камень, конечно, а камушек, крошка какая-то каменная, угловатая, и потому колючая. Много мусора на голову свалилось, когда содрогнулось дерево над моей головой от одновременного залпа целой толпы «подствольников». Тело мокрое и потное, и от дождя тоже мокрое, но дождь не липкий, а пот липкий, и к телу весь мусор прилип. А камушек чуть побольше глубже провалился и где-то ниже правой лопатки в тело вцепился, царапаться начал. Но раздеться в моей норе невозможно, а вне норы, когда выберусь, мне будет уже просто некогда раздеться и вытряхнуть этот проклятый камушек. Надо будет ловить момент, прятаться и пробираться как можно быстрее к своим на перевал.

Но я знаю по опыту, что какая-то мелочь, пустяк, бывает, столько неудобства доставляет, что измучает больше раны средней тяжести. И потому момент придется выбрать и этот треклятый камушек вытряхнуть.

Только после этого мощного и впечатляющего залпа я понял, почему старший лейтенант Воронцов снял нас со скалы, хотя позиция там была, казалось бы, чрезвычайно удобная для защиты прохода по дну ущелья, а меня категорично предупредил, чтобы я подальше от той же скалы себе нору нашел. На скале обзор был хороший, и стрелять оттуда было удобно. Мы сравнительно небольшим составом смогли уничтожить вдвое больше боевиков, чем нас было, при этом сами потеряли только троих. Но троих мы потеряли как раз после точного выстрела из «подствольника». Граната «подствольника», конечно, не пуля, и точно положить ее в нужное место, тем более навесным выстрелом, очень сложно. Однако гранате, как раз потому, что она не пуля, достаточно разорваться в пяти метрах от тебя, и ты уже выведен из строя. Помимо осколочного ранения еще и обязательная контузия, которая не добавит тебе боеспособности. Имея возможность дать залп из шестидесяти «подствольников» сразу, боевики обязательно накрывали скалу, и никого осколки пощадить не могли бы. Непонятно еще, как скала такую детонацию выдержала…

Потом бой пошел в нормальном русле. Наши бандитов накрыли очередями очень вовремя. Те не среагировали правильно и потому понесли потери. Но потом, памятуя еще о своем преимуществе в живой силе, вперед двинулись. Мне из норы не видно было, как отступают наши, но отступали, видимо, организованно и неторопливо, потому что боевики в атаку не бежали, а перебегали от укрытия к укрытию, и время от времени то один падал и не вставал, то другой. Правильное тактическое построение боя удачно сводило на «нет» численное преимущество наступающих. Старший лейтенант Воронцов свое дело знал.

А я знал именно свое дело, солдатское, и приступил к дальнейшему выполнению приказа…

Я же говорил тебе, мама, что очень постараюсь поторопиться. Вот я и тороплюсь… Я уже не сижу на скале, запертый с нескольких сторон — с двух боевиками, с двух скалами, через которые не перебраться, — я уже в дороге. Спешу быстрее до тебя добраться и попутно своих сослуживцев выручить. Конечно, все на это смотрят иначе, все считают, что я спешу сослуживцев выручить, а все остальное никого, кроме нас с тобой, не касается, да они, в основном, и не знают о том, что ты у меня есть и какая ты у меня есть, не знают, как и почему ты меня дожидаешься, считая часы… Не знаю только, часы до встречи или часы своей жизни… Мне бы, конечно, хотелось, чтобы было первое…

Тебе можно было бы обвинять меня, все равно, кстати, не виноватого, в том, что я сижу вместе с другими в засаде, стреляю и в меня стреляют, и не бегу к тебе бегом… Я бы даже на это не обиделся, мама, если бы это помогло тебе чувствовать себя лучше… Ты же знаешь в глубине души, что я не обидчивый… Вернее, ты так думаешь и всегда думала, когда оскорбляла меня всякими самыми последними словами, тебе легче было так думать, чтобы не думать о том, что ты несправедлива и я на тебя обижен за несправедливость. В девяносто девяти случаях из ста ты была действительно несправедлива. И я обижался. Но я держал свою обиду в себе, жалея тебя. Я думал о том, как было бы тебе больно осознать, что ты планомерно и регулярно уничтожаешь меня… Ты же в отдельные минуты могла и не уничтожать, ты сама себя винила и говорила, что любишь меня, и только добра мне желаешь, желаешь исправить меня, и потому постоянно ругаешься. А меня не надо было исправлять. Я не был кривым… И я все терпел, мама…

Я и теперь терплю… Обстоятельства не пускают меня, хотя я тороплюсь. Но я терплю и, по мере возможности, борюсь с обстоятельствами.

Когда бандиты прошли мимо меня, а я спустился на дно ущелья, мне ничего не стоило бы расстрелять их в спину. Всех, конечно, я не успел бы. Но хотя бы последних, в том числе и их эмира, который руководил боем, но сам при этом в нем практически не участвовал, потому что даже автомата не имел, только носил по-ковбойски камуфлированную шляпу со шнурком на подбородке и имел, тоже на ковбойский лад, на каждом бедре по пистолету Стечкина. Модель я по стандартной армейской кобуре определил. У «АПС» кобура характерная, которую можно в качестве приклада использовать, чтобы вести прицельный автоматический огонь. Но эмир и пистолеты не доставал. Он только рукой указующую и почти величественную отмашку делал, не пальцем даже, а рукой, показывая направление. Его слушались…

Они прошли, я спустился в нижние кусты, осмотрелся, нет ли слева от меня отставших бандитов, но там стояла тишина, и туда именно лежал мой путь. Справа шел бой, справа перебегали боевики, стреляли сами, в них стреляли, они иногда падали от пуль, иногда падали, чтобы пули пролетели над головами, а потом снова бежали. И ближе к кустам держался эмир, стараясь не попадать в сектор обстрела. Старший лейтенант Воронцов называл его, кажется, Геримханом. А фамилию я не запомнил… Но мне не нужна его фамилия. Я бы и без фамилии снял его аккуратной короткой очередью. Но передо мной задача стояла другая. Мне не надо было в этот момент бандитов останавливать, мне необходимо было остаться незамеченным и дойти до роты на перевале, чтобы привести в долину подмогу. И при этом существовала реальная опасность получить пулю в спину от своих же. Меня не видят за кустами, стреляют в боевиков, пули кусты прошивают и летят вдоль долины. В этом я убедился почти сразу, как только ступил на тропу. До поворота ущелья оставалось немногим более сотни метров, и я постарался преодолеть это расстояние, как можно плотнее прижимаясь к склону, для чего мне пришлось потерять скорость, потому что через высокие кусты идти нелегко, зато остаться в живых.

Уже через пятьдесят метров я услышал разговор. Разговаривали по-чеченски, и понять я ничего не мог. Но незнакомый язык не мешает видеть, и я увидел странное сооружение…

Четыре колеса от детского велосипеда, четыре передние вилки от того же велосипеда, закрепляющие колеса. И все это связано между собой четырьмя недлинными жердями. Причем связано так, что нет углов жесткости. Рама вихляется, как хочет, и при этом не ломается, что повышает проходимость странного транспортного средства. Одно колесо переезжает через камень, рама только изгибается в плоскости. Просто, как все гениальное. Такая телега вполне может везти груз даже по наклонной поверхности. А сама рама покрыта обыкновенным брезентовым полотном, на котором непонятный груз в связанных и к раме прикрученных мешках и еще что-то довольно длинное, тоже в брезент замотанное и привязанное к раме. Я не сразу сообразил, что это такое. Только потом по размерам и по общим очертаниям под брезентом не догадался, а только предположил, что везут гранатометы «РПГ-7». Несколько штук. А в мешках, должно быть, гранаты к гранатометам. «РПГ-7» — оружие мощное и разнесет бруствер без проблем, поэтому просто так пересидеть в кустах, дожидаясь, когда освободится путь, я не мог. В любом случае, если даже это не гранатометы, я видел перед собой двух бандитов, которые с каким-то грузом догоняли своих ушедших вперед товарищей. Решение пришло быстро, быстрее, чем я мог осмыслить последствия. Я поднял автомат и дал две короткие очереди. Бандиты упали сразу. Но тут же чуть со стороны раздались другие очереди. Теперь уже стреляли в меня. И я не видел, кто стрелял. Но и меня, наверное, тоже не слишком хорошо видели, только предполагали по звуку выстрелов, где я укрылся. А звук в тесном ущелье вещь ненадежная. И потому пули ушли в сторону. Я же оказался в более выгодном положении, поскольку видел перед собой все кусты на дне ущелья впереди, и укрыться так, чтобы я не видел их, бандиты могли только в одном месте. Я и дал туда очередь. И никак не ожидал услышать такой мощный взрыв. Куда я мог попасть, догадаться было трудно, но взрыв сопровождался не только звуком, но и пламя взлетело над кустами, из которых, естественно, никто не стрелял.

Подсказка не пришла, а упала с неба…

Подсказка в форме колеса от детского велосипеда, подброшенного взрывом. Колесо упало аккуратно, подпрыгнуло, попыталось покатиться, но упало… И еще что-то падало, в том числе и на меня — настолько сильным был взрыв. Я понял, что взорвалась еще одна телега, точно такая же, как первая. И перевозили в мешках, скорее всего, гранаты к «РПГ-7», причем гранаты уже подготовленные к боевому использованию, то есть со взрывателями. Не думая долго, я повернулся к первой тележке и дал очередь по ней. Новый взрыв заставил меня самого чуть ли не в землю вжаться, так сильно полетели осколки окружающих телегу камней…

Значит, я оставил бандитов без мощных гранатометов. И догадаться было нетрудно, что гранатометы вместе с гранатометчиками задержались, потому что были отправлены раньше в сторону перевала. Именно с таким мощным оружием Геримхан рассчитывал совершить прорыв через ряды нашей роты. Тем не менее я понимал, что это все равно было бы трудно сделать, потому что мы там, на перевале, основательно окопались, и окоп в полный профиль — это не каменный, сложенный наспех бруствер, он вполне способен защитить даже от «РПГ-7».

Не много времени прошло, и новый взрыв раздался, причем мне показалось, что небо в нижней части ущелья слегка посветлело, но посветлело не просветом в облаках, а каким-то красным отблеском. Что там еще взорвалось, я не знал, а гадать не желал. Взрыв мог нанести урон одинаково как боевикам, так и нашим солдатам, это, конечно же, меня беспокоило, но вовсе не отменяло моей задачи. Ее все равно следовало выполнять.

Мне при этом трудно было предположить, насколько облегчил я себе или усложнил дальнейшее продвижение по маршруту этим удачным для остальных бойцов взвода Воронцова действием. Но уже то, что я оставил боевиков без тяжелых гранатометов в случае попытки прорваться через перевал, тоже радовало. А я любоваться плодами своего труда долго не стал, потому что маршрут мне следовало преодолеть как можно быстрее и как можно быстрее привести сюда помощь. И потому я снова двинулся вперед по тем же кустам до самого поворота ущелья. Дальше за поворотом ущелье стало заметно подниматься, хотя и слегка сузилось, и центральная часть его должна была хорошо просматриваться сверху. Я не знал, кто там может впереди оказаться. Старший лейтенант Воронцов предупреждал, что бандиты наверняка выставили ближе к перевалу дальнюю разведку. Было бы не слишком приятно нарваться на засаду этой разведки. И потому я не рисковал, пока день, наполненный грозами, не стал к вечеру клониться, и шел по кустам, где меня заметить труднее. Так, вскоре я миновал два расположенных неподалеку друг от друга затушенных кострища. Именно затушенных, затоптанных чьими-то ногами, но еще сохранивших тепло и отдельные непрогоревшие угли. Здесь, как я понял, и была основная база боевиков. Отсюда они двинулись к месту падения нашего тяжелого вертолета. Наверное, где-то неподалеку были и другие кострища, поскольку вся банда у этих двух просто поместиться не могла бы, но искать их у меня необходимости не было.

Пока позволяло светлое время суток, я постарался найти это место на карте, чтобы лучше ориентироваться во времени, а не в направлении. Пилотская карта заметно отличается от армейских, но и с армейскими картами работают в основном офицеры, а солдатам заглядывать в них приходится лишь время от времени. Хотя работе с картами нас, конечно же, обучали, и я, помнится, даже зачет в «учебке» сдавал. Пилотская карта изобиловала какими-то цифровыми знаками, отметками, стрелками, многочисленными пунктирными линиями, непонятными для непосвященного, и сразу определиться по ней было трудно. Но все же профиль ущелья просматривался явственно, и я отыскал место, где нахожусь. И с печалью отметил, что успел преодолеть только одну шестую часть пути. А последующий путь предстоял не самый простой — чем дальше, тем уклон должен становиться более значительным, следовательно, мне предстояло постоянно в гору взбираться. Но я готов был к этому и не отчаивался. Надо переходить в режим марш-броска и увеличить скорость передвижения. Усталости я пока не чувствовал, только камень, залетевший за шиворот, сильно мешал. Я все же остановился, снял «разгрузку», снял бронежилет и куртку и вытряхнул камень. И сам удивился, насколько свежим и легким себя после этого почувствовал. И прибавил скорость. Но для этого мне пришлось выйти на середину узкого ущелья. Риск, как мне показалось, был минимальным, потому что дальняя разведка не должна была находиться неподалеку от базового лагеря. Дальняя разведка должна в бинокль разглядывать перевал и наши посты на перевале, изучать проходы и подходы, тщательно следить за всем, особенно за походами солдат за водой к источнику, потому что солдаты хорошо изучили проходы в минных полях, хотя эти проходы никакими вехами не обозначены. Боевики проходы должны изучать, если желают здесь прорываться. И потому им некогда следить за тем, что там внизу происходит. Расстояние, скорее всего, не позволяет услышать звуки взрывов, и тем более звуки стрельбы. И дальняя разведка, если не поддерживала с эмиром постоянной связи, то была не в курсе событий внизу. Но даже если бандиты в курсе событий, они пока не поспешат на помощь к своим, потому что слишком велик численный перевес у боевиков и нет у них причин беспокоиться.

А это значит, что я могу вполне позволить себе хотя бы еще на большей части пути спешить. И только в последней части придется скорость сбросить и быть предельно осторожным…

Если бы ты видела, мама, как я спешу к тебе… Я передвигаюсь то быстрым шагом, то на бег перехожу. Я стараюсь дышать ровно, чтобы сохранить дыхание на всем пути. В горах это вообще трудно. Перевал для того и существует, чтобы там переваливаться через горный хребет. А горные хребты очень, мама, высокие. А на высоте, это даже тебе, наверное, известно, существует кислородное голодание. Я еще не чувствую его, но на самом перевале, пока не привыкнешь, дышать в самом деле трудно. Через такие перевалы машины не ходят, потому что автомобильным двигателям кислорода не хватает. Задыхаются они на подобных высотах. А люди выносливее автомобильных двигателей. По крайней мере, те люди, что в спецназе ГРУ служат…

Ты, мама, мечтала увидеть во мне великого и знаменитого спортсмена, раз уж не получился из меня великий и знаменитый музыкант. Я стал только заурядным мастером спорта. Не хилым человеком, но и не звездным… А сейчас я в спецназе ГРУ служу, мама. Я не великий и не знаменитый по-прежнему, но пустили бы сейчас сюда, ко мне, на дистанцию всю сборную России по дзюдо. И я уверен, что ни один из членов сборной страны не выдержал бы этот темп. А я его выдерживаю, хотя я заурядный мастер спорта и вполне обычный, ничем от других солдат не отличающийся спецназовец.

Мне, конечно, приятно было бы рассказать тебе сейчас, как я спешу к тебе. Я в самом деле спешу к тебе, но я одновременно спешу и спасти своих товарищей. И то и другое для меня важно, потому что они сейчас находятся точно в такой же опасности, как и ты… И я даже вопрос себе задавать не буду, что для меня важнее. Ты уж не обижайся, мама, на это, и хотя бы раз в жизни попытайся меня понять…

Я в силы свои верил слепо, но уже через час пути убедился, что надежда моя начинает колебаться под встречным ветерком, что несет с гор обычную для этих мест вечернюю прохладу. Это даже больше чем прохлада. Ближе к утру эта прохлада становится если не холодом, то чем-то близким к нему. Это я еще по перевалу знал. Но сейчас ощутил многократно острее. Конечно, когда ты вспотел, когда всю твою одежду, кроме разве что бронежилета, выжимать можно вместе с содержимым карманов, холод в первое мгновение ощущается приятным, и начинаешь даже думать, что так тебе идти легче. Однако радость не долго длится. Я ведь не только вспотел, я еще и под дождем основательно вымок, хотя выше по ущелью дождя уже не было, и я даже не заметил, когда он прекратился. И мокрая моя одежда начала контрастировать с разгоряченным, сильно разгоряченным телом. Одежда начала обжигать, и особенно явственно это сказывалось тогда, когда я останавливался, чтобы привести дыхание в порядок. Дыхание понемногу сбиваться стало, и приводить его в порядок требовалось все чаще и чаще. Делается это просто. Останавливаешься, наклоняешься буквой «Г», разводишь на вдохе руки в стороны, а потом медленно опускаешь их на выдохе. И в последний момент соприкосновения ладоней выдох должен быть полным, таким полным, чтобы ты чувствовал, как воздух выходит уже не из легких, а из низа живота. Десяток таких движений, потом десять секунд отдыха просто в нормальном стоячем положении, и можно снова в путь. И вот как раз в эти моменты восстановления дыхания, когда останавливаешься, всю кожу начинает одеждой обжигать. Ощущение приятное только в самом начале, когда в первый раз останавливался, потому что в первый раз оно прошло сразу после возобновления движения. Во второй раз задержалось дольше, в третий уже казалось, что слишком надолго это ощущение пришло, а потом уже стало казаться, что оно никогда не пройдет и я осужден вечно мерзнуть. И самое скверное было в том, что само подобное охлаждение уже сбивало дыхание. На восстановление организм тратил силы, нужные для другого, для движения, и приходилось зубы стискивать, чтобы силы нашлись.

Дыхание сбивалось, а ноги в задней части бедра становились все более непослушными, словно ватными. Моя выносливость имела пределы, и я убедился, что занятия и тренировки, конечно, помогают, потому что не каждый спортсмен выдержал бы такой подъем, тем не менее решают не все. Я никогда не уставал до такой степени на тренировках, никогда… И ни один тренировочный марш-бросок не мог меня заставить самому себе признаться в слабости и ограниченности сил. Сейчас я готов уже был признаться. Конечно, только и исключительно самому себе. И я даже начал подумывать о более-менее продолжительном привале, об отдыхе, который восстановит силы и даст возможность идти дальше в том же темпе. И поймал себя на том, что как только подумал об отдыхе, так ноги сами собой стали передвигаться медленнее, и шаг уже не стал таким упругим, как раньше. Но тут, к счастью, прохладный, если не сказать больше, ветерок подул сверху с новой силой и обдал тело холодом. Я понял, что если остановлюсь надолго, я просто замерзну. В моем положении переохлаждение тела вызовет еще большую усталость, чем усталость от перенапряжения. Это придало сил, и я дальше двинулся. Я побежал дальше, хотя бежать вверх было гораздо труднее, чем идти. Я на бегу сильно расслаблял ноги, чтобы они отдыхали, тем не менее усталость накапливалась. Потом усталость с ног на плечи перешла. И я понял, что не доберусь так быстро до роты на перевале, если не сниму бронежилет.

Пришлось остановиться, снова снять сначала разгрузку, потом бронежилет, потом выбросить из карманов разгрузки все лишнее. Жалко было расставаться с трофейным пистолетом. Но я расстался. Правда, его я не выбросил, как выбрасывал моток проволоки и плоскогубцы. Пистолет я под бронежилет положил. Как сказал бы наш священник отец Валентин, даст Бог, на обратном пути заберу.

Следующие полчаса я ругал себя последними словами, что так поздно спохватился. Снять бронежилет следовало сразу, снять и тому же отцу Валентину оставить. Только конченый дурак будет бегать в гору в бронежилете, как я.

Уже плотная темнота встала над ущельем, но склоны с обеих сторон стали совсем не такими, как раньше. Сейчас каждый склон в три раза уменьшился и уже не склоном стал, а небольшой возвышенностью. Значит, я подобрался к выходу из ущелья. Отсюда до нашего перевала рукой подать. И я хорошо знаю эти места, но знаю их взглядом не снизу, а сверху. И даже знаю проход через минное поле, что находится совсем рядом. Это поле, как мы говорили, «замороженное». Мы не ходили по нему, потому что в эту сторону нам ходить было некуда. Источник с водой находился в другой стороне.

Сейчас я могу идти через минное поле как раз по проходу, который помню. Я был среди тех, кто закладывал там мины…

Только дадут ли мне пройти, вот в чем вопрос?

Я едва успел отпрыгнуть в кусты…

Впереди отчетливо слышалась чеченская речь…