При всем своем желании, мама, я никак не могу поторопиться к тебе. То есть я тороплюсь, честное слово, я очень даже тороплюсь, я даже только что второпях двоих бандитов застрелил, только чтобы вырваться отсюда и дальше к тебе поторопиться. Может, даже больше, чем двоих, потому что я и в других тоже стрелял, но в них и кроме меня стреляли, а я точно видел, что в двоих попал именно я. Я бы сам всех бандитов расстрелял, только чтобы вырваться побыстрее. Но ты же этого не знаешь, ты же, даже если я тебе это скажу, не поверишь, что я тороплюсь, ты даже в состоянии подумать, что я умышленно в эту историю влез, только чтобы к тебе не попасть побыстрее…

Такое уже было однажды, если ты помнишь… Когда я непродолжительное время в студентах ходил. Ты мебель новую хотела купить, и мы договорились встретиться возле мебельного магазина. Я в автобус сел, чтобы на эту встречу поехать, а в автобус грузовик въехал. Я тогда сильно головой стукнулся, и разбитым стеклом мне голову в трех местах слегка поранило. Поранило слегка, и крови было немного. Я от помощи врачей отказался. Просто кровь вытер, и все… Но на встречу с тобой возле магазина я опоздал. Ты уже купила мебель сама и вместе с грузчиками уехала домой. Я домой приехал, когда мебель уже была расставлена…

Помнишь, как ты не поверила мне. Ты даже сказала, что я голову сам себе чем-то расковырял, только чтобы тебе не помогать. А у меня очень сильно голова после удара болела. И я даже возражать тебе привычно не стал.

Я не могу доказать и не смогу доказать тебе, мама, как я тороплюсь к тебе.

Но я тороплюсь…

Тебе все равно остается только ждать, когда обстоятельства позволят мне превратить мою торопливость в передвижение в сторону дома.

Я тороплюсь, хотя ты этого не знаешь…

Взрыв выпущенной навесом из «подствольника» гранаты на самом краю скалы, но все же непосредственно вблизи нашей позиции, заставил содрогнуться почву под локтями, упертыми в камни. Показалось, что взрыв был не один, а сразу несколько гранатометов стреляли с разных сторон, и всю скалу накрыли. Это эхо разгулялось так разудало. И почва содрогнулась так, что невольно мелькнуло опасение, что скала не такая и устойчивая, какой кажется внешне, и вполне может осесть и свалиться под склон, увлекая за собой нас. Но она устояла, и устояла бы под взрывами еще многих, наверное, гранат. Скалы более устойчивы, чем люди.

Я в правую сторону посмотрел еще до того, как успела осесть земля, камни и пыль, взрывом поднятые, но сразу определил, что у нас потери. Такой близкий взрыв не может не стать убийственным. И он стал, судя по тому, как свесил голову с камня старший лейтенант Валуев. Это я увидел уже минутой позже. Пыль и дым осели. Земля сырая после дождя, потому и осели они так быстро. И я все увидел. Рядом со старшим лейтенантом младший сержант Отраднов лежал, и старший лейтенант, так получилось, его своим телом от осколков прикрыл, потому что Отраднов в небольшом углублении устроился вместе с трофейным пулеметом. И продолжал стрелять во время взрыва и после. А дальше, за Отрадновым, двое солдат, наоборот, на возвышении в сравнении с младшим сержантом и старшим лейтенантом лежали. Они тоже головы уронили…

А дальше я лежал. Но до меня от места взрыва метров семь-восемь, у осколков гранаты «ВОГ-25» зона поражения около пяти метров. Может быть, меня и достало вместе с комьями земли и мелкими камнями, но я это только после не ощутил даже, а осознал. Но в целом, кажется, даже не ранило. Боли, по крайней мере, не было.

— Я снял гранатометчика… — сообщил Отраднов. — Погранец убит, принимаю команду на себя! Меня слушай!.. Патроны беречь… Стрелять только прицельно.

Гранатометчик точно стрелял. И хорошо, что Отраднов сумел нас от него избавить. Есть такие спецы и у боевиков, и у нас. Они гранату, как рукой, кладут, куда захотят, и не видят разницы, прямой наводкой стрелять или навесом, уперев приклад автомата в землю…

— Наши пошли… — сказал я, заметив, как перешли ущелье и заняли позицию на противоположном склоне, чуть дальше застрявшего корпуса вертолета, два бойца. С моей возвышенной позиции это хорошо было видно, но не видно было, кажется, младшему сержанту.

— Где? — спросил Отраднов.

— Дальше вертолета… Метров на восемьдесят…

— Точно — наши? — переспросил он.

— Наши, — подтвердил кто-то, занявший позицию еще выше меня. — И внизу четверо. Все перевязаны. Воронцов раненых на работы погнал. Бруствер кладут…

— Значит, как только бруствер выложат, нас отсюда снимут… — сделал вывод Отраднов и дал очередь в кусты, заметив там какое-то движение.

И точно, из кустов кто-то выпал, сваленный очередью. Нам было видно только криво лежащие ноги, одна из которых была неестественно вывернула. Раненый не смог бы с такой вывернутой ногой лежать, обязательно бы ногу подтянул.

Наша удобная позиция была хороша тем, что до нас добраться было трудно. Четырежды еще боевики стреляли из «подствольников», но гранаты ложились далеко — три из них вообще намного выше по склону, обдавая нас после разрывов мелкой осыпью камней и падающими ветками деревьев, а одна даже не долетела до скалы, к тому же еще гораздо правее ушла. Хорошего гранатометчика, к нашему счастью, в их рядах больше не нашлось. Автоматный же и даже пулеметный обстрел еще до того, как нанести нам урон, показывал точку, из которой стреляют активно. А активная стрельба всегда отнимает время и показывает, откуда огонь ведется. И за это время мы, плохо видимые снизу, успевали с нескольких точек ответить в одну и погасить ее. Но в то же время и сами мы были здесь заперты и могли бы держаться, нанося противнику урон, только до темноты. А с наступлением темноты, не имея приборов ночного видения, мы уже стали бы только гипотетической угрозой, о которой знают, но которую не боятся, и противник мог бы пройти у нас под носом в одну и в другую сторону, если боевикам приспичит выпить, закусить и покурить в секторе нашего обстрела. На вспышку огня стрелять с такой дистанции вполне доступно. Конечно, подкрасться к нам по склону даже в темноте проблематично. Но это ничего не давало нам, поскольку наша задача была простая — удержать бандитов до того, как закончится разгрузка раненых из вертолета. Разгрузка, видимо, уже закончилась, по крайней мере, мне не видно было никакого шевеления там, у корпуса, да и старший лейтенант Воронцов оттуда ушел. Следовательно, нам уже можно было бы и покидать позицию. Но вот как это сделать под обстрелом, а миновать обстрела невозможно, пока внизу, под нами, остались живые боевики. И выбить их оттуда невозможно, потому что мы видим их не лучше, чем они видят нас… В итоге получается эффект замкнутого круга, который разомкнуть без помощи извне невозможно. Но и старший лейтенант Воронцов, должно быть, понимает положение, и, если уж он зашевелился там, внизу, значит, что-то готовит, чтобы мы могли осуществить прорыв…

Старший лейтенант Воронцов, однако, не слишком, как мне показалось, спешил. Со стороны посмотреть, он что-то искал внизу, под остатками вертолета, словно нечто важное и необходимое из корпуса вывалилось, и найти это было делом жизни или смерти. Даже на четвереньках местами ползал.

— Что он ищет? Пять рублей в прошлом году потерял? — поинтересовался кто-то из солдат слева от меня.

— Минирует, похоже… — отозвался другой.

— Чем минирует? У него в каждом кармане по «МОН-50»?

Имеющиеся в роте «МОН-50» мы выставили на подходах к перевалу.

— Или «растяжки» ставит…

— Непонятно что-то… Там, среди камней…

— Старлей умеет… Замаскирует — не найдешь…

Мы молча ждали развития действий. Старший лейтенант Воронцов нам был хорошо виден, но невидим для противника, которого от него отделяли густые заросли кустарника и легкий поворот ущелья в нижней части, тогда как на склонах этот поворот никак не выражался. Но мы все равно контролировали оставшихся внизу боевиков с повышенной внимательностью. Это непреложный закон: даже если приказа не поступало, но ты видишь своего, и знаешь, что противник рядом, ты обязан прикрывать своего, тем более своего командира. А старший лейтенант Воронцов в настоящий момент стал и моим командиром. И я прикрывал его так же старательно, как и остальные. Но сам старший лейтенант словно бы и не видел этого. Мне показалось, что он, спустившись на дно ущелья, ни разу в нашу сторону взгляда не бросил.

Но любая работа имеет привычку заканчиваться. Закончилась и та, что выполнял Воронцов. И только после этого он сделал какой-то знак одному из своих парней на противоположном склоне, второй в это время с биноклем дальние подступы осматривал и двинулся от нас ближе к середине, туда, где еще четверо раненых солдат, превозмогая боль, что было видно даже издалека, спешно сооружали бруствер, перекрывая ущелье, как казалось издали, игрушечной крепостной стеной.

Старший лейтенант работу, кажется, одобрил, только сделал несколько замечаний, и срочно была усилена и поднята центральная часть стены. Только после этого Воронцов отдал еще какие-то команды, солдаты проверили патроны, отчитались перед командиром, и двое из них полезли на противоположный склон, чтобы усилить позицию первой пары. Тут же со склона спустились невидимые мной ранее два пулеметчика, которых раненые и сменили. И в нашу сторону без задержки двинулась группа, состоящая из старшего лейтенанта, двух пулеметчиков и двух раненых автоматчиков. Шли сначала быстро. Чтобы никто из боевиков не высунулся и не заметил их, младший сержант Отраднов дал несколько коротких и хлесткий очередей по кустам, предпочитая проредить самые густые, где легче всего спрятаться. По себе знаю, что при таком ненаправленном обстреле очень хочется голову в плечи вжать и от земли не отрываться, потому что не знаешь, в какое место следующая очередь будет направлена. Но в общем-то младший сержант все сделал правильно, однако старший лейтенант Воронцов остановился и в нашу сторону посмотрел, а потом отмашку рукой сделал, передавая немой приказ, Отраднову понятный. Младший сержант стрельбу сразу прекратил, потому что стрелял он, время от времени все же поглядывая на командира и ожидая его реакции.

Четверка раненых на противоположном склоне, несмотря на редкие заросли, в которых трудно спрятаться, где ползком, где на четвереньках уже приближалась к нам. Бандиты прятались от взглядов с нашей скалы. А спрятаться одновременно и со стороны противоположной они не могли. И потому очереди, оттуда раздавшиеся, как только старший лейтенант со своей группой вышел на позицию по другую сторону кустов, сразу доставили им неприятности. Но эти очереди несли не столько поражающий характер, сколько указывающий нам, сидящим на скале, и мы это поняли.

— Определить цели! — скомандовал младший сержант Отраднов. — Огонь!

Кусты мы, грубо говоря, прорубали очередями. И тут же выскочили бандиты, оказавшиеся между двух огней. Их оказалось восемь человек, хотя, по моим прикидкам, должно было бы быть меньше. Воронцов дал команду своим, мы стрельбу прекратили, как и парни с противоположного склона, а нижняя группа, оказавшись внезапно в предельной близости от растерянного противника, просто расстреляла его. Все кончилось быстро и четко, ответные неконцентрированные очереди, кажется, никого не задели.

И тут же Воронцов знаками дал команду нам. Отраднов во весь рост встал и сделал ответный знак. Видимо, это была принятая во взводе жестикуляция, и все здесь понимали ее, поэтому сразу, не дожидаясь команды младшего сержанта, начали спускать тела убитых и спускаться сами. Отраднов же продолжал переговоры с командиром. И старший лейтенант тоже понял его. И отправил одного из пулеметчиков на противоположный склон, где лежал убитый Отрадновым снайпер. Пулеметчик оказался быстрым на ноги, и когда мы с ранеными спустились, он, в дополнение к своему пулемету, держал в руках еще и импортную снайперскую винтовку, радуясь такому трофею.

Однако долго радоваться не пришлось.

— Мне… — коротко и спокойно распорядился Воронцов, и винтовка перешла в руки старшего лейтенанта, который рассмотрел ее и чуть дыхание не потерял. — «Дальнобойка». Прицел с тепловизором. Такая стоит, как хорошая машина. Патроны забрал?

Пулеметчик молча протянул две запасные обоймы.

— Значит, выживем даже ночью… — с откровенным довольством в голосе сказал старший лейтенант.

Даже я, никогда со снайперским искусством не знакомившийся, знал, что от прицела с тепловизором не могут спасти даже самые густые кусты, через которые в прицеле будет просвечивать фигура. И ночью подойти к человеку, просматривающему окрестности через такой прицел, невозможно. Впрочем, как и днем при самой хорошей маскировке…

Мы собрали все боеприпасы и гранаты. Если у меня еще был более-менее приличный запас для ведения боя, то у других оставалось совсем мало. Но боевики, к нашему удовольствию, были вооружены основательно, и наши запасы пополнили без своего, впрочем, согласия. Просто не у кого было согласия спрашивать. При расстреле с такой короткой дистанции раненых, как правило, не остается, особенно если расстрел ведется из пулеметов.

Обыскали и вещмешки и рюкзаки бандитов, забрали всю провизию, немного медикаментов и все, что могло нам сгодиться. У меня впечатление складывалось такое, что мы готовились к длительной обороне.

— Одинцов, — позвал меня старший лейтенант. — Правильно, кажется… Я не спутал фамилию?..

— Правильно, товарищ старший лейтенант, — шагнул я к нему.

— Твой командир взвода лейтенант Савин о тебе хорошо отзывался. И о твоей беде меня предупредил. Просил, если что, посодействовать. Хорошего он о тебе, короче, мнения.

В ответ на комплимент я скромно промолчал, понимая, что это только вступление к чему-то основному, и терпеливо ожидая продолжения.

— Здоровье как?

Я пожал плечами.

— Не жалуюсь. Приземлился удачно… Без последствий…

— Положение наше понимаешь?

— Более-менее…

— Тогда я объясню, — сказал Воронцов довольно хмуро и посмотрел на меня исподлобья колючим взглядом. — Хреновенькое положение. У нас куча раненых и недостаток медикаментов. Несколько человек нуждаются в срочной операции, а нет даже санинструктора, который смог бы раны зашить. В результате все раны только перевязаны, а этого мало. Более того… У нас нет провизии, хотя есть вода, которой сыт не будешь, у нас мало патронов, которые приходится добывать в бою, как сам видишь… И мало надежды на то, что нас быстро найдут.

— Мало надежды? — не я переспросил, а стоящий рядом младший сержант Отраднов.

— Мало надежды… — сказал старший лейтенант уже не так жестко, с усталостью в голосе. — Мы уходили от грозы, и потому покинули маршрут. Вертолет будут в первую очередь искать там, где ему положено было лететь. А это много километров в сторону. Чтобы исследовать каждое ущелье, сами понимаете, сколько времени необходимо. И есть боевики, которым нельзя оставлять нас живыми. Ни в коем случае нельзя… Их должно быть не менее полутора сотен. Мы уже значительно уменьшили их состав, насколько я подсчитал, на двадцать четыре человека только с этой стороны ущелья, и с другой стороны тоже бой идет. Тем не менее на их стороне перевес в численности и вооружении… И главное, в боеприпасах… Короче говоря, Одинцов… Приказ такой. Дождаться удобного момента и двинуться в путь. Дорога здесь только одна, но я дам тебе пилотскую карту. Необходимо добраться до перевала и предупредить своих. По ущелью несколько часов быстрого марша.

— А почему он, товарищ старший лейтенант? — спросил Отраднов. — Наш взвод разве хуже? Мог бы и я сходить.

— Наш взвод обучен воевать на взаимодействии. Одинцов не всегда понимает наши действия и не нарушит связь. Идти ему. Это приказ, и он обсуждению не подлежит. Одинцов. Сейчас с нами не идешь. Забираешься не слишком высоко, но выше тропы, тщательно маскируешься. Чтобы тебя ни видно ни слышно. Только предупреждаю, в стороне от скалы… Скалу наверняка расстреляют из гранатометов. Они подумают, что там снова засада… Когда стемнеет, выходишь. Соблюдаешь предельную осторожность. Инструктаж давать не буду, потому что действовать необходимо, исходя из обстановки. Где надо будет, пойдешь ползком, где надо будет, полетишь по воздуху, если возникнет необходимость, будешь пробиваться, необходимости не будет, просто уходишь и быстрее вперед. Времени на сон в пути тебе уже не отпущено… Выспаться сможешь, когда замаскируешься и будешь ждать темноты. Понял?

— Так точно, товарищ старший лейтенант, — сказал я. — Я пройду. Я бессонный.

— С собой берешь только необходимое. Лишнее оставляешь в лагере.

— Я уже оставил. Все необходимое при мне.

— Еще один важный момент. Бандиты наверняка выставили разведку вблизи перевала. Изучают подходы, ищут минные поля. Не нарвись на них…

— Буду смотреть.

— Минные поля знаешь?

— Знаю проходы…

— Бандиты тоже могут уже их знать и могут сидеть именно там. Все… Получи карту. Мы пошли. Ты — забирайся. Сделай себе нору.

Я не провожал глазами уходящих сослуживцев. Я легко переключился на новую для себя задачу, и мне было легко на нее переключиться. Разные люди по-разному относятся к возможности работать в одиночку. Кто-то вообще не может терпеть таких заданий, потому что для него чувство локтя и надежда на страховку в случае ошибки всегда значат слишком много. Человек сам может все сделать наилучшим образом, но без страховки делает это хуже, с опаской. Другим, как мне, например, гораздо легче действовать одному. Это уже характер и воспитание, и ничего больше. По крайней мере, никак не героизм, а если и героизм, то не выходящий за рамки естественной службы спецназа ГРУ.

Мне всегда было легче и проще в одиночестве, чем в коллективе. Меня ведь даже в школе еще считали замкнутым человеком или хотя бы не склонным к откровенности ни при каких обстоятельствах. Это внешнее. А если говорить о внутреннем, то я с самого детства привык принимать решения самостоятельно, а не так, как мне говорили. Здесь передо мной была поставлена именно эта конкретная задача. И я не увидел в ней ничего страшного, тем более что я находился сейчас не в своем взводе, где знал каждого и на каждого мог положиться. Здесь не надеялся на других я и на меня не надеялись. И потому к новому заданию я приступил без страха.

Осмотрев склон, место я выбрал сразу. Оно словно бы специально для меня предназначалось. Правда, рискованно близко к тропе, ведущей на скалу, где мы устраивали засаду, тем не менее слишком хорошо для того, чтобы им не воспользоваться.

Большая сосна держалась за почву под землей только одной своей стороной. А с другой стороны корни были выпячены наружу, словно прутья фигурной деревянной арматуры, и снизу прикрыты кустами. Я быстро добрался до дерева, раздвинул кусты и понял, что в выборе не ошибся. Конечно, было тесновато, но на что мне дана малая саперная лопатка? Ей ведь предназначено не только головы рубить…

Я сам инициативу проявил и предложил лейтенанту Соболенко сходить в лагерь, чтобы узнать насчет патронов у солдат, которые не могут принимать участие в бою. Вернее, узнать мне следовало у капитана, а уже капитан должен был узнать относительно запаса у солдат. Так я вопрос поставил. Хотя действительная цель моего возвращения была несколько иная — хотелось глянуть, что там происходит с моим грузом. Конечно, иконы упакованы надежно, но упаковка вовсе не обещает сохранность, если с ней обращаться, как с обычными солдатскими рюкзаками. Когда мы с Соболенко переносили вещи в лагерь, я выставил свой багаж чуть в стороне от общей кучи, за самым тяжелым нашим грузом — двумя бочками с авиационным топливом, чтобы никто не вздумал устроить на планшетах стол. Потом, перед уходом, заметил, что неподалеку от моего груза устроилась, прямо перед бочками, как ее устраивали в вертолете солдаты, на кресле, сложенном теперь уже собственноручно из солдатских рюкзаков, беременная, матерь ее, жена капитана Павловского. Эта дура никак угомониться не могла. Известно, что хуже дурака может быть только дурак с инициативой. К дурам эта поговорка тоже, между нами говоря, относится. Я еще в вертолете слышал, как она внаглую вбивала клинья между старшим лейтенантом Воронцовым и своим капитаном. Цепкая и хваткая бабенка, которая и своего не упустит, и чужое прихватит. Хорошо еще, что капитан такой нерешительный, а Воронцов, напротив, категоричный и знающий, что делает. В ситуации, подобной нашей, командовать должен один человек, и командовать должен тот, кто в состоянии это делать.

Чем-то меня месторасположение жены капитана Павловского не устраивало, хотя на планшеты она пока еще, кажется, не претендовала. Но это вовсе не значило, что она не будет и впредь на них не претендовать. И мне вдруг подумалось, что дождь, который то начинается, то прекращается, грозит грозою, но в грозу не переходит, может толкнуть несуразную с моей точки зрения мадам к желанию устроить себе из моих планшетов навес. Конечно, упаковка водонепроницаемая, о ней заботился не я, а контрабандисты, которые готовили иконы к переправке через границу. Их задача была предельно конкретная — чтобы иконы не потеряли товарный вид, иначе все дело пойдет насмарку. И упаковка была, как я проверил, выполнена на совесть. Так в музеях не упаковывают…

И я вернулся, глянув, между прочим, и на свой багаж. Слава богу, не допустившему утилитарного поругания святынь! Павловская пока еще не протянула свои цепкие маленькие и скрюченные от жадности пальцы к моим планшетам. Но вот сам капитан встретил меня не слишком ласково. Я понимаю, что патроны он, матерь его, не делает не только здесь, но и вообще. Тем не менее, если бы я спросил патроны у его беременной жены, уверен, что она принялась бы искать у солдат. Тем не менее и капитан, кажется, мозгами зашевелил. Не все его извилины, наверное, еще заняты выяснением отношений с женой. Он на раненых солдат оглянулся и хотел уже было к ним шагнуть, к тем, что не могли помогать ему строить бруствер, но в это время ущелье, как классический пример аэродинамической трубы, донесло до нас сначала непонятные звуки. Лично мне показалось, что это едет колесный трактор, и даже мысль мелькнула о том, что боевики где-то трактором разжились, чтобы на нем к позициям лейтенанта Соболенко подобраться вплотную. Но трактором здесь разжиться возможности не было, да и до позиций не только на тракторе — на автокроссовой машине багги не доберешься, хотя и говорят, что багги везде проедет. Это я быстро понял. А потом и увидел…

— Ну вот, а ты говоришь, прорвутся боевики. Уже не прорвутся, нас нашли и сейчас уже наверняка передают координаты.

Вертолет прилетел со стороны нижнего ущелья. Как раз над боевиками пролетел. И наблюдателю наверняка было видно, что здесь происходит, и оценить наше положение можно было без труда.

— Через час ракетоносцы прилетят и ничего от бандитов не оставят… — проявил Павловский естественный оптимизм. — А за ними десантуру выбросят, чтобы добили тех, кто спрятаться сумеет, если мы сами их не добьем… Я знал, что так будет. Это Воронцов что-то запаниковал… Найдут — не найдут, патронов мало. Хватит нам патронов…

Признаться, я тоже словно бы чувствовал, что дело благополучно завершится.

— Что там за эмблема непонятная на вертолете? — спросил я, вглядываясь внимательнее.

В эмблемах родов войск я не силен, признаюсь, матерь их, без стеснения. «Вертухая» я легко отличу по роже, а не по эмблеме. И мента тоже… А остальное меня касается мало. По крайней мере, раньше мало касалось.

Вертолет летел невысоко, и Павловский тоже всмотрелся.

— Это МЧС… Естественно, они и должны искать пропавших, кто же еще… А час мы спокойно продержимся.

— Без патронов мы и десять минут не продержимся… — резонно возразил я и перекрестился демонстративно широко. — И десять вертолетов МЧС нам не помогут. Боевики тоже не дураки, понимают, чем появление этой «вертушки» для них чревато. Напролом сейчас полезут.

Вертолет пролетел дальше, посмотреть, что в верхней части ущелья делается…

По большому счету я думал, что час продержаться мы в состоянии при любом раскладе сил. Уж очень выгодная у нас позиция, и нам не надо никого торопливо атаковать. Пусть нас атакуют, а мы будем спокойно, как в тире, постреливать одиночными, но точными выстрелами. На это патронов должно хватить. Но капитан принял меня слишком неприветливо, и потому мне очень хотелось ему возразить и поставить его на место. Не на командирское, естественно, а на достойное его…

Капитан Павловский помрачнел. Ему неприятно было, что какой-то священник, пусть и с автоматом в руках, читает ему проповеди на военную тематику. Ему, офицеру, и кто — священник… Но он гордость смирил и пошел к солдатам. Разговор был недолгим. Собрали все, что было, и даже у тех, кто помогал Павловскому бруствер строить. Набили три полных рожка и еще набрали пару горстей в камуфлированную солдатскую косынку, испачканную кровью. С этим грузом я и двинулся было к позициям нижнего заслона, но задержался, чтобы под струйкой водопадика умыться. Горная вода свежая. А лицо, хотя и мокрое от дождя, все же было липким и потным. От простой ходьбы по этому склону — уже потным. Нелегко здесь ходить. Я умывался долго и с наслаждением. А когда выпрямился и взял в руки свой груз, снова услышал приближающийся шум вертолетного двигателя. Вертолет возвращался, осмотрев все позиции. Надо полагать, что данные он уже передал, и скоро на смену ему прилетят машины более серьезные и грозные, умеющие горные долины в перепаханные равнины превращать…

Павловский смотрел в небо. Я рядом с ним остановился.

— А вы бы это, капитан…

— Что? — спросил Павловский жестко и глянул на меня волком. Не любит он, когда ему указывают. Так, кажется капитану, он авторитет теряет.

— Бруствер бы доделали. Мало ли, отступить придется. Чтобы сразу позицию занять, и бой вести. Под обстрелом бруствер не построишь.

Он хотел что-то сказать резкое, я по огню в глазах увидел, по вспышке, но в это время послышалась пулеметная стрельба совсем рядом, и вертолет начал какие-то кульбиты выписывать, чтобы от обстрела уйти. Так необъезженная лошадь, на которую впервые наездник взобрался, скачет. Только лошадь на земле, а вертолет в воздухе.

— Бандиты и его хотят сбить, — заметил я. — Опыт имеют…

— Это не бандиты… — сквозь зубы сказал капитан. — Это рядом… Там позиция старшего лейтенанта Воронцова. Он что, с ума сошел?!

Теперь и я тоже понял, что огонь по вертолету открыли не бандиты. Маленькая машина МЧС находилась как раз в том месте, где корпус нашего вертолета покоился. И что-то в поведении вертолета Воронцову, видимо, не понравилось.

Павловский обернулся.

— Бинокль! Есть у кого-нибудь бинокль? — спросил резко.

Никто ему не ответил. Бинокля у солдат не оказалось, как не оказалось его почему-то и у беременной Павловской.

Капитан зло рукой махнул.

— Точно, у старлея крыша поехала.

— Я схожу туда, посмотрю… — вызвался я, больше для того, чтобы удовлетворить собственное любопытство, а вовсе не для того, чтобы капитана утешить и посоветовать ему взять командование на себя. Я понимал, что такой опытный офицер, как старший лейтенант Воронцов, глупости не допустит и, значит, наше положение не такое радужное, как кажется капитану Павловскому.

Пулеметы были не зенитные, а подбить из «ручников» вертолет проблематично. Зря только Воронцов патроны тратил. Вертолет, матерь его, ушел на скорости и мимо нас на скорости пролетел за поворот ущелья, где и скрылся. Но звук двигателей долго не удалялся. Должно быть, наблюдателю хотелось рассмотреть позиции боевиков, а те оказались более лояльными, чем спецназовцы, и не стреляли. По крайней мере, мы стрельбы не слышали…

— Дуй, батюшка, только быстро, — послал меня Павловский без мата. По крайней мере, вслух он не матерился, хотя что-то подобное наверняка держал в голове.

Я положил на большой заметный камень приготовленные для отправки патроны и «дунул», придерживая одной рукой обе полы рясы, поскольку вторая рука была автоматом занята. У меня в автомате патроны уже кончились, но набивать рожок при капитане Павловском я не стал, чтобы он не подумал, что я специально для себя патроны выпрашивал.

Чтобы встретиться со старшим лейтенантом Воронцовым, мне пришлось спуститься с тропы на дно ущелья. Дело не самое простое, потому что склон был очень крут, и приходилось придерживаться рукой за стволы. Но, поскольку в левой руке я нес автомат, придерживаться пришлось правой, а для этого необходимо было отпустить полы рясы. Как только я сделал это, полы сразу стали цепляться и за кусты, и за камни. Но я справился, спустился, а не скатился под гору. И уже через двадцать шагов после этого встретил солдат. Они несли в лагерь окровавленные тела трех убитых. Погибли два солдата и старший лейтенант Валуев.

— Как там обстановка, батюшка? — спросили меня на ходу, когда я посторонился, чтобы уступить дорогу, перекрестился сам и перекрестил тела.

— Божьей заботой, нижний пост хорошо держится. Хотя с патронами плохо…

— С патронами у всех плохо. Успехи как?

— Полтора десятка бандитов «положили».

— Потери есть?

— Двое убитых. В первом же столкновении, когда на тропе нечаянно встретились. Может, вы и туда за телами сходите?

— Некогда, батюшка… Старший лейтенант приказал сразу возвращаться.

Они прошли мимо, а я поспешил к старшему лейтенанту.

Воронцов встретил меня, сидя на камне. Посмотрел угрюмо и устало, но в общем-то вполне буднично. И прежде чем начать разговор, дождался, когда я на соседний камень сяду. Начал накрапывать мелкий и частый дождь, внешне похожий на водяную взвесь, и из-за этого сильно уменьшилась видимость в ущелье. В такой дождь к любой позиции можно подойти невидимым на дистанцию прицельной стрельбы. Воронцов это, видимо, тоже понял и знаками из какой-то непонятной мне азбуки отослал пулеметчика и солдата с перевязанной головой выше по ущелью, куда-то под вертолет, чтобы наблюдать подходы к недавно сооруженному брустверу оттуда и предупредить о подходе противника заранее. И только потом Воронцов на меня переключился.

— Давай докладывай, отец Валентин, как там дела? — сразу перешел он на «ты», но я против такого перехода не возразил, потому что в сложной обстановке так разговаривать всегда удобнее.

— Меня капитан Павловский прислал, — соврал я без зазрения совести. — Спрашивает, зачем ты обстрелял вертолет?

— Сильно требовательный капитан, батюшка?

— Сильно… До неприличия…

— Я сам хотел бы у Павловского спросить, почему он этот вертолет не обстрелял? — возразил Воронцов, уверенный в своей правоте, в которой я пока еще уверен не был, но уже начал его уверенностью заражаться — старлей, как мне кажется, ничего напрасно делать не будет, он создает впечатление психически очень устойчивого человека. — Мог бы обстрелять хотя бы из стрелкового оружия, чтобы отпугнуть и не пустить дальше. И он, и лейтенант Соболенко… Разведывательные полеты следует пресекать в самом начале, чтобы противник не имел сведений о наших силах.

— Разведывательный полет… — не понял я и от возмущенья рукавами рясы, как ворона крыльями, взмахнул. — Вертолет МЧС… Нас искали и нашли… А мы вместо благодарности пулеметами встретили. Хороша благодарность.

— Ни один вертолет МЧС в такую погоду поднят в воздух не будет. Из личного опыта знаю. Они грозового фронта всегда боятся. Сам слышишь, как громыхает…

В небе в самом деле громыхало то с одной стороны, то с другой. Да и дождик, подобный тому, что наши головы мочил, тоже полетам не способствует, потому что делает видимость, матерь ее, не самой наилучшей.

— А кто же тогда?

— Боевики.

— Да откуда у боевиков вертолет возьмется? — не согласился я.

— Трудно, что ли, захватить? Или купить вместе с пилотом… Там только два человека было. Пассажира я подстрелил. Не знаю, убил или ранил, но попал — это точно. В голову.

— Из пулемета? — я не поверил не тому, что старший лейтенант Воронцов мог попасть в пассажира вертолета из пулемета, я не поверил, что он сумел рассмотреть такие подробности.

Но старший лейтенант просто кивнул на соседний куст. На куст плащ-палатка была наброшена, а под ней стояла винтовка с большим и, вероятно, мощным оптическим прицелом. Стандартные снайперские винтовки Российской армии я хотя бы на фотографиях видел. Эта была явно не из их числа.

— Откуда такая красавица?

— Боевой трофей. «Дальнобойка»… Прицел с тепловизором. Понимаешь, что это такое?

— Понимаю.

Про тепловизоры мне, кстати, совсем недавно кто-то рассказывал. Кажется, кто-то из специалистов-«домушников» мечтал приобрести на профессиональные нужды. И объяснял суть этого прибора.

— Вот такая ситуация. Пилот, может быть, в самом деле из МЧС. Форма у него какая-то… Как у генерала из кукольного театра. А рядом с ним кто-то в гражданском костюме. Чеченец…

— И что? — спросил я. — Ведь не в камуфляже же… А если бы даже и в камуфляже…

— Почему наш вертолет обстреляли? — спросил старший лейтенант.

— Потому что с нашего вертолета их обстреляли, — ответил я уверенно.

— Неправильно. В нас бы все равно стреляли, выстави мы пулеметы или не выстави. В нас бы стреляли только потому, что мы представляем собой федеральные силы и мы увидели банду, которая готовится к прорыву через перевал… То есть мы знаем, где банда сосредотачивается и где ее можно уничтожить бомбовыми ударами. Вот потому нас и сбили, вот потому пытаются уничтожить сейчас. Ради спасения собственной жизни и выполнения собственной задачи — уничтожить.

— И что? — повторил я вопрос, хотя уже понял суть и понял, как Воронцов распознал противника. В принципе, трудно было с ним не согласиться.

— А то, что бандиты точно из тех же самых соображений обязаны были попытаться сбить и этот вертолет, маленький и совершенно не защищенный. Но они даже единого выстрела по нему не сделали. То есть они знали, что в вертолете летит кто-то свой, кто исследует наши позиции. И мне остается только сожалеть, что у меня нет под рукой крупнокалиберных пулеметов, как у боевиков. Тогда эту машинку мы бы просто искрошили. Дошло, батюшка?

— Дошло, товарищ старший лейтенант.

— Так и передай мои соображения капитану Павловскому. А теперь докладывай, что там в нижнем ущелье делается?

Я изложил положение на нашем посту подробно, расписал ситуацию и пожаловался на отсутствие патронов.

— Мы разжились у бандитов. Пусть лейтенант подумает, как это сделать. Убитых видно из-за поворота?

— Не всех. Большинство не видно.

— Выставьте прикрытие и пошлите пару человек. Пусть убитых обыщут. Что может сгодиться, пусть забирают. Убитые с вещмешками?

— С рюкзаками.

— Провизия… Мы на голодном пайке. Тоже следует добыть…

— Понадобится?

— Ждать придется долго. Ждать и драться. Для этого силы нужны… Победить нужно. Не знаю, как тебе, батюшка, а мне вот никак нельзя сейчас погибать… Дела не позволяют… И потому я намерен победить…

— Бог даст, победим… — я перекрестился.

В лагере я не сказать чтобы сильно удивился, потому что чего-то подобного, матерь его, ожидал, но забавное удовлетворение почувствовал. Капитан Павловский к моему возвращению изменился даже внешне. Он стоял у края площадки перед тропой, поджав губы и заложив руки за спину, грозный, нахмуренный и предельно решительный. Просто маршал Жуков, а не капитан Павловский. Однако ситуацию изменил, судя по всему, не сам Павловский, а его, матерь ее, беременная жена, стоящая чуть в стороне с видом заправской генеральши и поглядывающая на все и всех свысока, несмотря на свою внешнюю сутулую мелкотравчатость.

Я ситуацию прочитал и решил поиграть ею, чтобы поставить и самого капитана, и его плюгавую половину на соответствующее им место. Все было ясно: мелкая особь дала настойчивый втык своему капитану, может быть, даже пинка отвесила, хотя бы словами, и тот, в дополнение ко втыку возмущенный обстрелом несущего, как ему казалось, спасение всем нам вертолета, решил взять власть в свои руки. Причина, на взгляд капитана Павловского, нашлась весьма даже уважительная. И все дело с нашей аварией к тому же грозило скорым и благополучным завершением. Самое время власть захватывать, чтобы потом награды делить…

— И что там этот безголовый старлей делать изволит? — спросил капитан так, словно посылал меня Воронцова арестовывать.

— Безголовый старлей, брат мой, головой соображает, — ответил я спокойно и заметил, как шагнула в нашу сторону беременная мадам. — И, судя по всему, соображает гораздо быстрее и качественнее, чем священник и два офицера погранвойск, вместе взятые. И это соображение позволило ему, за отсутствием крупнокалиберных пулеметов, которые в состоянии сбить вертолет, подстрелить пусть не пилота, но пассажира вертолета… Из трофейной снайперской винтовки…

— И что там этот старлей насоображал, чтобы под суд не пойти? — спросила беременная жена капитана. А сколько в скрипучем голосе ярости и сарказма, сколько ненависти ко всем. Вот бы кого в бой послать — от ее вида боевики моментально разбегутся…

Я в ее сторону не посмотрел и начал собирать с камня патроны, чтобы отнести их на нижний заслон к лейтенанту Соболенко.

— Объясните, батюшка… — внезапно спокойно и совсем без недавнего властолюбия, вызванного накачкой со стороны жены, сказал Павловский.

Я даже зауважал его за такое умение взять себя в руки и правильно оценить положение. Да и пора бы уже капитану понять, что его команды здесь даже собственная жена не всегда готова выполнять. Разве что лейтенант Соболенко будет согласен на соблюдение воинской субординации.

Я коротко объяснил, выложив все соображения старшего лейтенанта, используя фразы того же старшего лейтенанта.

— Да, он, конечно, прав… Надо было нам сразу по вертолету стрелять. А сейчас боевикам вся наша диспозиция известна.

— Она, брат мой, и без того им известна. Диспозиция простая, но в простоте наша сила…

— Ладно, несите патроны. Вас там уже заждались, наверное. Обороняться нам придется долго. Будем надеяться, выстоим…

— Бог даст, выстоим, — я перекрестился перед капитаном, как недавно крестился перед старшим лейтенантом. — «Господи! как умножились враги мои! Многие восстают на меня; многие говорят душе моей: „Нет ему спасения в Боге“. Но Ты, Господи, щит предо мною, слава моя, и Ты возносишь голову мою. Гласом своим взываю к Господу, и Он слышит меня со святой горы Своей. Ложусь я, сплю и встаю, ибо Господь защитит меня. Не убоюсь тем народа, которые со всех сторон ополчились на меня»…

— Чего? — переспросил капитан, не понимая меня.

— Того… — ответил я просто. — Положимся на волю Божью, брат мой…