Глава пятая
Я отвез Марту в римский аэропорт. Пока она в десятый раз проверяла, захватила ли с собой билеты до Южной Каролины, мимо прошли итальянские солдаты с автоматами в руках.
— Никак не могу привыкнуть к автоматам в аэропорту, — сказала она.
— Зато краж в магазинах стало меньше, — заметил я. — Дай-ка куплю тебе здесь капучино. К выходу на посадку меня не пропустят.
— Из-за терроризма?
— Наверное. С Красными бригадами, похоже, справились. Но ООП все еще не угомонится. Ливия не дает о себе забыть. ИРА тоже может что-нибудь выкинуть. Даже на Корсике поднялось освободительное движение.
— В таком случае зачем ты здесь живешь?
— А разве Атланта не стала в прошлом году криминальной столицей? Самое большое число убийств в Штатах.
— Да, но в аэропорту там совершенно безопасно, — возразила она.
Мы пили капучино и наблюдали за ярко одетыми саудовцами, вошедшими в здание аэропорта. Они прошествовали мимо большой группы из Ганы, облаченной в национальный одежды. Пока стоишь в римском аэропорту, то мимо проходят представители самых разных стран, и я не перестаю удивляться этой связи со всем миром. Я почти физически ощущаю здесь любовь к путешествиям, чувствую, как в крови людей вскипает адреналин, когда они поднимают глаза на электронные табло и сверяют их данные с мелкими цифрами на своих аккуратно выписанных билетах. Аэропорт — это место, где я практически могу видеть, как движется время. Люди просачиваются через двери и ворота, словно песок в песочных часах.
— Джек, наверное, мне незачем говорить тебе об этом, но Ли — потрясающий ребенок. Ты отлично ее воспитываешь.
— Я просто наблюдаю, Марта. Она растет сама по себе.
— Как бы мне хотелось, чтобы ты привез ее домой!
— Я этого не сделаю, — как можно мягче ответил я. — Извини, Марта.
— Обещаю: сцен не будет.
— Как ты можешь это обещать? С таким-то отцом.
— Ты что, всегда его ненавидел? — тихо спросила она. — Даже когда был ребенком? Наши дома стояли впритык друг к другу.
— Нет, я стал его ненавидеть, только когда узнал поближе. Думаю, это началось после того, как Шайла вышла за меня, а он сидел шиву.
— Мама умоляла его не делать этого.
— А когда после смерти Шайлы он сидел шиву во второй раз, я стал «ценить» его еще больше.
— Он правоверный еврей. И в тот раз он был прав.
— Но, черт возьми, он был совсем не прав, когда сделал это после нашей свадьбы! — взорвался я.
— Повторяю, он считал, что поступает как правоверный еврей.
— И как плохой человек. Марта, а ты сама-то любишь отца? Шайла точно не любила.
Марта на мгновение задумалась.
— Я уважаю его, Джек. Жалею его. За все, через что ему пришлось пройти.
— Через что бы ему ни пришлось пройти, миру он отплатил сполна.
— Он говорит: то, что ты скрываешь от него внучку, — самая жестокая вещь, с которой он когда-либо сталкивался, — сказала Марта.
— Получается, что Джек Макколл переплюнул все ужасы Второй мировой войны в соревновании за то, кто заставит Джорджа Фокса страдать больше?
— Он не виноват в том, что он такой, какой есть, и в том, что не может не страдать.
— И я тоже, Марта. Ну все. Тебе пора идти.
Перед воротами досмотра мы обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу.
— Марта, не могу не отдать тебе должное. Это было очень смело с твоей стороны. Ты не побоялась рискнуть, и я это оценил.
— Надеюсь, это только начало, Джек. Мы бы хотели, чтобы Ли стала частью нашей жизни. Мама мечтает с тобой увидеться.
— Поблагодари ее. Я подумаю.
— Ты и Шайла, Джек… — задумчиво произнесла Марта. — Никогда не понимала, что вас связывало.
— И не ты одна, — бросил я вслед Марте, которая уже направилась к воротам досмотра.
Я вернулся домой и до вечера работал над статьей о Венеции и отеле «Гритти палас». Мне нравится писать о разных городах и местной кухне, поскольку это помогает отвлечься от наболевших вопросов.
Для того чтобы уловить истинный дух каждой страны, где я побывал, и позволить читателям понять, к чему трепетнее всего относятся местные жители, я тружусь денно и нощно, обращая свою тоску по дому в нечто вроде Священного Писания. Для меня писать о Венеции всякий раз как брать очередной барьер. Город напоминает павлиний хвост, распущенный над Адриатикой, его бесконечное очарование, отраженное в воде, вызывает желание найти новый тайный язык, украшенный незатертыми словами, которыми можно было бы описать Венецию иностранцам. И здесь я каждый раз перед лицом этой вечной красоты страдаю от несовершенства языка. Часами я бьюсь над тем, чтобы сделать этот переполненный туристами город своим и только своим, стараясь найти нечто такое, что могло бы удивить даже венецианцев.
Закончив статью, я написал четыре рецепта, полученные от различных венецианских шеф-поваров, и адресовал статью редактору колонки «Бывалый путешественник» в «Нью-Йорк таймс». Я отдал пакет консьержу и отправился в школу при синагоге, которую Ли посещала раз в неделю.
Ли вышла вместе с другими детьми, причем у каждого мальчика на голове была маленькая кипá. Дочка радостно подбежала ко мне. Я подхватил ее на руки и закружил.
— Ну что, тетя Марта успела на самолет? Папочка, мне она так понравилась! Мы с ней говорили обо всем на свете.
— Она тебя обожает, детка. Впрочем, как и все остальные.
— Она задала мне вопрос, на который я не смогла ответить, — сказала Ли, когда я поставил ее на землю.
— Что за вопрос?
— Папа, я еврейка? — неожиданно поинтересовалась Ли. — Марта спросила меня об этом, и ребе тоже все время спрашивает. Ребе не нравится, что я хожу в католическую школу.
— А сестре Розарии не нравится, что ты ходишь в школу при синагоге. Но по еврейским законам ты еврейка.
— А по-твоему? — спросила она. — Кто я, по-твоему?
— Не знаю, Ли, — признался я, когда мы уже шли к реке по оживленным улицам Трастевере. — Я далек от религии. Меня воспитали как католика, но церковь сделала мне больно, она нанесла мне жестокую рану и заставила бояться мира. Впрочем, она всегда внушала мне трепет. Твоя мама была еврейкой и гордилась этим. Ей хотелось бы, чтобы тебя воспитали как еврейку, потому-то я и послал тебя в школу при синагоге.
— А что хочешь ты? Кем я должна быть?
— Чего хочу я, не так важно. Ты можешь выбирать сама. Я хотел бы, чтобы ты познакомилась с обеими религиями и обе отвергла.
— Они что, молятся разным богам? — спросила Ли.
— Нет, детка. Это один и тот же парень. Послушай, я знаю, что в будущем мне придется за это заплатить. Ты вырастешь, не имея религиозных корней, а когда тебе исполнится восемнадцать, обреешь голову, наденешь наряд кришнаитов и, играя на тамбурине, станешь распевать на хинди в аэропорту Атланты.
— Я просто хочу знать, еврейка я или католичка.
— Выбирай сама, дорогая, — улыбнулся я, нежно сжав ей руку.
— Марта говорит, что я еврейка.
— Если хочешь быть ею, будь. Мне это даже понравится. Ничто так не обозлит мою семью, как это.
— А какая она, Южная Каролина? — поменяла тему Ли.
— Ужасная. Безобразная и вгоняющая в тоску. Там постоянно дурной запах, по земле ползают гремучие змеи. По местным законам все дети с рождения и до восемнадцати лет считаются рабами. Штат не разрешает продавать в своих пределах ни мороженое, ни конфеты и требует, чтобы все дети каждый день съедали по пять фунтов брюссельской капусты.
— Терпеть не могу брюссельскую капусту.
— Это еще цветочки. Котят и щенят топят, как только они появляются на свет. И все такое. Тебе не захочется туда ехать. Можешь мне поверить.
— А тетя Марта сказала, что там очень красиво и она хочет, чтобы я навестила ее следующим летом. Ты мне разрешишь?
Я промолчал.
— Какое мороженое будешь? — спросил я, когда мы вошли в бар рядом с пьяццей Трилуса. — Лимонное или земляничное?
— Земляничное, — улыбнулась Ли. — Но ты не ответил на мой вопрос.
— Ты хочешь есть по пять фунтов брюссельской капусты в день и быть проданной в рабство?
— Ты нарочно говоришь это, лишь бы я не спрашивала тебя о маме.
Мы молча ели мороженое. Я взял себе ореховое, которое напоминало мне о дыме, льде и темноте. Сегодня Ли остановилась на земляничном. Каждый раз она решала для себя, какое мороженое брать: лимонное или земляничное, таким образом она пыталась упорядочить свою жизнь, компенсируя тем самым отсутствие матери.
На мосту Систо мы остановились и стали смотреть на Тибр, воды которого начинали бурлить у порогов вблизи острова Тиберин. На берегу реки стояли с удочками два пожилых рыбака, но я твердо знал, что у меня просто физически не хватит смелости попробовать рыбу, выловленную в этих грязных водах. Даже при самом мягком освещении Тибр выглядел так, словно страдает от ревматизма и колик.
— Я знаю все о маме, — начала Ли, облизывая мороженое.
— Если Марта сказала хоть слово…
— Она не говорила, — мгновенно отреагировала Ли. — Я давно это знаю.
— Как ты узнала? — спросил я, стараясь смотреть не на нее, а на рыбаков.
— Слышала, как Мария говорила с консьержем. Они не знали, что я рядом.
— Что они сказали?
— Что мама убила себя, бросившись с моста, — ответила Ли.
Услышав эту фразу из уст моей красивой, очень серьезной дочери, сердце мое неожиданно сжалось. Она попыталась произнести эти слова так, словно в них не было ничего особенного, однако они болью отозвались в моей душе, вновь показав всю чудовищность поступка Шайлы. В этот момент я понял, что, обращаясь с дочерью как с равной, я лишил ее возможности быть ребенком. Хуже того, позволил Ли охранять меня, украл у доброй, чуткой девочки то, что моя собственная мать редко мне дарила. Взвалил на ее плечи свое неизбывное горе и обратил ее детство в обязанность по отношению к себе.
— Мария сказала, что моя мама горит в аду. Вот что ждет людей, которые себя убивают.
— Нет. — Я присел рядом с ней, притянув к себе. Я хотел посмотреть, плачет ли она, но не видел ничего из-за собственных слез. — Ли, твоя мама была самой милой, самой чудесной женщиной, какую я когда-либо знал. Никакой Бог не обидит такого порядочного и хорошего человека. Никакой Бог и слова не скажет женщине, которая так сильно страдала. Если такой Бог существует, то я плюю на этого Бога. Понимаешь?
— Нет, — сказала она.
— У твоей мамы случались периоды сильной печали, — прошептал я. — Она чувствовала их приближение и предупреждала меня, что уйдет ненадолго, но обязательно вернется. Были и врачи, и больницы. Ей давали лекарства, делали, что могли, и она всегда возвращалась. За исключением последнего раза.
— Должно быть, она была очень грустной, папа! — воскликнула Ли, уже не сдерживая слез.
— Да.
— А ты не мог ей помочь?
— Ли, я пытался. Уж можешь мне поверить.
— А вдруг это из-за меня? А вдруг она стала несчастной после моего рождения? — спросила Ли.
Я снова прижал ее к себе, дав ей выплакаться, и, только когда рыдания немножко утихли, снова заговорил:
— Еще ни одна мать так не любила своего ребенка, как твоя — тебя. Каждый раз, когда она смотрела на тебя, ее глаза наполнялись любовью. Она не могла надышаться на тебя, была готова вечно кормить тебя грудью. Шайла все в тебе любила.
— Тогда почему, папочка? Почему?
— Не знаю, дорогая. Но попытаюсь объяснить тебе все, как сам понимаю. Обещаю. Если, конечно, ты уберешь трубочку с земляничным мороженым с моей шеи.
Мы оба рассмеялись, утерли друг другу слезы салфеткой, которая прилагалась к мороженому. Я опустился на одно колено, и Ли вытерла мороженое с моей рубашки и шеи. Мимо прошли две миниатюрные монахини, и одна из них бросила на нас удивленный взгляд, но, встретившись со мной глазами, застенчиво потупилась.
— Ей было больно? — спросила Ли. — Когда она ударилась о воду?
— Не думаю, чтобы она что-нибудь чувствовала. Прежде чем приехать на мост, она выпила пригоршню таблеток.
— Папочка, а тот мост был выше, чем этот?
— Гораздо выше.
— Может, она думала о той ночи на пляже? Когда дом упал в море. Когда она в тебя влюбилась.
— Нет, милая. Просто настал такой период в ее жизни, когда она больше не могла терпеть.
— Как это грустно. Как это ужасно грустно, — вздохнула Ли.
— Потому-то я и не мог тебе рассказать. Потому-то и не хотел, чтобы настал этот день. Почему ты сразу не спросила меня, когда узнала?
— Я была уверена, что ты будешь плакать, папочка. Не хотела тебя расстраивать.
— Это моя работа — быть несчастным, — сказал я, гладя ее темные волосы. — Ты не должна обо мне тревожиться. Рассказывай мне все, о чем думаешь.
— Раньше ты не так говорил. Ты говорил, что наша работа — беспокоиться друг о друге.
Я обнял своего драгоценного ребенка, крепко прижал к себе и посадил на свои широкие плечи.
— Теперь ты знаешь, детка. И будешь учиться жить с этим знанием до конца своей жизни. Но мы с тобой — команда, и постараемся не вешать носа. Поняла?
— Поняла, — сказала Ли, по-прежнему всхлипывая.
— Ты что-нибудь говорила тете Марте?
— Нет. Подумала, что ты можешь на нее разозлиться. Я хочу к ней приехать. Хочу увидеть всех своих родственников, — заявила она с невозмутимостью упрямого, не по годам развитого ребенка.