Книга: Сад теней
Назад: ПЛАТА ЗА ГРЕХ
Дальше: ГЛАЗА, КОТОРЫЕ ВИДЯТ

КОНЕЦ РОДОСЛОВНОЙ

Шли дни, месяцы, годы, словно сыпались бесконечные песчинки в огромных песочных часах.
Я находила облегчение только в молитвах и в работе. Крутерс еще дважды приезжал в Фоксворт Холл — первый раз, чтобы объявить о рождении здоровой девочки, названной Кэти, и второй раз, спустя восемь лет, когда он ошеломил всех, сказав, что родились близнецы, мальчик и девочка — тоже здоровые и безупречные во всем. Похоже было, что семья Кристофера и Коррин просто превосходна. И, действительно, по рассказам мистера Кругерса, в городе их называли Дрезденскими куклами за их красивые светлые волосы, голубые глаза и безупречный цвет лица.
Малькольму я никогда не говорила об этих посещениях мистера Крутерса. Удар, который случился с ним, скоро состарил его, хотя теперь, по-видимому, он достиг того момента, когда уже не может быть дальнейшего перерождения.
Конечно, изменился его темперамент. Вначале, когда у него произошел удар и сердечный приступ, он еще не утратил боевого духа; тогда он не считал, что такое его состояние останется неизменным. Но теперь, когда он сидел в инвалидной коляске, уже не было и следа того нетерпения и позы, в которой виделась непоколебимость и требовательность, что говорило о борьбе, продолжавшейся внутри него. Вызов, однажды поселившийся в его синих глазах, постепенно исчезал. Глаза его становились тусклыми, как свечи в ночи; их когда-то яркое пламя утрачивалось по мере того, как они теряли энергию, которая их питала.
И вокруг него начинали свое движение призраки. Часто я замечала, что он находит удовлетворение в том, что сидит в самом темном углу своей комнаты или фойе. Этот человек, который раньше двигался с такой энергией и силой, что казалось излучает свой собственный свет, теперь сидел в объятиях темноты.
Медленно, с усердной решимостью тени Фоксворт Холла предъявляли на него свои права.
Хотя его речь улучшилась настолько, что его легко понимали, он стал воздерживаться от разговоров. Его сиделки, а у него перебывало около десяти различных сиделок за все эти годы, научились понимать его жесты и знали, что он хочет, когда он махал рукой или дергал головой. Единственно, когда голос его повышался, так это в то время, как он присоединялся к нашим с Джоном Эмосом ежедневным молитвам. Я знала, что его усилия выжить, вынести боль и унижение, которое он испытывал из-за возраста и болезни, исходили от его огромного желания верить в свое спасение. Мы просили Бога не оставлять нас и молили Его о прощении. Я переходила из мира религии в мир бизнеса и обратно, каждый раз полностью подчиняя себя работе и требованиям и того, и другого; потому что пока я была занята, я чувствовала себя комфортно и в безопасности. Я стала ненавидеть те спокойные минуты, когда я могла позволить себе немного расслабиться и отдохнуть. Состояние покоя означало для меня противоборство с моими воспоминаниями. Они — эти воспоминания — словно подстерегали меня, жужжали у меня в голове, как рой сумасшедших насекомых, изыскивая возможность проникнуть внутрь крепости моего относительного покоя.
Эхом отдавались старые голоса, тени и призраки скользили по коридорам, воскресавшие при виде какой-нибудь старой игрушки Мала или Джоэля или заброшенного пианино в гостиной, на котором теперь никто не играл, или старой комнатки Коррин.
Я пыталась избегать появляться во многих уголках нашего огромного дома, особенно в северном его крыле. Я никогда не отпирала Лебединую комнату и держала на замке комнату Малькольма, где хранились его награды и памятные подарки. Я велела перенести на чердак кое-что из мебели, чемоданы, картины и одежду. Я делала все, что могла, чтобы удержать и отодвинуть от себя прошлое, отгородить его надежной стеной дистанции и времени; но оно все-таки ухитрялось нет-нет да и проскользнуть в мою настоящую жизнь. Воспоминания и время брали свое.
Теперь снова моя жизнь была окрашена в серый цвет, как это было до того, как я приехала в Фоксворт Холл. Я тогда боялась, что так будет всегда. Но теперь меня больше не пугал серый цвет, потому что я слилась с ним воедино. Я носила одежду только серого цвета, серым был цвет моих волос, моих глаз. Это был цвет моих надежд, всей моей жизни…
Вот такой я была теперь, такой я стала. Молитвы и работа укрепляли мой дух, пока я не превратилась в собственную статую. Но я была уверена, что так было угодно Богу; это все сотворил Он.
Письмо, розовое, душистое, враз изменило все. Однажды днем, когда я разбирала почту, я наткнулась на бледнорозовый конверт, такой необычный среди белых формальных деловых писем. Он был адресован мистеру и миссис Малькольм Нил Фоксворт. Я сразу же узнала почерк. В нем по-прежнему были девичьи завитки, но буквы теперь выглядели по-странному нетвердыми. С минуту я сидела и не отрываясь смотрела на нераспечатанный конверт. Что теперь понадобилось от нас Коррин? Разве она недостаточно сделала в свое время? И все же, все же сердце мое запрыгало от радости, когда я узнала этот девичий почерк. Сейчас со мной уже не было той жизни, той любви, что она когда-то внесла в Фоксворт Холл.
Единственное тепло моей жизни покинуло меня вместе с Коррин и Кристофером.
Интересно, тосковала ли она по нас так же, как мы тосковали по ней? Сейчас мне предстояло это узнать. Дрожащими пальцами я разорвала конверт. В моей руке письмо ощущалось мягким и теплым, будто бы это была ее плоть. Мой бешено бьющийся пульс барабанил по венам до тех пор, пока я не почувствовала его в кончиках пальцев.
Когда я начала читать, я услышала ее голос и увидела ее синие глаза, в которых стояла мольба.
«Дорогие отец и мама.
Я понимаю, что вам покажется странным получить мое письмо спустя столько лет.
К сожалению, мое первое письмо к вам должно содержать трагическое известие. Мой Кристофер, наш Кристофер, прекрасный и нежный, которого, как я знаю, вы любили несмотря ни на что, умер.
Да, умер. Погиб в автокатастрофе. И это случилось в день, когда ему исполнилось тридцать пять лет!
Но есть и хорошие новости. Бог послал нам, как свое благословение, четверых красивых детей. Они все синеглазые и светловолосые. У них прекрасные правильные черты лица, это сообразительные и милые детишки, которых вы с гордостью назовете своими внучатами. У нас сын, Кристофер, четырнадцати лет, дочь Кэти, ей двенадцать, и близнецы, Кори и Кэрри, четырехгодовалые.
Как Кристофер любил их! И как они любили его!
Кристофер преуспевал. Он не смог продолжить свою карьеру врача. Это была его огромная жертва, но он с радостью принес ее во имя нашей любви.
Было больно смотреть, как он отложил в сторону свои занятия медициной и приобрел другую профессию, чтобы мы могли жить и растить семью в комфорте и надежности.
Но ни я, ни он никого не виним. Никого. Он никогда не переставал любить вас. Постоянно говорил о том, что вы для него сделали. Верьте, что это так. Пожалуйста, ну, пожалуйста, поверьте мне. Вы, конечно, помните его, каким он был, и знайте, что он оставался таким же до последнего своего дня.
Я пишу вам, потому что смерть Кристофера оставила нас на грани нищеты. Я продаю все ценное, что у нас есть, чтобы выжить, прокормиться и одеться. Конечно, в том была моя вина, что я никогда серьезно не стремилась развивать свои способности, которые мне бы сейчас пригодились в жизни. Я беру на себя за это полную ответственность.
Мама, безусловно, была всегда для меня образцом для подражания, но я не могла надеяться, что стану такой же сильной и стойкой духом, как она.
Умоляю вас подумать о нашем бедственном положении и взглянуть на нас глазами всепрощения.
Я знаю, что многое нужно сделать, чтобы снова завоевать вашу любовь, но я готова сделать все, все возможное, чтобы вернуть эту любовь.
Пожалуйста, позвольте нам вернуться в Фоксворт Холл, чтобы дети мои могли расти, радуясь добру и счастью.
Спасите нас! Пожалуйста…
Обещаю, что мы будем безукоризненны; будем подчиняться всем вашим приказаниям.
Мои дети хорошо воспитаны и разумны. Они всегда поймут все, что от них требуется. Мы просим только дать нам шанс.
Пожалуйста, сжальтесь над нами и вспомните, что мои дети — Фоксворты, несмотря на то, что нам пришлось — нам казалось, что так будет лучше, — принять имя Доллангенджера, предка Фоксворта.
С нетерпением жду вашего ответа. Я сломленная и потерянная женщина. И ужасно всего боюсь.
С любовью, Коррин».
В конце листка заметны были следы слез. Не знаю, чьи они были — мои или ее. Кристофер умер! И неважно, что они поступили скверно, неважно, что их любовь была греховной — я бы никогда в жизни не пожелала им того, что с ними случилось. Бог, действительно, жестоко покарал их.
Я попыталась встать, но комната поплыла у меня перед глазами; тени и призраки в ней то соединялись, то опять разъединялись, а их ужасные утробы смеялись, издеваясь надо мною.
Что я сделала? Ну, что я сделала? Неужели Бог не так понял мои молитвы? Было мучительно сознавать это. Здесь должно быть какое-то другое объяснение. Мой мозг лихорадочно искал его до тех пор, пока не остановился на Джоне Эмосе. Он то знает, что делать. Он обязательно должен знать.
— Это послание Господа, — произнес Джон Эмос нараспев, комкая в своей костлявой руке тонкое розовое письмо.
— Послание, Джон Эмос? Какой же бог сделал бы такое с Кристофером?
— Бог, который ненавидит грех. И именно ты, Оливия, признала, каким низким и подлым на самом деле был грех.
Бог в своей Вселенной восстанавливает порядок. И сейчас Он предоставил тебе возможность помочь Ему. Эти дети — дьявольское отродье. Они рождены в порочном брачном союзе, отвратительном в глазах Бога.
— Что ты имеешь в виду, Джон Эмос? Чего теперь ждет от меня Бог?
Он пристально глядел на небо, словно молчаливо общался с Господом. Он вытянул вперед руки, будто бы стремился обнять невидимую силу. Затем, сжав кулаки, он схватил эту силу и ударил себя в грудь.
— Пусть приедут Коррин и ее дети, — заявил он. — Но навсегда спрячьте этих детей от глаз всего мира. Пусть прекратится родословная греха. Не позволяйте им оставаться в этом мире, чтобы заражать других.
Я оставила Джона Эмоса и провела остаток дня одна в своей комнате, моля Бога, чтобы он наставил меня на путь истинный. И хотя я понимала толкования Джона Эмоса, принять их я не могла.
Да простит меня Бог, я все еще любила Коррин. Но что она мне сделала? Она насильно сделала из меня захватчика по отношению к ее детям.
Она заставила меня стать инструментом мщения Господа Бога! Заставила меня сделаться той холодной серой женщиной, которой я ни за что не хотела становиться. Я хотела быть бабушкой, хотела иметь внуков, которых бы я любила до безумия. И они глядели бы на меня глазами, полными любви. А она? Чем меня наградила? Дьявольское отродье…
Теперь, когда всякий раз они будут глядеть мне в лицо, я буду видеть дьявола; каждый раз, когда их руки будут дотрагиваться до меня, я буду ощущать на себе прикосновения дьявола; когда они будут звать меня, мне будет казаться, что меня зовет дьявол. Я рисовала в своем воображении их милые личики, их шелковистые светлые волосы, их ярко-синие глаза. О, я должна буду ожесточиться, чтобы не любить их. Ибо дьявол всегда наделял тех, кого посылал выполнять свою работу, очарованием и лживостью. Мне придется превратиться в крепость из серого камня, чтобы, не дай Бог, этот шарм не проник в мое сердце и не сделал бы меня инструментом в руках дьявола. В ту ночь последние капли любви высохли в моем сердце, и я стала всего лишь орудием Христа. В ту ночь я видела во сне кукольный дом; он был наполнен таким грехом, что исходил своим собственным адским огнем. Голос Бога говорил со мной.
— Оливия, — гремел он, — я отправил тебя на Землю, чтобы ты потушила этот огонь. Я лил воду на этот огонь, но он все горел. Я пытался задуть его собственным дыханием, но он по-прежнему горел. Затем я воздвиг вокруг него ограждение из стекла, и тогда тот огонь стал медленно-медленно потухать, пока не остались тлеть только последние красные уголья.
На следующее утро я решила осуществить план Джона Эмоса.
Я знала, что теперь же, не откладывая, я должна была смело предстать перед Малькольмом и сказать ему все.
Он сидел в своей коляске, глядя через окно гостиной на яркие летние цветы, которые как-будто насмехались над бесконечной зимой, поселившейся в Фоксворт Холле.
— Коррин приезжает, — объявила я.
— Коррин? — переспросил он шепотом, — Коррин?
— Да, Малькольм. Вчера я получила от нее письмо. Кристофер погиб в автомобильной катастрофе, и Коррин попросила взять ее к нам обратно. И мы ее возьмем.
В течение многих часов я мучительно пыталась решить, что сказать Малькольму, и решила в конце концов, что он никогда и ничего не должен узнать о детях Коррин. Малькольм так любил Коррин, как до нее он любил свою мать, как любил Алисию. И я понимала, что если он узнал бы о ее детях, особенно, о девочках, его сердце снова было бы покорено. Нет уж! Я должна на этот раз все взять в свои руки. Джон Эмос был единственным человеком, кому я могла доверять. Будет нетрудно спрятать детей от Малькольма. Я спрячу их в северном крыле, так же, как он спрятал Алисию, их настоящую бабушку. Малькольм был теперь слабым, хилым и, конечно же, он будет так поглощен возвращением Коррин, что ничего не заподозрит.
— Сейчас я пойду, напишу Коррин письмо и приглашу ее вернуться в Фоксворт Холл.
Малькольм все еще продолжал смотреть в окно. Я подошла и положила руку на его худую ссутулившуюся спину. Я почувствовала, как он дрожит и, вглядевшись в него, я увидела, что по щекам его текут слезы.
«Дорогая Коррин!
Добро пожаловать в Фоксворт Холл. Однако, я не показала твоего письма отцу. Если бы он узнал, что у тебя от Кристофера есть дети, ничто на свете не убедило бы его позволить тебе вернуться сюда. С помощью Джона Эмоса твой отец в Боге нашел убежище от боли; и он никогда бы не смог принять детей, рожденных в порочном, кровосмесительном браке. Ты не знаешь, что отец твой перенес тяжелый удар и сердечный приступ в тот день, когда ты ушла из дома.
Твое поведение довело его до того, что из сильного и страстного человека он превратился в хрупкое подобие своего прежнего я.
Однако, я поняла твою беду и молилась за то, чтобы Господь наставил тебя на путь истинный.
Мое решение таково: ты можешь привезти детей в Фоксворт Холл, но твой отец никогда не должен узнать об их существовании. Врачи говорят, что ему осталось жить недолго. До того, как Господь призовет его в свое лоно, твои дети смогут оставаться здесь, в северном флигеле, скрытые от его глаз и его осведомленности. Я позабочусь, чтобы они были обуты, одеты и накормлены.
Я буду ждать, что ты вернешь себе доброе имя и искупишь свой грех, а также постараешься вознаградить нас за ту боль, которую ты нам причинила.
Ты должна понимать, что от тебя зависит, как ты приготовишь к этому своих детей, как обеспечишь, чтобы они оставались под контролем, и чтобы их никто не видел.
Если они не будут слушаться, либо каким-то образом себя обнаружат, тебе придется покинуть Фоксворт Холл без копейки в кармане, как и по приезде сюда.
Немедленно сообщи мне о своем решении.
С верой в Бога, твоя мать».
Назад: ПЛАТА ЗА ГРЕХ
Дальше: ГЛАЗА, КОТОРЫЕ ВИДЯТ