На следующее утро мне позвонил Эйб. Он, как всегда, был прям и краток.

– Привет, – сказал он. – Все в порядке. Все в порядке. Приезжайте и делайте монтаж.

– Правда? Что случилось?

– Мы не знаем, и нам до этого нет никакого дела. Шерри утратила всякий интерес к чему бы то ни было и уехала в Италию. Так что, давайте больше не будем терять времени.

– Вы не слышали, что произошло на студии «Юниверсал»? – спросил он, как только мы все решили с делами.

– Нет, не слышала.

– Это произошло только что, – сказал Эйб. – Сейчас показывают по телевизору. Какой-то водитель впал в неистовство и задавил восемь человек, наехав на них на своем лимузине. Его преследует группа полиции особого назначения. Представляете, какой бы из этого вышел фильм! И надо же, чтобы такое случилось на чертовой студии «Юниверсал»!

Когда я включила телевизор, прямая трансляция уже кончилась. Перед камерой все подробности описывали полицейские и те, кто уцелел в этой катастрофе. Водитель, который впал в неистовство, когда-то работал каскадером. Он приехал в Голливуд лет тридцать назад откуда-то из Центральной Европы, как сообщалось в последних известиях. Это был один из тех парней, о которых наверняка все знал Джо. Все единодушно соглашались, что у этого человека был огромный водительский талант, потому что он врезал свою машину прямо в проходную будку у ворот студии, убив насмерть двух стоявших там стражей, после этого стал кружить по студии, пока не сшиб еще шестерых. И никто из несчастных даже и понять не успел, что с ними случилось. Даже когда приехала полиция, этот водитель каким-то образом умудрился перемахнуть со своей машиной через полицейскую баррикаду, которая казалась абсолютно неприступной, и помчался дальше. И лишь несколько минут спустя он потерял над собою контроль и, на полном ходу и с диким воем сирены, он, преследуемый двадцатью полицейскими машинами, промчался через Лавровый каньон, врезался в скалу и разбился об нее насмерть. Когда подоспели полицейские, все уже было кончено.

Вскоре в программе новостей выступил Бо, поведавший о том, что находится в шоке и ужасе.

Здесь нередки события такого рода, Лос-Анджелес кажется еще более безумным, чем он есть на самом деле. В последующие несколько дней программы новостей показывали видеозаписи знаменитых каскадерских гонок, в которых покойный водитель когда-то принимал участие, а еще они где-то раскопали уйму его старых рекламных роликов и все такое прочее. Меня же, как призрак, преследовал не образ самого этого человека, и даже не вид его жертв, а состояние его жены, полной, совершенно растерявшейся женщины, которая тоже когда-то приехала сюда из Центральной Европы. Ее снова и снова спрашивали, чем она может объяснить случившуюся трагедию; а она, бедняжка, от всех этих вопросов впадала в еще большее замешательство.

– Грегор был мужчиной… у мужчин бывают такие настроения… когда он злится, с ним лучше было никому не связываться. Извините меня, – сказала вдова.

И тут всем стало очевидно, что больше она говорить не в силах, а может лишь молча смотреть в камеру, без всяких рыданий, пытаясь при этом отодвинуться от нее подальше, чтобы погрузиться в молчание и полное безразличие ко всему вокруг.

Мы уже почти наполовину завершили монтаж, когда скончался мистер Мондшием. Эта новость была для всех вроде шока, потому что в последних сообщениях говорилось, что старый Монд идет на поправку. Академия даже решила устроить особое торжество по случаю его дня рождения – ему исполнялось девяносто два года. Был задуман грандиозный гала-концерт. И тут мистер Монд умер. Кое-кто считал, что все это было не чем иным, как последним трюком хитроумного старика – пусть вся киностудия спланирует такое громкое мероприятие, а он эти планы сорвет, чтобы потом все сами и расхлебывали. Уже подготовленный гала-концерт пришлось в срочном порядке переделывать и посвящать памяти умершего, что было актом весьма неуклюжим, потому что теперь, когда мистер Монд наконец-то покинул наш бренный мир, почти все в кинопромышленности были счастливы о нем поскорее забыть. Очень многие почувствовали себя преотвратно, поскольку вынуждены были произносить красивые речи о человеке, которого на самом-то деле ненавидели, и особенно тогда, когда он сам этих приятных слов уже не слышит.

На концерт я поехала вместе с Бо. После этого намечалась большая вечеринка в доме Джилли – в Голливуд приехала французская актриса, его возлюбленная. Бо был в очень веселом настроении. Ему по душе пришелся мрачный юмор этого гала-концерта, и сам он был еще более остроумным, чем всегда.

Присутствовали все, даже Оуэн. Я почему-то и не подумала, что могу его там увидеть. Не знаю, почему я об этом не подумала, ведь все знали, что он в Европу с Шерри не поехал. Больное, безумное лицо Шерри появлялось в газетах почти ежедневно. Обычно это были снимки, сделанные в каком-нибудь ночном клубе, где она появлялась со своим новым возлюбленным – испанским миллионером. Почему-то я никак не ожидала снова встретить Оуэна там, где бывала я. Эта встреча вывела меня из равновесия, несмотря на то, что сейчас мы были так далеки друг от друга, как будто бы прошло не менее пятидесяти лет. Сейчас Оуэн пришел с Рейвен Декстер, давней подружкой Тула Петерса. Это была высокая, невыразительная особа, родом из Нью-Йорка, ошивавшаяся в Голливуде уже лет семь, и все еще творившая свой первый сценарий.

В течение вечера я видела Оуэна лишь какие-то мгновения. Вокруг раздавались оживленные разговоры, произносились громкие речи, на экране мелькали киноклипы, кто-то отпускал шуточки, а молодой Эйб вполне предсказуемо впадал в истерические рыдания. Единственное, что мне бросилось в глаза в Оуэне, – он ни разу не улыбнулся. Всю ночь Рейвен Декстер болтала с Клинтом Иствудом. У меня вдруг появилось странное ощущение, будто вокруг меня не реальная жизнь, а какое-то кино. Про это всегда говорил Джо Перси, но я сама этого раньше не ощущала. Разумеется, в буквальном смысле слова, это и было кино: здесь со всех сторон торчали телекамеры. Чисто эмоционально роль у меня сейчас была более чем банальная: женщина, которую увлекли и бросили, появляется в свете с мужчиной, абсолютно ей безразличным, и вдруг видит того, кто ей очень и очень не безразличен, а он – совсем с другой женщиной. Ощущение, словно все вокруг меня – только кино, меня даже почти успокаивало, ведь если я сейчас воспринимаю окружающее именно так, то, может быть, все и прокрутится, как бывает в кино, и Оуэн снова будет со мной. Ведь, если поразмыслить, мне на самом-то деле очень хотелось, чтобы он ко мне вернулся.

И словно для того, чтобы усложнить эту ситуацию еще больше, за соседним столиком оказался Трюффо с Жаклин Биссет. При виде Биссет Бо вдруг проявил самые блестящие стороны своего ума. Совершенно неожиданно выяснилось, что он хорошо говорит по-французски, о чем до этого момента никто из нас и не подозревал.

Потом я опьянела, приняв совсем немножко марихуаны. В тот период я была в таком состоянии, что пьянела очень легко, если в мой организм попадала даже капля чего-нибудь такого. С лица Джилли весь вечер не сходило страдальческое и напряженное выражение – характер у его дамы был отнюдь не из легких. Хорошо, что у Джилли была борода. Крупные бородатые мужчины, когда на них сваливается несчастье, автоматически становятся особенно величественными. Что же касается Бо, то быть более веселым, более блестящим, более разговорчивым, чем он, никто бы просто не смог. Бо ни на секунду не позволял себе даже подумать, что у Франсуа Трюффо было нечто такое, чего бы не было у него самого.

Пребывая в этом состоянии опьянения, я вдруг увидела поразительную картину. У Джилли был огромный и очень красивый пес далматинской породы. Сейчас он бродил по дому с таким же мрачным видом, как и его хозяин. Вокруг бассейна было место для танцев. А посередине его находился островок из матрасов. Конечно, все решили, что Джилли устроил этот островок, чтобы на нем трахаться. Но я подумала, что он там просто лежит и читает сценарии. Человека четыре или пять из приглашенных Джилли молодых людей сейчас плавали в бассейне нагишом, демонстрируя всем свою красоту. Вероятно, им было невдомек, что при виде этих великолепных, пышущих здоровьем, юных тел, у всех нас, далеко не таких юных и не столь прекрасных, возникали отнюдь не веселые чувства.

Далматинец Джилли был таким же красивым, как и наши купальщики, но никто, кроме меня, этого не заметил. Вскоре слуга-мексиканец вынес огромное блюдо с икрой, наверное, не менее двух фунтов, и самого лучшего качества, какое только возможно достать. Слуга поставил блюдо на низкий столик возле бассейна. Никто на эту икру не обратил ни малейшего внимания, только я и далматинец. Он с угрюмым видом подошел к блюду, разок его понюхал, а потом, за какие-то десять секунд, проглотил одним махом всю икру до последней икринки. Он даже вроде ничего и не глотал – икра просто исчезла, словно ее каким-то чудом засосало ему в пасть. Я была единственной, кто все это видел. Пес отошел от блюда, унося в себе минимум на восемьсот долларов икры, а никто вокруг даже не засмеялся. Гостей Джилли сейчас волновало совсем другое – им было очень жаль, что они уже не так молоды, не так красивы, не так раскрепощены в своих поступках, чтобы купаться голышом.

Позднее я иногда вспоминала эту сценку с икрой, пытаясь осознать, не было ли здесь какой-то связи с тем, что тот вечер для нас с Бо закончился романом на одну ночь. На меня повлияло то, что я внезапно увидела Оуэна, плюс моя излишняя взвинченность, плюс Бог знает что еще – вероятно, и эти гордящиеся своим телом молодые люди, не торопившиеся нырять, чтобы все хорошенько оценили их мужское достоинство. Наверное, все это вместе взятое и вывело меня из моего обычного, нормального состояния. И, вероятно, Бо тоже не был самим собой – его взволновало общение с предметом истинной любви и постоянные фантазии, связанные с нею. Мы возвращались от Джилли уже совсем поздно – на холмах лежал туман. Мне вдруг захотелось поцеловать Бо, потому что мне всегда нравились его губы, а сейчас был как раз тот единственный случай, когда мы с Бо настолько отступили от своих обычных рамок, что такой поцелуй может стать вполне реальным. Но Бо поцеловал меня первым и отослал своего водителя сразу же, как мы только доехали до моего дома. О Бо по Голливуду упорно повторялись слухи, что у него извращенные и причудливые вкусы, что он кусает у женщин грудь, а то и просто ни на что не способен из-за своего невысокого роста. Разумеется, все это было чистейшей ерундой. Бо был очень активным любовником, даже немножко отчаянным. Может быть, потому что его любовное влечение черпало поддержку в мысли о безответной любви, точно сказать не могу.

Когда на следующее утро я проснулась, Бо был уже одет и пил из чашечки кофе. Он говорил по телефону со своими слугами, отдавая им распоряжения, какую одежду ему привезти на весь день. Приехал его водитель. Провожая Бо, я шла по тротуару. Бо попросил меня сойти со ступенек и поцеловал меня.

– Ты просто прелесть, – сказал Бо перед тем, как уехать.

Мне его губы действительно очень понравились. Но больше я к ним ни разу не прикоснулась. Непонятно почему, но только та ночь погубила наши с Бо отношения. Бо больше никогда ко мне не приходил, и не пытался хоть как-то мне докучать, в отличие от моего вполне нормального давнего приятеля Голдина. Если бы о нашем с Бо небольшом романе стало известно, репутация Бо от этого бы только выиграла. Но так не случилось. И я не верю, что он хоть раз кому бы то ни было хоть мельком упомянул об этой своей победе. Не понимаю, почему та, одна-единственная, наша ночь настолько отодвинула нас друг от друга, но получилось именно так. После той ночи, встречаясь где-нибудь с Бо, мы даже почти не разговаривали. На студию «Юниверсал» я не поехала и продюсером там не стала. Бо перестал приглашать меня на церемонии вручения «Оскаров», хотя много лет никогда об этом не забывал. Через год с небольшим Бо уехал из Голливуда, чтобы возглавить Всеамериканскую сеть телевидения. Пост этот, наверное, самый важный во всей нашей системе средств массовой информации. Уезжая, он мне даже не позвонил, чтобы попрощаться.

Я по нему не скучала, хотя Бо был одним из самых умных мужчин, которых я знала, и советы его всегда были превосходными. Те крохотные тропинки, которые сначала соединяют людей друг с другом, а потом разводят их в разные стороны – самые запутанные тропинки на земле. Тропинка, приведшая Бо ко мне, а меня к нему – кто и что здесь может объяснить? Долгие годы – друзья, пару часов – любовники, и потом – конец. Даже такому псевдомудрецу, как Джо Перси, и то пришлось бы немало поломать голову, чтобы найти причину такого конца.

Через неделю я снова встретила Оуэна. Как это ни глупо, но я согласилась поехать на вечеринку к Эльмо Баклу в каньон Туджунга. Более того, я согласилась быть в тот вечер личной гостьей Эльмо, или, другими словами, хозяйкой на его вечеринке. Разумеется, сохозяином выступал Гохаген. Обычно я звала его именно Гохаген, потому что хорошо знала, что в глубине души он был очень застенчив, вопреки своим резким манерам. А его уважение ко мне было необоснованно преувеличенным. Так же, мне кажется, относился ко мне и Эльмо. Когда я называла Винфильда Винфильдом, он впадал в меланхолию и напивался, беспрестанно твердя мне о своей любви. Хотя все знали, что у него жили одновременно три женщины, причем одна из них была от него беременна.

Что касается самого Эльмо, то он всем сообщал о своем романе с некоей канадской актрисой, которая, впрочем, только что уехала. Похоже, она каким-то образом умудрилась целых три недели делить с ним кров и хлеб, даже и не помышляя хоть как-то осуществить акт любви – так деликатно выразился об этом сам Эльмо.

– Мы ни разу не осуществляли никаких брачных отношений, – скорбно сказал он, когда вез меня к себе домой в каньон. – Вот поэтому-то я вынужден пригласить вас мне помочь. Если она услышит, что ко мне пожаловала такая уважаемая дама, как вам кажется, не захочется ли ей тогда посмотреть на наши с ней отношения совсем по-другому, а?

Я много лет знала о жизни Эльмо и Винфильда, знала все запутанные лабиринты их любовных историй, знала о соблазненных и покинутых ими дамах, знала, как они меняются партнершами. Но у меня никогда не было возможности решить, кто проявляет больше мазохизма – эти двое дружков или же их женщины. Ни одна женщина, если только она не страдает мазохизмом, никогда не могла бы смириться с тем довольно стереотипным шовинизмом, который они так явно демонстрировали. А с другой стороны, никакой здоровый мужчина не смог бы смириться с теми женщинами, с которыми имели дело Эльмо и Винфильд. Эти особы были либо абсолютно пассивными зомби, либо самыми мелочными, самыми алчными, самыми злыми на язык из всех тех небогатых белых женщин, которых я когда-либо встречала. Мне казалось, что Эльмо с Винфильдом наладили своего рода путепровод от каньона Туджунга до Остина, и что из этого их путепровода выползали женщины только этих двух сортов. И то, что Эльмо сейчас добрался до актрисы из Канады, уже было признаком какого-то прогресса.

– Надеюсь, она приедет и взглянет на все иначе, – сказал Эльмо во время поездки.

Мне нечего было ему ответить. За всем безобразием их поступков Эльмо и Винфильд были вполне милыми, толковыми людьми, все понимающими и добросердечными. И я никак не могла понять или представить себе, в силу каких реальных причин эти двое вели подобный образ жизни.

На вечеринку набилось множество обычного для таких сборищ народа – продюсеры кинопрограмм, торговцы наркотиками, хипповые банкиры, исполнители песен в стиле рока, один или два ребенка богатых, путешествующих по всему свету туристов. Были здесь в огромном количестве музыканты, играющие на народных инструментах, особенно популярных в южных штатах США. Кроме того, присутствовали и несколько более молодых исполнительных директоров с Беверли-хилз. Эти молодые люди очень нервничали, пытаясь выяснить для себя, как далеко им можно зайти, чтобы потом спокойно вернуться назад. Я приготовила мексиканские тако – особо пожаренные котлеты из черепашьего мяса. А Эльмо и Винфильд сделали очень крепкий чилийский соус. Они так спорили по поводу его ингредиентов, что человек посторонний мог бы подумать, будто речь идет о банкете в пятизвездном ресторане. Винфильд привел всех своих трех девиц. А Эльмо, мне кажется, умудрился завершить акт любви с одной из них еще до окончания вечера. Хотя я особо настаивала, что, если уж он пригласил меня на роль хозяйки, от подобных контактов ему придется воздержаться, по крайней мере пока он не доставит меня домой. Эти двое приятелей дружбу понимали как-то странно – ни тот, ни другой не доверяли ни одной женщине, пока она с ними обоими не переспит.

На вечеринке выкурили очень много марихуаны, вдоволь нанюхались кокаина, сожрали огромное количество чилийского перца. Весь вечер гремела громкая музыка на народных инструментах. С Эльмо и Винфильдом я чувствовала себя абсолютно легко. Но кроме них самих ни одна душа на этой вечеринке не вызвала у меня ни малейшей симпатии. Да еще мне понравился один гитарист – совершенно ангельского вида юноша. Он полвечера простоял возле меня и все никак не мог придумать, что бы такое мне сказать. С каким бы вопросом я к нему не обращалась, он в ответ называл меня «мадам».

– Я жил во Флориде, – сообщил он с диким акцентом, – а потом уехал с оркестром. Здесь, в Лос-Анджелесе, так здорово, просто с ума можно сойти, правда, мадам?

Так или иначе, но дом Эльмо, пожалуй, выглядел именно таким, каким должны быть дома в Аппалачах. Правда, кухня была вся из красного дерева и очень дорогая. А все машины, припаркованные под нею, были по марке не ниже «мерседеса» или «ферари». Большую часть вечера я провела на кухне. Пахло там просто замечательно: запах красного дерева смешивался с запахом красного чилийского перца. Время от времени ко мне заглядывал Эльмо, и с каждым заходом он становился все пьянее. И каждый раз он непременно меня обнимал.

– Вот говно, – сказал он в один из таких визитов на кухню. – Эти суки-девки из Техаса все превратились в стадо долбаных ведьм. Сейчас одна из них, прямо там во дворе, задает такого жару старине Винфильду! Я сам видел. Куда же еще ниже может скатиться цивилизация?

Потом Эльмо настоял, чтобы гитарист-ангелочек сыграл на гитаре для всех гостей. Я вышла из кухни, чтобы его послушать, и увидела Оуэна. И снова он был с Рейвен Декстер. На ней было какое-то шерстяное пальто, но не потому, что было холодно, а потому, что шерстяные пальто носила Лулу Дикки. Рейвен приперла к стене одного из пришедших к Эльмо молодых исполнительных директоров и изо всех сил пыталась протолкнуть ему свой сценарий. Оуэн стоял один в сторонке от всех, и глядел в окно, сделанное из зеркального стекла. Меня он пока не видел, и о том, что я здесь, не знал. И потому я могла его спокойно изучить. Мне сейчас представилась очень редкая возможность разобраться, что же такого я в нем увидела с самого начала. Но воспользоваться этой возможностью я не сумела. Я вдруг испугалась, что он меня увидит, и поспешила поскорее уйти на кухню. А там я села и начала сама себя презирать за трусость. Ну и что, так и буду я теперь до скончания своих дней скрываться на кухне на всех вечеринках, куда ему заблагорассудится прийти?

Пока я пряталась, на кухню через заднюю дверь вошел Гохаген. Несмотря на то, что пьян он был сверх всякой меры, Гохаген сразу же сообразил, что я делаю на кухне.

– Сидите тут и прячетесь от старины Оуэна, – изрек он. – Жаль, что нету у нас нигде места, где бы можно было поговорить. Но, черт побери, посмотрите-ка на меня! Меня только что всего обсосала одна женщина, которую я даже и не знал. А у меня здесь своих целых три! Поехали прокатимся, пока еще чего-нибудь не случилось.

– Вы слишком пьяны, – сказала я. – Я боюсь с вами ехать.

Гохагену было, наверное, года сорок два, а выглядел он так, словно прожил не одну, а три жизни. Да и сейчас, прямо в этот самый момент, у него был такой вид, будто он одновременно проживает две жизни или даже три. Возможно, так оно и было.

– Хотите, чтобы мы из него выбили всю дурь? Он у нас обоссытся! – спросил Гохаген, чуть поморгав на мое замечание о том, что он слишком пьян, чтобы вести машину. – Мы с Эльмо за него возьмемся. Вы только скажите. Я знаю, что мы здорово выпили, но мы люди очень настойчивые.

Мне совсем не хотелось, чтобы они отлупили Оуэна. Но мне в равной мере не хотелось, чтобы он увидел меня. Мне действительно этого не хотелось. Единственное впечатление, которое я вынесла, спокойно разглядев Оуэна, сводилось к тому, что у него очень эгоистичный рот. Но это я знала и раньше. Пока я пряталась на кухне, я нашла там какой-то роман, написанный Эльмо, и почти наполовину его прочла. К моему удивлению, роман оказался просто хорошим. Когда в Голливуде какой-нибудь сценарист говорит вам, что пишет романы, вас это впечатляет ничуть не больше, чем, скажем, сообщение, что такая-то женщина, к примеру, моя мать, играет в бридж. Никому никогда и в голову не приходит, что подобные романы могут оказаться вполне достойными. Однако этот роман, написанный Эльмо, мне показался по-настоящему прекрасным.

Мое желание спрятаться себя оправдало. Оуэн с Рейвен ушли, ушли и молодые исполнительные директора, хипповые банкиры и торговцы наркотиками. Остались одни музыканты. Тогда я наконец выбралась из своего укрытия и стала слушать молодого гитариста. Гохаген о чем-то горячо беседовал со своей беременной подружкой. Две другие его девицы молча сидели рядышком, как статуи.

Вошел Эльмо и сел возле меня. Я спросила у него, нельзя ли взять у него на время его книжку. Называлась она «Крепкая компания».

– Можете ее взять насовсем, – сказал он. – Это дерьмо! Можете взять даже и то, что у меня от нее осталось, если сможете придумать, что с ней делать. У меня в гараже сложено две тысячи триста экземпляров этой книги.

– В то время у меня была превосходная тема, – добавил он. Глаза у него были очень усталыми. – Тема эта была о том, что жизнь – сплошная путаница. Вне сомнения, это великая тема, мать ее так! Не хотите удрать со мной и поехать в Италию? Мы бы могли быть просто друзьями.

– Только не в этом году, – сказала я. – А на следующий – может быть.

– Ваш бывший приятель про вас спрашивал, – сказал он. – Мне почти всегда хочется отстегать его по заднице, но я никогда этого не сделаю.

– Вы, мальчики, относитесь ко мне чересчур жестоко, – сказала я.

– Угу, возможно, – сказал Эльмо. – Наверное, всякий, которому пришлось иметь дело с Шерри, заслуживает какого-то сострадания. Знаете, что она мне один раз сказала? Она сказала, что я выгляжу как продюсер из университета Беркли. Как простой продюсер из Беркли, сказала она. Для меня это было самым скверным оскорблением с тех самых пор, как моя жена заявила, что я не знаю, как надо трахаться. Мы с Винфильдом зовем ее не иначе, как Зажимательная мышца. Это наша для нее кличка.

– Кого вы так зовете? Шерри или вашу жену?

– Да Шерри же! Винфильд ее ненавидит еще больше, чем я. Эта сука каким-то образом увидела его во время очередной оргии, или еще где-то, и заявила ему, что пенис у него был совсем-совсем маленький, она, якобы, даже подумала, что у него три яйца. В таком замечании – яд скорпиона, позвольте вам сказать. Винфильд с тех пор не перестает мечтать как-нибудь треснуть эту суку молотком промеж глаз.

– Вы знаете, что у меня есть дочка, которая замужем? – спросил Эльмо чуть позже. – Черт побери! А я – я даже и не женат! Даже как-то странно. У старины Винфильда дети старше моих. Он, бабник проклятый, уже дедуля, а вы на него только посмотрите! Целых три бабы, а он-то не может как следует употребить даже одну! Сам не знаю, почему это я продолжаю жить здесь, в этом дерьмовом Лос-Анджелесе. Если бы я только мог перестать транжирить деньги, я бы через неделю разбогател. Только трачу я их уж очень быстро!

В комнату вошел, весь ссутулившись, Гохаген и тут же плюхнулся в кресло, держа в руках банку с пивом.

– Я все хочу задать вам один нескромный вопрос, – сказала я. – Вы, когда занимаетесь любовью, банку с пивом ставите на пол?

На его лице заиграла застенчивая ухмылка.

– Чаще всего именно так, – сказал он, – если только какая-нибудь сука-девка не заползет на меня сверху или не прижмет меня к дереву, или еще чего-нибудь такого не сделает. Если же удается попасть в постель, то я эти банки всегда ставлю на пол.

– Мне было просто любопытно, – сказала я. Чуть погодя они оба отвезли меня на машине домой. Все три дамы Винфильда продолжали сидеть у огромного телевизора. Винфильд настоял, что поведет машину он, видимо, из желания мне доказать, что водить он может в любом состоянии. Меня его настойчивость нисколько не напугала, а Эльмо испугался не на шутку.

– Здесь двустороннее движение; да еще и дорога в двух направлениях, и здесь вам совсем не Англия, черт побери! – ворчал Эльмо. – Как это ты, дерьмо собачье, поедешь с левой стороны?

– Просто у меня будет небольшое преимущество на этих булавочных поворотах, – настаивал Винфильд. Выезжая из каньона, он делал такие крены и на такой скорости, что Эльмо всю дорогу молчал, затаив дух в ожидании самого скверного. Я же никакого страха не испытывала. Мне и в голову не пришло, что я могу пострадать в автокатастрофе. Для меня были уготованы другие, более коварные испытания судьбы.

Мои спутники расспрашивали меня про Джо – они называли его Дядюшка Джо. И не успела я закончить свой рассказ, как мы уже подъехали к моему дому. Напротив него стоял припаркованный «мерседес» Оуэна, всем известный, цвета сливочного масла. Реакция Винфильда была мгновенной – он тут же промчался дальше. Мы все мельком увидели сидящего за рулем Оуэна. Винфильд поехал дальше, кварталов на пять-шесть вниз по холму, и там он выключил Мотор. Оба взглянули на меня.

– Не смотрите на меня, – сказала я. – Я ничего такого не сделала.

– Он ее вынюхал, – сказал Эльмо. – Я ведь говорил, что он ее вынюхает. Это ты виноват, Винфильд. Это тебе захотелось употребить эту твою нью-йоркскую суку, и потому ты ее на нашу вечеринку и пригласил, хотя ты отлично знал, с кем она спит.

– Ну и что! Мне нравится трахать глупых баб, – сказал Винфильд, защищаясь. – Я и сам глупый, и весь мир об этом знает. Я никогда не просил ее приводить с собой своего дружка.

На этом перебранка прекратилась, и мы все замолчали.

– На мой взгляд, это дурной знак, – сказал Эльмо.

– О, я так не думаю, – сказала я. – Дайте мне выйти.

– Но ведь вы живете не тут, – сказал Винфильд. – Вы ведь живете там, наверху.

– Это я знаю, – сказала я. – Перед тем, как идти домой, я, пожалуй, немножко пройдусь.

– Интересно, что он сделал с Рейвен, – произнес Винфильд.

– Да не бери ты это в голову, – сказал Эльмо. – В моем доме тебя ждут три бабы, помнишь? Я совсем не собираюсь приехать домой и сообщать им, что мне случайно пришлось высадить тебя у дома Рейвен Декстер.

Поблагодарив их обоих, я вышла из машины и пошла вверх по тротуару. Они поехали в машине вслед за мной. Винфильд даже не свернул, просто ехал задним ходом.

– Чего это вы следуете за мной? – спросила я.

– Это опасный город, – сказал Эльмо. – Мы просто хотим быть уверенными, что вы спокойно дошли до дому. Это наш долг. В конце концов, так ведь сделали вы.

– Уезжайте, – сказала я. – Здесь все мои соседи. Я гуляю здесь каждую ночь. Мне просто хочется побыть одной, хоть пару минут, если вы не возражаете.

Разумеется, против этого возражают все мужчины, даже те, кто преисполнен самыми дружескими чувствами. Они никогда не желают лишать вас своего общества. Если только у них в этот момент нет своих собственных планов.

Однако Эльмо умудрился проявить оригинальность.

– Рыцарство исчезло только потому, что женщины больше никак не желают с ним мириться, – изрек он. – Разве не так, Винфильд?

Я пошла дальше, а машина осталась на месте. Я поднялась квартала на два выше и оглянулась вниз – машина стояла на том же месте. Потом я услышала, как одна из брошенных Винфильдом банок из-под пива стукнулась об асфальт; я даже услышала, как она покатилась дальше и ударилась о кромку тротуара.

После этого я пошла медленнее. Иногда я вообще останавливалась и какое-то время стояла на тротуаре, пытаясь решить, в каком настроении мне лучше всего быть, когда я доберусь до дома. Для этого надо было действительно принять какое-то решение, потому что в данный момент у меня никакого настроения не было вообще. Самый вид столь знакомой мне машины, припаркованной напротив моего дома, да еще мельком замеченный мною Оуэн, сидящий за рулем, – все это как-то заморозило мои чувства. Точно могу сказать, что большого волнения я не испытывала, ничего особого не ждала, и даже не разозлилась. Не было у меня и никаких дурных предчувствий. Сплошная пустота и безразличие. И это мне не понравилось. Я вовсе не собиралась превратиться в грифельную доску, на которой Оуэн мог бы писать все, что ему заблагорассудится.

Очень занятно, что я попыталась иметь дело с актерами, когда сама я – актриса такая бездарная, даже не просто плохая, а именно – вообще не актриса. Для такой ситуации надо быть высокомерной, но играть в высокомерие я не умела. Возможно, я ощущала нечто вроде злорадства; моя сила проявилась в том, что я заставила его ко мне вернуться; не важно, какова была причина или цель этого возвращения, все равно, сила эта доставила мне большое удовлетворение. В конце концов, Оуэн вернулся. Этот факт был куда более красноречивым, чем любой другой его поступок.

Наконец я добралась до своего квартала, а потом и до машины Оуэна. Он как-то размордел и выглядел нездорово. Я надеялась, что он проявит достаточно галантности и заговорит первым. Но надежды мои не сбылись. Оуэн смотрел на меня, не произнося ни слова.

– Ладно, – сказала я. – Привет, если ты сам этого не говоришь.

– Я тебя на вечеринке не видел, – сказал он.

– Я не выходила из кухни. Мне не очень-то понравилась вся эта толпа.

– Ну, у них еще приличная толпа, – сказал он. – Тебе надо посмотреть, какая у них бывает толпа.

Я почувствовала какое-то нетерпение, настоящее нетерпение. Он что, считает, что приехал сюда, чтобы обсуждать со мной вкус Эльмо в выборе людей?

– Оуэн, чего тебе надо? – спросила я.

– Может быть, чашечку кофе, – ответил он.

– Если тебе нужно только это, пойди в любую забегаловку, – отрезала я.

– Ну давай-давай, разозлись же! – сказал Оуэн. – Я бы тебя за это винить не стал.

– У тебя для этого нет никаких оснований. Оуэн повел плечами – уже второй раз за столь короткий отрезок времени. На большее проявление раскаяния он просто не был способен.

– Перестань пожимать плечами, – сказала я. – Никто не собирается тебя прощать только из-за этого твоего проявления слабости.

– Тебе не хочется поехать в путешествие? – вдруг спросил он.

– Ты из-за этого и приехал? Путешествие куда?

– Не знаю, – сказал Оуэн. – Решим потом, прямо по пути. Может, в Тьюссон, штат Аризона. А может, в Сан-Диего. Мне понравился тот мотель, где мы останавливались в прошлый раз.

– Ага, уйма полотенец, – сказала я.

Какое-то время мы, не отводя глаз, смотрели друг на друга.

– Нет, – сказала я. – С твоей стороны чистая наглость мне это предлагать. Езжай в свое путешествие с Рейвен.

– И поеду, если ты не согласишься, – сказал Оуэн. – Ну давай! Я ужасно устал от этого города. Давай съездим куда-нибудь дня на три-четыре.

– Нет, – сказала я.

– Ты слишком часто твердишь это «нет», – сказал он. – Кишка у тебя тонка делать то, чего тебе на самом-то деле очень хочется.

Я повернулась и пошла вверх по тротуару, а он вел машину, и не успела я дойти до своего крыльца, как он уехал. Несколько минут я посидела на ступеньках. Может быть, я ждала, что он вернется, начнет меня уговаривать, не знаю. Оуэн никогда никаких отказов не принимал – он просто их избегал. У меня все внутри бурлило и кипело. Мне была ужасно противна его самонадеянность, его абсолютное нежелание разобраться с прошлым. Оуэн никак не хотел понять, что мне, для того чтобы почувствовать себя во времени настоящем, необходимо разобраться со всем, что случилось в прошлом. Мы просто совершенно не подходим друг другу: Оуэн устроен совсем по-другому. На него прошлое не давило никогда, как он сам об этом говорил.

Остаток ночи я провела на кушетке, выпив много чая с большим количеством лимона. И все пыталась потопить свои враждебные чувства в перенасыщенном лимонном чае. Половина этих враждебных чувств предназначалась Оуэну, вторая же половина – мне самой. Телевизор я не включала, хотя вполне можно было бы успокоиться, пересмотрев уйму показываемых по телевизору ночных фильмов. Только что отвергнув жизнь реальную, я совсем не была готова утешать себя выдумками.

Наверное, Оуэн был прав. Наверное, у меня и впрямь не хватало смелости делать то, чего мне на самом деле хотелось больше всего. Чем больше я отстаивала свои принципы, тем сильнее было мое одиночество. Мне надо было уехать с ним в пустыню и там усиленно заниматься сексом несколько дней. Мне показалось невероятным, что я все еще цепляюсь за нечто такое, что в действительности является абсолютно стереотипной версией всем известной американской мечты. Неужели я и в самом деле могла предполагать, что если я буду вот так настаивать на своих принципах, то наступит день, когда Оуэн и я, или кто-то и я, мы превратимся в идеальную модель американской семейной пары?

Вероятно, тот большой секрет, в котором мне так не хотелось самой себе признаться, состоял в том, что наши отношения с Оуэном были отнюдь не прекрасными, а просто никчемными. В них не было ничего идеального, ничего положительного, никакого общественного потенциала, ничего творческого, ничего для домашнего очага. Все свелось к ничем неприкрытому физическому влечению: мы лишь трахались в мотелях и больше ничего вместе не делали, да и вряд ли будем делать. Мы приезжали в какое-то место на три-четыре дня, и больше уже туда не возвращались. И везде повторялось одно и то же – скомканные простыни, мигание телевизора и все подавляющий запах секса. Мне всегда было стыдно впускать к нам горничных, не считая самых простых случаев, когда надо было менять полотенца. Почему же я так упорно стараюсь представить себе эти наши отношения в другом свете, пытаюсь придать им вид обычно принятых, нормальных семейных, домашних отношений? На этот вопрос листики чая мне, конечно же, дать ответа не могли.

Три дня я провела в полном смятении, снедаемая сожалением, и представляя себе, что могло бы случиться, если бы только я не была такой ординарной и такой сверхосмотрительной. И тут я вдруг услышала, что Рейвен Декстер совершенно неожиданно вышла замуж за Тула Петерса. Все журналы напечатали их снимки. На них Тул выглядел очень нездоровым.

Недели через две позвонил Оуэн; он был явно в сильном подпитии и почти веселым. Оуэн разговаривал так, как будто у нас были прекрасные отношения. Мы немножко побеседовали о моем фильме. Это была пятница, ближе к вечеру. Я только что устроилась попить чаю и почитать пару сценариев.

– Поехали в Неваду, – сказал Оуэн.

Уже наступили сумерки. Оуэн всегда чувствовал себя гораздо лучше по вечерам – темнота его как бы защищала. Он прекрасно знал, что обращаться ко мне при утреннем свете лучше не стоит: пусть на него сработает моя усталость, накапливающаяся за день. По утрам же голова у меня была слишком трезвой, а я сама – слишком колючей. Куда лучше пару часов поездить по городу в ожидании вечера, когда тебя убаюкает ночь и дорога. Тогда наши индивидуальные особенности как-то притупляются.

Я с минуту помолчала в ожидании, не скажет ли Оуэн еще чего-нибудь.

– Не люблю я Лас-Вегаса, – сказала я. – Никогда не любила.

– А как насчет Тахо? – спросил Оуэн. – Куда-нибудь в те места. Я полон сил. Можно было бы ехать всю ночь.

– Отлично! – сказала я. – Прекрасная мысль. Давай всю ночь проведем в дороге.