Несмотря на обещание, я сомневался – идти мне в ресторан или нет. Я бы чувствовал себя больше в своей тарелке, если бы пошел в отель, послал бы оттуда Джилл записку, как следует выпил и заснул. Во всяком случае, вокруг нее будет слишком много народа, чтобы она заскучала без меня.

К тому же, никто мне не мог сказать, когда я вернусь в Нью-Йорк. А в ресторане «Элен» был дей-ст-витель-но самый знаменитый на всю Америку литературный бар. Говорят, он как-то связан по происхождению с Глоссери де Лилас. Что ж, можно и взглянуть, даже если там будет полно голливудцев.

Тем не менее, прежде всего я прошел в раздевалку и несколько минут с удовольствием наблюдал, как дамы надевают свои меховые шубки. Некоторые из более старших дам обращались со своими мехами очень смиренно. Они надевали их с большой осторожностью, тщательно проверяя, чтобы шкурки свисали прямо. Другие, преимущественно более молодые, просто накидывали их на плечи и сразу же удалялись. Такая небрежность граничила с опрометчивостью, которая, по моим представлениям, в свою очередь граничила с чувственностью. Я бы мог целую ночь вот так смотреть, как дамы надевают на себя меха. Но удовольствие это, вполне понятно, было весьма эфемерным. Не прошло и пары минут, как в раздевалке не осталось ничего, кроме нескольких пальто, хозяева коих так напились, что про них просто забыли. И теперь эти пальто могут провисеть здесь долгие годы.

У меня поверх смокинга пальто не было: из-за своей гордыни свое старое зеленое пальто я надевать не стал. Поэтому теперь, наконец-то выйдя из Центра Линкольна на улицу, я тут же из сценариста превратился в кусок замерзшего мяса. Обочина тротуара лежала в грудах арктических остатков. Дамы в мехах преодолевали эти груды очень бойко, их поддерживали под руку джентльмены, одетые ничуть не теплее, чем я сам. При взгляде на них, я почувствовал себя дураком, но теплее мне от этого не стало.

К счастью, рядом в ожидании пассажира стояло такси. Вероятно, в нем было так же тепло, как в индейском чуме, а может – теплее.

– К «Элен», – сказал я водителю.

Водитель был молодой, темнокожий и, по-видимому, очень напуганный. Он тут же рванул с места. Я не очень-то знал, где на самом деле находится ресторан «Элен», но решил, что все таксисты этот адрес знают.

– К «Элен», – повторил я.

– Египет, – загадочно произнес водитель, не снижая скорости. Не успел я осознать, где мы, как такси уже мчалось вниз по Бродвею. Как бы смутны ни были мои сведения о ресторане «Элен», я был твердо уверен, что он не на Бродвее. К тому же, я не знал, что имел в виду водитель, произнося свое Е-г-и-п-е-т. Все, о чем я мог подумать в тот момент, сводилось лишь к одному – водитель нацелился прямо на Каир. Внутри такси были наклеены всякие знаки, освобождающие водителя от любой воображаемой ответственности.

– К «Элен», – сказал я в третий раз и добавил: – Верхняя часть Ист-Сайда. – Я был уверен, что теперь я все назвал верно.

Водитель не обратил на мои слова никакого внимания. Было ясно, что в его мозгу четко обозначилось какое-то другое направление. Ну что же, в конце концов, сейчас на меня свалилось приключение прямо в нью-йоркском такси, а в мою эру это был совершенно банальный киносюжет. Снова жизнь уступает территорию искусству.

Это приключение продолжалось довольно долго. Мы проехали мимо одного здания, я не сомневался, что это была Деревня. Но водитель и не думал тормозить. Когда же мы наконец остановились, перед нами возвышалось огромное здание. Водитель оглянулся на меня и улыбнулся – его карие глаза победно сияли.

– Торговый Центр Верла, – гордо произнес он. По-видимому, таксист решил, что именно в этом месте должны находиться люди в смокингах. Мне не хотелось его разочаровывать, и я вышел из машины. Через секунду я поймал такси, ехавшее в жилые кварталы.

– К «Элен»? – с надеждой сказал я.

– Восемьдесят восьмая и Вторая, – сказал таксист. – Вам повезло, что попали на меня. У нас в делах застой. – Таксист был такой угловатый, что походил на корень.

– Я уже начал об этом догадываться, – сказал я.

– Угу, все эти вьетнамцы – сказал таксист. – Только попади в машину к одному такому, и считай, что тебе повезет, если не окажешься в Джерси. А вы ведь из Калифорнии, и, наверное, всех этих трюков и не знаете, – сказал он. – Я вам ихние трюки покажу.

Он довез меня до жилых кварталов минут за восемь с половиной, продемонстрировав при этом виртуозную технику, особенно блестящую потому, что обладал ею такой корешок в зеленой фуражке. При малейшем признаке замедления транспортного потока, таксист запускал сирену. Так он прорвался сквозь несколько дорожных пробок, даже не нажав на тормоза. По-видимому, пешеходы чувствовали, что на них вот-вот обрушится нечто неумолимое, и поспешно пятились поближе к стенам.

– Черт побери, сегодня здесь лимузины, – сказал таксист, тормозя с визгом. – А вы работаете в этих кинах?

– Когда я вообще работаю, – ответил я.

Я еще до этого дал ему большую купюру, но сдачу он мне не вернул. Вместо этого он вперил в меня жесткий взгляд.

– Окажите любезность, – сказал он. – Жена у меня, это самое, ей все надоело. А почему надоело? Я, это самое, не знаю. В конце концов, каждый день кто знает, что может случиться? Ее могли изнасиловать, могли даже пристукнуть, но ведь, понимаете, это-то все равно не помогает. Весь трепет к жизни износился. А она сама – машинистка, понимаете, на пенсии. Как вы думаете, что она делает, чтобы не было такой скуки?

– Возможно, пишет сценарии, – сказал я. – Либо это, либо играет в канасту.

На похожем на корень лице выдавилась улыбка. Я увидел парочку зубов.

– Нет, не играет она в канасту, – сказал он и без лишних слов сунул мне в руку толстую зеленую папку со сценарием. – Понимаете, она хочет, чтобы из этого сделали фильм, – сказал он. – Вы ведь там, это самое, работаете, а вдруг да сможете помочь. Вы только возьмите это с собой, может, кому покажете. Пусть это посмотрят ихние большие шишки.

– О, хорошо, – сказал я. – А о чем тут?

– Она не хочет, чтобы я его читал, – сказал таксист с некоторой грустью. – Боится, мне будет за нее стыдно, если сценарий окажется плохим. Я только знаю, там у нее про район Бронкс. Я не думаю, что смотреть фильм про Бронкс совсем никто не захочет, но ведь я в этом деле не кручусь. А ей всего-то и надо, чтоб на ее сценарий глянул кто-нибудь оттуда.

Я посмотрел на первую страницу. Сценарий назывался «Розовый бутон любви». То, что жена этого высохшего корня могла думать о бутонах любви, растрогало меня. Мне это понравилось. Может быть, это как раз то, что нужно Леону О'Рейли.

– Прекрасно, – сказал я. – Я возьму его с собой. Только пусть она не возлагает очень больших надежд.

– А может, пусть у нее будут хоть какие-то надежды, лишь бы она об них не споткнулась, – сказал таксист и протянул мне сдачу. Мы пожали друг другу руки, и он уехал.

Ресторан «Элен» походил на водоворот. Множество людей сгрудились вокруг бара. Они напоминали тех, кого можно встретить в очередях жаждущих попасть на футбол, когда все билеты на матч распроданы заранее. Увидев меня, одетого в смокинг и держащего под мышкой большую папку со сценарием, толпа у бара растаяла. Наверное, за этот вечер им уже не раз пришлось вот так растаивать. По-видимому, здесь было безоговорочно принято, что имеющие отношение к киноэкрану должны обслуживаться вне очереди.

Я не успел даже по-настоящему подготовиться к встрече с Элен, как оказался с ней лицом к лицу. Элен олицетворяла собою «mater aeternitatis» – вечную славу Нью-Йорка. Это был литературный центр города, если не всего мира. Элен мне показалась доброй. Возможно, с первого взгляда на меня она поняла, что вряд ли из-за меня могут быть неприятности. Я сказал, что отношусь к группе мисс Пил, и она меня тут же провела в зал. Никаких писателей я не видел, но ведь писатели совершенно не умеют фотографироваться, и на свои фотографии никогда не похожи. Возможно, мне на глаза какой-нибудь писатель и попался, да только я этого не знал.

Элен провела меня в зал, где проходил банкет для киношников. И опять мне на ум пришли леопарды, но совсем не потому, что сама Элен напоминала это животное. Однако стоило мне только заглянуть в этот зал, как я нашел, что именно в таком месте наибольшее уважение вызовет тот, кого сюда введет леопард. Элен выполнила свою роль и исчезла. Я вошел в круг гостей и тоже как бы исчез. При моем появлении несколько человек подняли на меня глаза, но в них не мелькнуло ни единого огонька в подтверждение того, что меня опознали. Я почувствовал себя так, как будто был из какого-то призрачного или астрального мира, а может и из того и другого сразу.

Джилл сидела ко мне спиной, между Эйбом Мондшиемом и Бо Бриммером. Она разговаривала с каким-то мужчиной, присевшим на корточки возле ее стула. Его лица я видеть не мог, но он был высокого роста. Джилли стоял у стола, слушая Лулу Дикки. За ней стоял Свен Бантинг, нетерпеливо ожидавший, когда Лулу кончит рассказывать свой анекдот, и он сможет помчаться домой к Шерри. Престон Сиблей был единственным из всех, окружавших Лулу, кто сидел с ней рядом. Как раз когда я входил, с места встал Питер Фалк. Он направился к столику, откуда доносилась громкая болтовня. Ясно, это был столик смеха, за которым веселились Бертолуччи, Антонелла Пиза, какие-то неприметные девицы, Энди Ворхол и несколько молодых людей, похожих на хорошо подстриженных крыс, а также Жан Жоре-Малле и Роми Шнайдер.

Между столиками сновали статисты, специалисты по связи с общественностью, юристы вместе с продюсерами, репортеры, монтажники, подружки монтажников, подружки репортеров и т. д. Я решил, что здесь мог оказаться кто угодно, кому удалось бы зацепиться за фалды любого знаменитого гостя. Через это болото из пиджаков-сафари пробирались официанты. Они двигались ловко, как Каджоны на пирогах. Не знаю, чего ради официанты так себя утруждали: все вокруг настолько бурлило, что вряд ли кому-нибудь было до еды. Разве что Джилли Легендре, который мог есть где и когда угодно. А может, вся еда предназначалась именно для него.

Когда Питер Фалк встал, я направился к его стулу. Но задолго до меня на него уселась какая-то девица, весьма похожая на Пейдж, и начала разговаривать с Престоном Сиблеем Третьим.

К своему ужасу я увидел, что это и б-ы-л-а Пейдж, занявшая место рядом со своим мужем. До этого я ее не заметил в толпе подружек монтажников. Престон выглядел несколько напряженным, а Пейдж – очень оживленной. Пейдж выглядела такой же плотской, как щеночек, и тут же начала с Престоном заигрывать, но только Престону играть не хотелось.

Пейдж меня пока не видела. Я отступил на несколько шагов назад, потому что еще не решил, хочется мне, чтобы она меня увидела, или нет. Меня бесило и оскорбляло, что в этом мире нет справедливости, почти повально отсутствует порядок, стабильность и компетентность. В моем представлении, Пейдж последние два дня должна была бы находиться в Тахо. Если бы в мире был порядок, она и была там, где я предполагал, а отнюдь не в нью-йоркском баре с мужем и любовником одновременно.

Пока я приходил в себя, мужчина, с которым разговаривала Джилл, все еще сидя на корточках, повернулся, и я увидел, что это Оуэн Дарсон, бывший Всеамериканский сопродюсер. Для меня эта новость была скверной. Я немного знал Оуэна по покеру. Он когда-то приехал в Голливуд, занимался связью с общественностью, а потом превратился в заядлого игрока. Кто знает, может, он и до сих пор вынашивал иллюзии о постановке фильмов. Оуэн был остроумным и хорошо играл в покер. Но, насколько мне было известно, никто никогда не принимал его всерьез как продюсера. Или вообще за серьезного человека, невзирая на то, что он был экс-президентом Всеамериканской лиги. Я думаю, он окончил техасский Технический институт. Я заметил, что сейчас Оуэн с мрачным видом и очень напряженно смотрел на Джилл. Кроме нее, никто за столом не обращал на него никакого внимания. У Оуэна не было абсолютно никакого положения в обществе. Потому-то он и сосредоточился на одном-единственном во всей комнате человеке, который, похоже, обращается с ним как с человеческим существом. Джилл говорила очень быстро. Возможно, она сегодня и была женщиной дня, но, очевидно, что день этот ее уже разжевал и выплюнул. За столом, где восседали такие великие личности как Лулу и Бо, Джилл должна была бы считать за счастье, если бы кто-нибудь принес ей стакан воды.

Увидев Пейдж, я будто попал в автомобильную катастрофу – все мои железы, вырабатывающие адреналин, мгновенно выбросили его в кровь. Это было потрясением номер один. А увидев, как Джилл разговаривает с Оуэном, я был потрясен во второй раз. Даже не знаю, что я при этом испытывал; никаких далеко идущих предчувствий у меня не было. Чтобы собраться с мыслями, я пошел в бар и заказал себе стаканчик «Джека Даниеля». Это мой любимый напиток при всех неприятностях. Потом я вернулся в зал и на какое-то время затаился неподалеку от дамского туалета в надежде, что мимо меня туда пройдет Пейдж, чтобы попудрить носик. Надежда моя была тщетной – у Пейдж не было нужды попудрить носик. Пока я стоял в этом укромном месте, из туалета вышла Анна Лайл.

– Привет, Джо, – сказала она.

– Привет, – ответил я. – Где Пит?

– Наверное, где-то тут в толпе. Кого-то встретил и застрял с ним.

– А с кем вы?

– Думаю, я без эскорта, – сказала Анна. – Да и толпы возле меня тоже не собираются.

– Давайте сделаем вид, будто мы вместе, – сказал я. – Если же спросят, кто я такой, скажите, что я – Сейкс Готта.

– А это кто, какой-нибудь трюкач? – спросила Анна, не проявляя особого интереса к моим уверткам. – Взгляните на вон тех людей, – сказала она, указывая на столик в заднем ряду, за которым сидели пятеро или шестеро мужчин и две-три молодые девицы. – У них у всех голова плохо скроена, – изрекла Анна, выражая суть дела в ее понимании.

Действительно, мужчины в этой группе и вправду выглядели как-то странно. На них были джинсы Левис или рабочие спецовки, а на ногах – ковбойские сапоги или туфли на резиновой подошве. Эти мужчины производили такое впечатление, будто они все собрались вместе в ожидании Фритца Лэнга или еще кого-нибудь, кто засунет их в какой-нибудь экспрессионистский фильм, где будет полно призраков и зеркальных отражений. Они пили очень размеренно и не отрывали глаз от столиков с истинными голливудцами, как будто бы само их присутствие было уже публичным оскорблением.

– О! – сказал я, вдруг начиная что-то узнавать. – Мне все ясно. Эти люди – писатели. Я знал, что они где-то тут. Вон того, которому девчонка-подросток лижет ухо, зовут Вагнер Бакстер.

Анна еще раз мечтательно изучила всю группу.

– Они выглядят как с трудом родившиеся, – произнесла она и потянула меня к главному столу.

К тому времени, как мы туда попали, состав гостей за этим столом несколько изменился к лучшему. Эйб перебрался за столик в углу, занятый представителями рекламы и каким-то французом в норковом пальто, – по-видимому, деловым партнером Эйба. Эйб подмигивал Мери Меркер – молоденькой актрисе с телевидения. Она сидела за соседним столом, но на подмигивания Эйба не отвечала.

Анна села на стул Эйба, а я из-за этого оказался прямо рядом с Пейдж. Если уж собираешься плевать на все правила, то и плюй, решил я. Пейдж на секунду прекратила треп с Престоном, ненароком бросила беглый взгляд на меня и захихикала. Хихикала она как-то сипло и очень заразительно. Вне сомнения, весь день до самого вечера она курила травку со своими друзьями, а теперь не проявляла ни малейшего стеснения, что сидит зажатая между мужем и любовником.

– Я не знала, что вы здесь, – сказала она. – Вы великолепно смотритесь в этом смокинге. Прямо как мой дядя из Филадельфии.

– О, боже! Да у тебя в Филадельфии сорок два дяди, – произнес Престон, пожимая мне руку. Вероятно, он предположил, что откуда-то меня знает, а я не стал его разубеждать.

– О, дядюшка Фарджеон! – сказала Пейдж. Джилл быстро повернулась и приняла к сведению, что я нахожусь близко от Пейдж. На Джилл по-прежнему снизу вверх взирал Оуэн Дарсон. Лицо его излучало волны томления, как тепловые волны от электронагревателя. Было даже как-то неловко находиться рядом с человеком, которому так хотелось, чтобы его признали. Но Джилл никакой неловкости не проявляла. Анна, которая, по-видимому, никогда ничего про Оуэна не слыхала, попросила его подвинуть ей стул.

– Спасибо, мисс Лайл, – сказал Оуэн.

Он принес стул. Бо Бриммер с раздражением огляделся, почувствовав, что в его ауру вторгся кто-то посторонний. На Оуэна он не обратил никакого внимания, но протянул свою маленькую руку мне.

– Привет, я – Джо Перси, – сказал я. Я решил, что мне не стоит притворяться, будто я какой-то там Сейкс Готта. Я мог бы провести кого угодно, но только не Бо.

– Он живет на Голливудских холмах, – сказала Анна, как будто бы это могло помочь установить мою личность.

Пейдж испускала, как бы это сказать, какие-то перезвоны. Престон не скрывал раздражения, испытывая неловкость за то, что его жена не может удержаться от марихуаны. Мой сапфир выглядел на Джилл так, словно она носила его всегда. Джилл одарила меня одним-единственным взглядом, как бы желая убедиться, что я не распался на кусочки, а потом решила строго соблюдать нейтралитет. Возможно, ее куда больше интересовал Оуэн, нежели мои неприятности, которые я сам навлек на себя. Она повернулась ко мне спиной и продолжила прерванный разговор.

– А, да, – сказал Бо, когда я назвал себя. – Вы написали сценарий к «Надежде Нейлсена». Милый фильм. А потом, не вы ли работали над сценарием к фильму «Долгий след поворота»?

– Точно, Маурин О'Салливан, – сказал я, как будто это могло что-нибудь значить.

Слева от меня находилась Лулу Дикки. Она была до странного молчалива. И даже всегда болтливый Джилли сейчас говорил очень мало. Лулу и Джилли оба сидели согнувшись, укрывшись скатертью. Мне вдруг пришло в голову, что под столом он ее щупает… Ни на одном другом столе скатертей не было и в помине. Я было решил, что хорошо бы уронить под стол зажигалку, чтобы подтвердить свои подозрения, но я не курил, и зажигалки у меня не было.

– Боже правый, нас облагодетельствовали – положили скатерть, – сказал я.

– Это я-я-я настоял, – сказал Бо.

– Мы ведь пьем шампанское, – сказал Престон.

Пейдж выпила остатки шампанского из бокала мужа и небрежно держала бокал в руке. Голова ее откинулась назад, а влажные мелкие зубки сверкали. Подошел официант и ловко наполнил бокал Пейдж.

– И мне, – вдруг произнесла Лулу, подавая свой бокал.

Так я никогда и не узнаю, насколько обоснованы были мои подозрения.

– Мне показалось, Свен на сегодняшнем вечере был очень мрачным, – добавила Лулу после глотка шампанского.

Вне сомнения, Джилл никакого интереса к Свену не проявляла, как и ни к кому из нас. Поэтому Свен подтащил свой стул на другую сторону, чтобы примкнуть к общему столу.

– Свен со мной и двух слов не сказал, – произнес Престон. – Не уверен, что я ему симпатичен. То есть мы ведь делаем их картину – надеюсь, я ему нравлюсь.

Он извинился и пошел в туалет. Не успел он отойти, как Пейдж начала мурлыкать у моей шеи, как котенок. Ни одна душа не обращала на нас ни малейшего внимания.

– Мне кажется, Свен действительно был очень мрачным, – повторила Лулу. Совершенно очевидно, ей очень хотелось обсудить эту тему.

Бо резко повернул к Лулу свое маленькое кроличье личико, но ни слова не произнес.

– Вы к нему несправедливы, – изрекла Лулу. – На самом деле его положение очень непрочно.

– Непрочность у Свена Бантинга почти такая же, как у бронзовой статуи Джона Сесиля Родза, – решительно сказал Бо. Когда-то он изучал Родза и знал, насколько непрочны были его статуи. Сейчас южный акцент у Бо исчез, как это иногда с ним случалось, и появился новый – более похожий на оксбридский (смесь оксфордского и кембриджского).

Небрежно, через плечо, нас всех окинул взглядом Джилли Легендре.

– Свена просто слегка отхлестали, – сказал он.

– Мне бы хотелось, чтобы она его удушила, – сказал Бо. – Придавила бы ему нос и задушила.

– О, вы все так безжалостны к Свену, – сказала Лулу. – Безжалостны, безжалостны, безжалостны!

Тем временем Пейдж дышала мне прямо в ухо.

– Ничего удивительного, что все всегда получается, – сказала она.

– О чем ты говоришь? – спросил я.

– Чтобы трахнуться с тобой, – сказала Пейдж. – Мне всегда хотелось трахнуться с моим дядюшкой Фарджеоном. Почему мы не уходим?

У меня было сильное желание ее одернуть. Мне не хватало эгоизма, чтобы вызвать сенсацию за таким столом, как этот. Только на самом деле все истинные эгоисты вокруг меня почему-то выглядели весьма унылыми. По-настоящему радовался один-единственный Оуэн Дарсон, да и то лишь исключительно благодаря Джилл. Складывалось такое впечатление, что Бо и Лулу, да и Джилли, оказались в ситуации, которая им была явно не по вкусу. Возможно, они все друг другу смертельно надоели. По-видимому энергия оставалась только у Бо, но снаружи это никак не проявлялось. Бо был глубоко погружен в свои мысли. Вдруг ему попалась на глаза итальянская закуска, и он, как дикий кролик, набросился на морковку.

Джилли встал, обошел вокруг стола и поцеловал Джилл.

– Любимая моя, приветствую тебя, – сказал он и добавил по-французски: – Очень красив, очень ясен и очень предан.

Затем он подошел к Антонелле Пиза и водрузился возле нее. Джилл несколько смутилась, но повернулась к своему собеседнику и продолжила разговор.

Как бы я ни старался, мне никак не удавалось подслушать, что она говорила этому высокому слюнтяю. Лицо у него было длинное и прямоугольное и сильно смахивало на коробку от обуви.

Пейдж все дышала и дышала мне в ухо. Все, происходящее за столом, не очень-то интересовавшее меня и до этого, вдруг стало как-то расплываться. Меня несколько беспокоила Джилл, но ведь, в конце концов, ей ведь уже не семь, а тридцать семь лет. Она знала, как позаботиться об Оуэнах Дарсонах всего мира. А если она этого не знала, то сейчас как раз и настало время этому научиться. Если б Джилл хоть на секунду взглянула мне в глаза, я бы почувствовал себя намного лучше – нам с ней всегда удавалось чувствовать друг друга при помощи вот таких зрительных контактов. Однако в этот момент Джилл была настолько увлечена разговором, что на меня даже ни разу как следует и не взглянула. Появилось нечто такое – то ли Оуэн Дарсон, то ли Элен, то ли весь этот вечер сам по себе, из-за чего наше ощущение присутствия друг друга как-то сломалось. И мне показалось, Джилл будет все равно, если я уйду.

Так или иначе, но трудно было представить себе сидящих вместе людей, более далеких друг другу, нежели те, кто в данный момент находился за этим столом. Все были оторваны не только друг от друга, но и от того, что любой нормальный человек назвал бы реальностью. И все же когда-то многие из них были обыкновенными людьми. Бо распространял газеты в одном из районов Литл Рокка, Джилл выросла в обычных условиях в Санта-Марии, а Лулу была родом из Висконсина, из тихой пастырской семьи. Престон и Пейдж учились в школах. Анна же, до побега в Голливуд, ходила в последний класс неполной средней школы в пригороде Финикса штата Аризона. Из всех них только у одного Джилли жизнь была ненормальной с самого рождения. Но со временем он, наоборот, становился все более нормальным. Конечно, может быть, они все казались мне сейчас такими унылыми потому, что я недостаточно выпил. Для меня выпивка – все равно что розовые очки.

– Пожалуй, я отколюсь, – сказал я Анне, как только Пейдж направилась в дамский туалет.

– Я бы пошла с вами, да у меня ноги болят, – сказала Анна.

Я встал и тронул Джилл за плечо. Она в удивлении подняла глаза.

– Увидимся в Шерри, – сказал я. – Я просто без сил. Слишком много музеев.

– Хорошо, – сказала Джилл. – А я, пожалуй, останусь и еще немного поболтаю.

По дороге к выходу я прошел мимо столика, за которым сидели писатели. Они продолжали напиваться. Неожиданно для себя самого я почувствовал прилив храбрости и решил проверить, действительно ли я был для всех невидимкой.

– Вы не Вагнер Бакстер? – спросил я у Вагнера Бакстера. Та девица, которая вначале лизала ему ухо, теперь спала у него на коленях. Писатели все одновременно взглянули на меня с удивлением. У Вагнера Бакстера голова напоминала по форме колбу электролампы, а щеки выглядели так, будто какой-нибудь мул много лет с удовольствием швырял в них гравий.

– Конечно, я Вагнер Бакстер, – сказал Бакстер и поглядел на девицу, спящую у него на коленях. По-видимому, его удивило, что она спит. Возможно, он полагал, что она его должна обмахивать.

– Я знал вашего дядю, Босвелла Бакстера, – сказал я.

Вагнер Бакстер воспринял эту новость спокойно.

– А вы забиваете свои романы на бойнях, как и он? – спросил Вагнер.

У всех писателей при этих словах раскрылись рты, но никто не засмеялся. Все просто разинули рты. Рты у них так и не закрылись, будто те родовые травмы, о которых говорила Анна, как-то повлияли на мышцы их челюстей. Возможно, они так и не смогут закрыть рты, пока Вагнер Бакстер не изречет свою следующую фразу.

– Забиваю только литературную конину, такую же, как и ваши сценарии, – сказал я.

Я ожидал немедленного нападения и даже отчасти на него надеялся. Если побьют, может быть, жизнь покажется не такой нереальной. Но писатели отреагировали на меня очень странно. Они мгновенно поднялись, как будто бы мой ответ был тем самым сигналом, которого они давно ждали.

– Дядюшка Босвелл – голливудский штрейкбрехер! – закричал Вагнер Бакстер, проходя мимо меня. Все остальные подхватили свои меховые куртки от Левиса и ветровки на гусином пуху, раз или два стукнулись о стол, и всей группой вывалились из зала, на ходу бросая гневные взгляды на пирующих голливудцев. Вагнеру Бакстеру удалось расшевелить спящую у него на коленях девицу; она вроде бы проснулась, и теперь он волочил ее за собой.

– Эй, Вагнер, не будь г-р-у-б-ы-м! – сонным голосом проговорила девица.

Я прошел вслед за ними в другую комнату. Там все они сгрудились вокруг Элен и стали громко жаловаться, пытаясь одновременно влезть в свои куртки. Элен слушала их с материнским спокойствием. А поскольку мне до сих пор так никто по носу не заехал, я подошел к Вагнеру и вставил еще пару слов, чтобы его позлить.

– Ваш дядюшка Босвелл был честным художником, – сказал я. – Я чувствую, что обязан его защитить.

Это была дешевая фальшь, воистину не дороже двух центов. Босвелл Бакстер слыл в Голливуде одним из самых худших его снобов. Он мог годами не обменяться ни с кем ни одним словом, кроме как с Рональдом Колманом. Тем не менее, он хотя бы не носил зеленой спецодежды.

Вагнер Бакстер пропустил мои слова мимо ушей, но повернулся и взглянул на Элен.

– Ненавижу ваш майонез! – раздраженно заявил он и ушел, оставив свою длинноволосую девицу, которая тут же разразилась слезами. Элен увела ее и как потерянного котенка усадила за стол, за которым в тесном кругу пировали веселые типы с Бродвея.

Я нашел Пейдж у дамского туалета.

– Твоего мужа не видно? – спросил я.

– Я не смотрела, – ответила Пейдж. – А разве надо было его искать?

Казалось, суматоха вокруг все возрастала. В зал вваливались новые толпы. И даже писатели уже оказались зажатыми между столиками. Какой-то невысокий и тощий мужчина с бородкой клинышком вдруг швырнул на соседний стол даму раза в два больше его самого.

– Валяйся в своих помоях, паршивая п…а! – завизжал он и бросился вон из комнаты. Дама же спокойно слезла со стола и начала снимать с волос кусочки торта.

– Думаю, никто по нас скучать не будет, – сказал я. – Ты приехала в пальто?

– О, да-а, в шубе, – сказала Пейдж.

Она легко проскользнула сквозь толпу и вернулась с шубкой из серебристой норки. Пейдж набросила на себя шубку с такой небрежностью, словно она стоила не больше пяти центов. Мы вышли на ледяной ветер. Оказалось, к стоявшим невдалеке такси прохода не было – нам преградила путь целая стена черных лимузинов.

– Мы можем взять машину Престона, – сказала Пейдж. – Наверняка, один из этих лимузинов – его.

– У меня более удачная мысль, – сказал я. – Давай возьмем машину Эйба.

Я уже разглядел, что около одного лимузина топчется Фолсом. Я схватил Пейдж, укутанную в мех, и мы ринулись вперед.

– Откройте дверь, – приказал я Фолсому в надежде, что он среагирует чисто рефлективно. Вид джентльмена в смокинге и дамы в мехах – для гофера «поди-подай» все равно, что павловские рефлексы для собаки. И не успел Фолсом осознать, кто мы такие, как мы с Пейдж уже сидели в теплом лимузине.

– Послушайте-ка, – сказал Фолсом, всовывая голову.

До него дошло, что ни Пейдж, ни я, не были Эйбом.

– Не болтайте, – сказал я. – Только скажите водителю, чтобы побыстрее отвез нас в «Алгоквин». У миссис Сиблей что-то с копчиком. Понятно, что мистер Мондшием хотел ей помочь.

– А-а, – сильно смутился Фолсом.

– О, боже, значит – копчик! – сипло произнесла Пейдж.

Фолсом не мог оказать длительное сопротивление. Он с тоской оглянулся на ресторан, потом влез в машину и закрыл за собою дверь. Водитель оказался безмятежным парнем, явно средиземноморского происхождения. Он тут же тронулся. Фолсом еще раз оглянулся на ресторан, на сей раз с некоторым отчаянием. Он понял, что жребий уже брошен. Может быть, ему удастся вернуться до прихода Эйба, а может быть – и нет.

– Представь, как было бы здорово трахнуться прямо здесь, в лимузине, – зашептала мне Пейдж куда-то в шею. Дыхание ее слегка отдавало марихуаной.

– Слушай, ничего не придумывай в машине, – сказал я. – Я ведь не акробат.

Пейдж ничего не ответила. Пиза у нее сверкали. В свете уличных фонарей они искрились, как мех на ее шубе. Запах меха смешивался с запахом, исходившим от самой Пейдж.

Я посмотрел на Пейдж еще раз и увидел, что ее глаза, сиявшие от возбуждения всего несколько минут назад, были закрыты. Пейдж заснула; она засыпала гораздо быстрее, чем младенец. Чуточку травки, чуточку секса, чуточку вина – чуточку всего, что угодно, и Пейдж сразу же могла погрузиться в сон.

Наверное, в этом лимузине она была самым безмятежным существом.

Фолсом опустил стекло, отделявшее передние сиденья от задних, и взглянул на Пейдж.

– Она умерла? – спросил он с надеждой. В его представлении, угон машины выглядел бы законным, если бы кто-то умер.

– Боюсь, это кома, – сказал я.

Я не очень-то понимал, почему мне пришло в голову назвать именно «Алгоквин». Это слово сорвалось у меня с языка независимо от моего сознания. Не успел я привести свои мысли в порядок – что, честно говоря, мне не очень-то часто удавалось за все мои шестьдесят три года – как мы уже приехали. Пейдж прошествовала в здание, но нельзя было бы сказать, что она совсем проснулась. Джентльмен за столом регистрации очень любезно предложил нам комнату. Пока я расписывался в журнале для приезжающих, Пейдж слегка похрапывала на моем плече.

Вместо ключа от комнаты мне дали какую-то странную карточку. Комната, открытая этой карточкой, напоминала по форме кусок пирога, но мне было не до сравнений. Пейдж свалилась на постель, а я стал стаскивать с нее шубку. Поскольку я не был пьяным и спать мне совсем не хотелось, я решил, что пусть Пейдж немножко подремлет, а сам вышел в фойе, чтобы взвесить наши возможности.

Фойе оказалось таким местом, в котором мне когда-то в воображении хотелось бы жить после того, как я стану знаменитым. Сейчас здесь сидело несколько человек, пришедших после спектакля. Они потягивали какие-то зеленые напитки и обсуждали достоинства пьес. В фойе было так уютно, что я и не заметил, как пропустил пару стаканчиков бренди. И только потом вспомнил, что собирался взвешивать возможности. Взвешивать их надо было бы так же спокойно, как взвешивали достоинства пьес сидевшие рядом со мною.

Наверное, после четвертого стаканчика бренди наконец-то, впервые за весь вечер, мой взгляд на происходящее сфокусировался. И тут я понял, что мне, в сущности, вовсе нет нужды ничего взвешивать. Мне показалось, что в этом моем смокинге я вполне гожусь для того, чтобы вот так сидеть в фойе «Алгоквина» и попивать бренди. В конце концов, я сам представляю мир развлечений. Если не считать зеленых напитков, то все в этом фойе было именно таким, как я когда-то мечтал. Вот такое же элегантное фойе, милые панели на стенах, уютные кресла. А в них сидит несколько хорошо сохранившихся филинов вроде меня. Кто-то из них предпочитает сидеть в одиночку, размышляя о жизни, а кому-то больше нравится вести оживленные беседы о жизни и искусстве. Единственный раз за всю жизнь я почувствовал себя в своей тарелке. Даже если бы я выбрал из своего устаревшего огромного гардероба любой костюм в клетку, любой жилет, любой галстук, любое спортивное пальто, любые носки – все равно в этом фойе гостиницы «Алгоквин» я бы выглядел вполне уместно. Может, есть смысл на все оставшиеся у меня сбережения снять тут какой-нибудь угол и дожить последние годы?..

У меня была одна единственная вещь, которая не очень-то подошла бы для фойе гостиницы «Алгоквин». Это было самое дорогое для меня, единственное мое сокровище – старушка Клаудия. В те дни она всегда и везде выглядела как у себя дома. И когда сидела в своих пятнистых купальных трусиках на фоне декоративных джунглей и леопардов. И когда попивала паршивенькое вино с низкорослыми мужчинами, с кем можно было от души потрепаться. Клаудия никогда бы не могла испытать такого удовлетворения, какое испытывал я сейчас, сидя в своем вечернем костюме здесь, в уголке, и невозмутимо попивая бренди.

Пожалуй, наше с Клаудией законное место было там, где мы жили, а именно на Голливудских холмах. Почему-то в мои фантастические грезы о том, как я провожу свои последние дни в фойе гостиницы «Алгоквин», Клаудия никак не помещалась.

И вдруг, как это часто со мной случалось при воспоминании о Клаудии, я вспомнил и Стравинского, и Веру, его спокойную жену. На глаза набежали слезы, и мне пришлось утереть их моей французской манжетой. Семья Стравинских жила не очень далеко от меня, и иногда я видел их на прогулках. Мне очень нравилось смотреть на этого костлявого, болезненно чувствительного невысокого мужчину, неизменно одетого в мешковатый костюм цвета хаки. Он всегда останавливался на краю тротуара и близоруко разглядывал проносящихся мимо него грохочущих скейтбордистов, которые иногда чуть не наезжали на него. И если бы кто-нибудь действительно на него на-е-хал, Стравинский его бы укусил, как хорек кусает крысу. Так мне тогда казалось. Его жена Вера, величественная, словно галеон, плыла рядом с мужем. Рука композитора всегда искала руку жены, и всегда ее находила. Наверное, тогда именно так и выглядел мой идеал любви в преклонном возрасте.

Как многие посредственные мастеровые, к истинно великим людям я относился с сомнением. Мой собственный труд был всего лишь своего рода безвредной требухой. Вряд ли можно было рассчитывать, что мне когда-либо выпадет шанс сотворить нечто превосходящее то, что я уже создал. И, возможно, именно поэтому я высоко чтил великих людей и буду их чтить до конца моих дней. Мне Стравинские даже снились – будто они летят над Голливудом. По крайней мере, эти сны были такими же романтическими, как мои сны о Клаудии. Клаудия являлась мне во сне неизменно где-нибудь на студии «Коламбия», в одном из тех больших ангаров, которые у них там были.

Это мое недолгое погружение в прошлое прервал официант, сообщивший, что мне можно выпить еще один стаканчик бренди. Я не преминул этим воспользоваться. А потом, слегка шатаясь, направился назад в похожую на пирог комнату. Шатало меня не от выпивки, просто я чертовски вымотался. Пребывание в Нью-Йорке было для меня занятием настолько же утомительным, как, скажем, хождение по комнате с тяжелыми гирями на ногах. Мне было совершенно очевидно, даже после одного-единственного дня, проведенного здесь, что для жизни в Нью-Йорке нужна тренировка. Человеку в моем возрасте и с моим характером прожить один месяц в Нью-Йорке было равносильно участию в двоеборье на Олимпийских играх. Возможно, такой спортивный подвиг и вызвал бы у меня интерес, когда я был помоложе. Но теперь я твердо знал, что для меня Олимпиады уже позади.