Джилл расчесывала волосы, когда я небрежно положил на ее туалетный столик футляр с украшением. Нам через пять минут надо было уходить, но я именно так все и задумал.

– Ого! – сказала Джилл. На ней было белое платье, прикрывавшее только одно плечо – для Джилл такой фасон был необычайно смелым.

Когда Джилл увидела сверкающий сапфир, она подняла его и прижала к груди. Потом вздохнула и благодарно взглянула на меня.

– Мы поговорим об этом позже, – сказала Джилл и надела украшение.

– Тебе бы надо было быть метрдотелем, – заявила Марта, увидев меня в смокинге.

Мне подумалось, что она начала ко мне как-то привыкать. За всю поездку в Центр Линкольна никто не проронил ни слова. Мы с Джилл раньше могли разговаривать в абсолютно любых ситуациях, но оказалось, что в лимузинах нам говорить не о чем.

Когда мы входили в Центр Линкольна, направляясь к выстроившимся в ряд фотографам, Марта сделала очень профессиональный жест. Она вдруг взяла мою руку, соединила со своей и чуть-чуть отвела меня в сторону. Неизвестно откуда появился Эйб, одетый в темно-лиловый смокинг. Эйб взял Джилл за руку. Честно говоря, я несколько удивился, что иду, взявшись за руки с Мартой, но раздражения это у меня не вызывало. Реклама есть реклама. Мы с Мартой прошли сквозь строй фотографов и, никем не замеченные, направились в большой, покрытый красным ковром, вестибюль.

Как только мы вошли в зал, Марта тотчас же отпустила мою руку. Она увидела в другом конце зала Паулину Каель и ринулась к ней, как выпущенная из лука стрела. А я сразу же заметил Мейора Линдея и Энди Ворхола, которые как привидения стояли возле драпировок. Как и у многих людей моего сорта, аппетит на знаменитостей у меня никогда не пропадает, хотя мое пристрастие к ним сводится только к тому, что я люблю на них смотреть. Но стоит с ними заговорить, как все фантазии обычно исчезают.

Перед моим взором разворачивался парад знаменитостей, а потому я проворно скользнул в уголок. Даже те немногие, кто мог меня знать, и не подумали бы, что это я и есть, если бы увидели меня так далеко от моего логова. И если бы я подсуетился и предстал перед их очами, это бы вызвало легкий шок, как выбоина на шоссе, и ничего более.

У перил стоял Джилли Легендре. Он был похож на дирижабль «Славный год», который покрасили в черный цвет и спустили на землю. На ступеньках, ведущих на балкон, расположился Бо Бриммер. Бо был гением по части нахождения ступенек. Поскольку для того, чтобы выглядеть как все люди с нормальным ростом, Бо требовалось взбираться на ступеньки, то согнать его с них бывало невозможно. На Бо был галстук-бант. Они с Джилли слушали какого-то невысокого малого. Это не мог быть никто другой, кроме как Жан Жоре-Малле, прославленный французский документалист. Жоре-Малле только что вернулся из тропических лесов и привез еще один из своих знаменитых документальных фильмов. На лицах Бо и Джилли было отсутствующее выражение, которое бывает у людей, вынужденных выслушивать монолог только потому, что человек, произносящий его, слишком знаменит, чтобы его можно было игнорировать. Замшевый смокинг на Жоре-Малле был просто сверхголливудским.

– А я ничего не знаю про Сейшельские острова, – изрек Бо несколько мрачно, но это никак не отразилось на непрекращающемся потоке французских слов.

– Я не знаю, – как эхо повторил Джилли по-французски, и пальцем провел взад-вперед по своим усам, будто желая их стереть.

Я бы мог с уверенностью сказать, что в этот момент им обоим безумно хотелось, чтобы мосье Жоре-Малле был проглочен анакондой. Во время разговора их прижала к перилам внезапно хлынувшая в зал толпа итальянцев, прибывших в таком количестве, что их вполне хватило бы на какой-нибудь фильм Феллини. В центре этой толпы выделялась сияющая Антонелла Пиза. Из-за толкотни у нее вылезла из лифчика одна грудь. Антонелла была звездой, заявленной итальянцами на этот фестиваль. Она, вне сомнения, являла собою нечто особенное. Бо, столь безразличный к красоте любых женщин, за исключением Жаклин Биссет, и тот не смог остаться равнодушным. Он смело спрыгнул в поток итальянцев, который протащил его и доставил прямо к Антонелле. Бо смог ее поцеловать. Жоре-Малле всем своим видом давал понять, что, по его мнению, Антонелла похожа на свинью. Не произнося ни слова, он отошел от Джилли и засеменил вниз по ступеням. Жоре устремился, как и все, по направлению к симпатичному Леону О'Рейли. Леон в этот момент крутил в руках свой брелок с выгравированными на нем греческими буквами фи, бета, каппа, и беседовал с какой-то высокой женщиной. Издали мне показалось, что это миссис Киссинджер. А попозже вечером я выяснил, что это была Александра Шлезингер, жена старого профессора, у которого когда-то учился Леон.

Пробиться к мадонне Ля Пиза поближе Джилли из-за своих огромных размеров не мог и потому послал ей воздушный поцелуй. Она удостоила его движением плеч, и ее унесло дальше, такую же бесстрастную, как улетающие ввысь искры.

Я обеспечил себя еще одним бокалом вина и встал в сторонку, чувствуя себя доктором Брайдоном, единственным человеком, уцелевшим во время отступления англичан из Кабула. Есть такой очень знаменитый фильм – «Отставший от армии», который хорошо знают все, изучающие Афганскую кампанию Великобритании. В этом фильме рассказывается про доктора Брайдона, последнего солдата из пятнадцатитысячной армии. На своем измученном коне он с огромным трудом пробирается в Джалалабад, чтобы сообщить в гарнизон, что на афганских перевалах навечно остались 14999 его коллег.

Ощущение, будто я – доктор Брайдон, создалось у меня после того, как я по-настоящему разглядел сверкающую вокруг меня толпу. Я увидел столько новых лиц, что стал жалеть о всех лицах старых; о тех, кого здесь не было сейчас, не было никогда раньше и никогда не будет в будущем. Вряд ли бы нашелся художник, чтобы нарисовать меня в этот момент – стоящего на роскошном красном ковре с бокалом вина в руке. И тем не менее, я действительно был последним из пятнадцати тысяч, а может, и из шестнадцати тысяч. И, как у доктора Брайдона, мои сотоварищи тоже были убиты в бойнях на перевалах. Эти перевалы назывались Каньон Бенедикта, Каньон Лауреля, Каньон Тапанга. И таких перевалов было великое множество. Мои сотоварищи на самом деле пали не в боях против орд афганцев, но все они, так или иначе, погибли. И нельзя было обвинять в этом ни Голдвин Майер, ни Мондшиема, ни Гарри Кона, равно как и ни одного из других Великих Моголов, – нет, их обвинять в этом нельзя. Мы сами безжалостно отрезали себя от наших детских разочарований. Просто в жизни все совсем не так, как в кино, я имею в виду реальную жизнь. А она заключается отнюдь не в усмешке Гарри Купера, не в красоте Полетты Годдард, не в танцах на дожде. Режиссура – скверная, постановка осуществлена очень поспешно, и ни одного компетентного человека на всю монтажную комнату. Жизнь походит на фильмы только в том отношении, что ей почти никогда не удается быть такой же волнующей.

Пожалуй, я никогда не мог бы с уверенностью сказать, есть ли на земле другие места, которые вызывают у людей столь сильные надежды, как Голливуд. Как же это происходит у людей, живущих где-нибудь в Огаллала, или, скажем, в далеком городке Роквил в Нью-Джерси – они там тоже бесконечно ждут своего звездного часа? Может быть, находясь в отдалении от всех возможностей, ведущих к сверкающей жизни киношных звезд, они куда более счастливы и спокойно приспосабливаются к своему однообразному и скучному существованию?

Ответить на этот вопрос я не мог. Но, глядя сейчас на весь окружающий меня блеск и суету, я вдруг почувствовал, что, приехав сюда, допустил ошибку. Я был человеком работающим, из гильдии работников. Что может быть у меня общего со всем этим маскарадом? Товарищество съемочных групп создавало фильмы, достойные этого маскарада, если это им удавалось; надо было изображать всю эту трепотню про возлюбленных на стороне и верных жен дома; показывать бесконечное траханье, уединенные места для тайных встреч, ничтожность мелких людишек и ничтожность личностей великих. Среди всех этих проворных парней и розовогубых девиц я испытывал глубокое чувство одиночества, погруженный в свои сантименты, я был старым, болтающимся из стороны в сторону шатуном. Абсурдны все сердечные волнения, не говоря уже об общественном положении. Члены съемочных групп повидали на своем веку столько всяческих звезд! А лично я фактически никогда и не был настоящим шатуном. Не числился я и в черных списках; я даже не был очень бедным. И тем не менее, вид всех этих обезьяньих костюмов и роскошных платьев со шлейфами вызвал у меня взрыв протеста. Мишурные украшения, притворство, потакание своим слабостям, абсолютно бесстыдное безмерное обжорство – все это тоже был Голливуд, только в каждодневной жизни про это как-то забывается. Восьмичасовая работа, наскоро съеденный в студийном буфете желатиновый десерт и случайная поездка в Лас-Вегас не очень-то готовят к кинофестивалям. У меня вдруг возникло сумасшедшее желание – взбежать на лестницу и запеть «Интернационал».

К счастью, после третьего бокала вина это настроение прошло. Я забыл о тех пятнадцати тысячах, из которых, возможно, остался в живых только я один. Мне подумалось, что, наверное, никто во всем зале «Интернационала» просто не узнает. Может быть, этот гимн знаком только молодому Бертолуччи, который неуклюже вошел сюда вместе с Ширли Маклейн и толпой людей в теплых полушинелях, накинутых поверх смокингов – вне сомнения, это были репортеры.

Я помахал Джилл, которая поднималась по лестнице, а она помахала мне. С другого конца зала мне подала знак Марта, приглашая пройти к ней. Не успел я сделать и шага, как зал застыл из-за появления Лулу Дикки. В силу своего огромного роста, она возвышалась над всеми, одетая в нечто газово-прозрачное, украшенное рубином.

Разумеется, рубин приходился ей на самый пупок. Если предполагалось, что этот рубин отвлечет взоры от огромного бюста Лулу, то цель была блестяще достигнута. Рубин действительно затмил бюст и все остальное, за исключением ее растрепанных кудрявых волос и ястребиных черт лица.

В этот вечер в эскорт Лулу входил не кто иной, как сам мистер Свен Бантинг, дружок Шерри Соляре. Как писали газеты, он был «знаменитостью по праву». На Свене был смокинг из грубой бумажной ткани – уступка для него совершенно необычная. Будучи любовником Шерри, он, фактически, являлся Принцем киностраны и мог бы появиться здесь в сандалиях и с пляжным полотенцем, никто бы и не пискнул. Ниспадавшие до плеч черные волосы Свена были отлично причесаны, вне сомнения, парикмахершей самой Шерри. Свен и Лулу сразу же поднялись на лестницу, как будто только что вернулись после прогулки со своей собачкой. Всех стоявших вокруг они удостоили лишь небрежным кивком.

Свен был надменен, как олимпиец, хотя говорить так – значило бы возводить клевету на древних греков. Тут лучше бы подошло выражение «абсолютное безразличие». Когда-то, до того, как его обольстила Шерри, Свен был известен как Боггз-Бантинг, точнее, как доктор Боггз-Бантинг. Он великолепно процветал, будучи сексотерапевтом, – прославиться до такой степени он мог только в Калифорнии. Свен называл свою работу «психогинекологической».

В данном случае речь шла о том, чтобы обсуждать вслух самые интимные вещи. Такая идея была достойна Дидро и, похоже, именно у него Свен ее и позаимствовал: перед тем, как превратиться в ничтожного панка, он все-таки прошел Сорбоннский университет.

В доброй, старой, все испробовавшей Калифорнии, беседы о гениталиях, по-видимому, могли любому предоставить широкое поле деятельности. И Свен достаточно быстро разбогател, инструктируя одиноких дам и еще не совсем «голубых» юношей, как успокоиться, например, применяя специальные средства для промывания влагалища с использованием пшеничных зерен, дикого риса и сырого ячменя. Какое-то время Свен даже выступал на телевидении. Для своих телесериалов он надевал рубашку цвета пшеницы и бриджи. В таком облачении Свен разъяснял, что такое психогинекология, широким массам Вествуда, Санта-Моники и «Бель-Эйра».

Примерно в это время Шерри Соляре поссорилась со своим тогдашним приятелем. Очень болезненно переживая этот разрыв, Шерри за совершенно баснословный гонорар пригласила к себе Свена, чтобы он научил ее, как ей утешить свои гениталии. Все считали, что Свен – «голубой», однако психогинекологические методы Свена оказали на гениталии Шерри необычайно быстрое воздействие. И буквально через какие-то считанные дни он вознесся на недосягаемую высоту, став любовником у единственной оставшейся богини любви. Чтобы отметить это событие, Свен предпринял решительный шаг и убрал из своей фамилии слово Боггз. Он отказался от телесериалов, продал свою фирму и целиком посвятил себя только одной Шерри. Разумеется, никакой привязанности «по совместительству» Шерри допустить не могла. Она считала, что только она одна поддерживает жизнь в кинокоролевстве сверхзвезд. А потому у ее королевского супруга было огромное множество обязанностей, возможно, даже весьма затруднительных.

То, что Шерри не сочла для себя нужным приехать на открытие фестиваля, никого не удивило, потому что вечерняя газета «Пост» на своей первой странице напечатала сообщение о том, что Шерри заболела – у нее был сильный насморк. Все знали, (поскольку «Таймс» и «Пост» об этом писали), что Шерри находится в Нью-Йорке лишь проездом, на пути в Лондон, где она собиралась присутствовать на аукционе викторианских шляпных булавок.

Как правило, всякий раз, когда в Белгравии проводился ежегодный аукцион Сотбис, Шерри непременно вылетала в Лондон и тратила большие деньги. Однако среди коллекционеров викторианских шляпных булавок она особенным авторитетом не пользовалась, что вызывало у нее большую горечь. Некая пожилая коллекционерка из Швейцарии, такая же богатая, как Шерри, горячо боролась за свое превосходство. Практически реализовать свои амбиции Шерри удалось только в прошлом году, когда она завоевала приз этого аукциона – окрашенную в розовый цвет шляпную булавку, принадлежавшую супруге лорда Керзона. Цена у этой булавки была ошеломляющая – 18 тысяч фунтов стерлингов.

Поднимаясь по лестнице, Свен и Лулу остановились лишь на минутку, чтобы дать Лулу возможность поцеловать Бо Бриммера, для чего ей пришлось согнуться почти пополам. Несмотря на невысокий рост Бо Бриммера, язычок у него был весьма острым, а потому даже Свен проявил достаточно хитрости и одарил Бо улыбкой. Затем вся толпа испарилась через балконную дверь. Остались только я, Марта и несколько одиноко блуждающих личностей. Мы побрели к местам на открытой трибуне.

– Почему такая задержка? – спросила Марта. – Они, что, никогда раньше не видели кинозвезду?

Наши места располагались очень низко – справа от сцены, так что мне было видно только небольшой ее край. Меня это устраивало. Это кино я уже видел, теперь мне хотелось просто понаблюдать за толпой, но это раздражало Марту.

– Проработать целых тридцать лет и сидеть сейчас на таких местах?! – возмущалась Марта. – Мистер Монд еще об этом услышит!

– Зная его большое сердце, можно предположить, что он закупит для вас весь зал, – сказал я.

Сидевшие рядом несколько удивленно взглянули на нас, по-видимому, из-за непривычных для них модуляций наших голосов. Поблизости не было ни одного видного киношника. Для нас все закончилось этими десятью самыми скверными местами во всем зале. На такие места не согласился бы ни один человек, имеющий в кино хоть какой-нибудь статус. А отсюда следовало, что такого статуса ни у кого из сидевших рядом с нами не было. Однако они выглядели вполне прилично. Как-будто собрались сокурсники из Гарвардского, Принстонского или Йельского университетов. Мужчины смотрелись так, будто им недоставало лишь бокалов мартини со льдом. А каждая из попавших в поле моего зрения женщин могла бы оказаться матерью Пейдж. Мысль об этом меня отрезвила, но, по всей вероятности, мать Пейдж действительно б-ы-л-а где-то рядом.

Пока Марта давала волю своему желчному раздражению, я наблюдал за теми, кто нас окружал. Это были жители восточных штатов, которым сейчас никуда не надо было уезжать. Я хотел понять, отличаются ли они от тех, столь на них похожих, кому пришлось уехать из дома. С жителями восточных штатов американского Запада я был знаком уже давно, по моим поездкам в Сан-Мартино и Хилсборо, Атертон и графство Марин. К счастью для меня, свет в зале еще не выключили: трудно проводить такие исследования в темном зале. Мне удалось заметить, что восточные жители восточных штатов были высечены как бы более тонким резцом. А западные жители восточных штатов, как только покидают районы Мыса Кода или скалистое побережье штата Мэн, начинают раздуваться от чванства, правда, не очень сильно, но достаточно заметно. Кожа у них на скулах становится чуть-чуть менее натянутой, а у мужчин линии рта – менее аристократическими. Разница между теми и другими, в каком-то отношении, напоминала мне разницу между оригиналом и копией.

Конечно, племя было одно и то же, будь то Запад или Восток. Тем не менее, мне было приятно смотреть на самцов и самок, которые заселяли свои коренные угодья. По тому, как жестко были сжаты их рты, было ясно, что они собирались вечно держаться в этих районах. Возможно, им бы это и удалось, если бы не армия якобинцев-сионистов, которая возникла в пригородах. Эта армия поволокла их на гильотину, несмотря на все их вопли и брыканье. Я представил себе, как все эти восковые дамы и гранитные джентльмены визжат и брыкаются в крытых двуколках евреев, швыряя в них трефное – сырные лепешки и дрожжевое тесто. Эти мысли так меня развеселили, что с первых кадров фильма я погрузился в блаженную дремоту и проснулся лишь тогда, когда раздались аплодисменты. Аплодисменты стали почти бешеными, по крайней мере настолько, насколько могла впасть в бешеный восторг подобная аудитория. Я взглянул наверх и увидел, что прожектор направлен прямо на Джилл, сидевшую в первом ряду балкона.

Все элегантные зрители повернулись в ее сторону, очень неэлегантно вытягивая при этом шеи. Меня вдруг пронзило ощущение потери, и появилось такое чувство, какое бывает у отца, дочь которого только что вышла замуж, а он своего зятя просто на дух не переносит. Или как у любовника, который в конце концов вынужден осознать, что его возлюбленная все равно уйдет к другому. Или как у человека, который уже начал грустить по своему другу еще до того, как тот уехал навсегда.

– Им фильм понравился, никто не шушукался, – сказала Марта. – Обычно такие зрители, как эти, начинают перешептываться.

Мы с Мартой покинули зал. Я не очень уверенно отправился в фойе, чувствуя себя потерянным младенцем.

Джилл была там, наверху, со всеми этими знаменитостями. Мне захотелось немедленно отвезти ее домой, посидеть в ее бунгало, и чтобы она снова вернулась к своим рисункам.

Не успел я зайти в туалет, как меня потянул за руку О'Рейли.

– Этот фильм соберет пятнадцать, а то и восемнадцать миллионов, – сказал он.

Вероятно, он сделал этот подсчет, пока был в туалете, куда направлялся я. И я оказался первым, кого он увидел, выйдя оттуда, потому-то его информация и досталась мне. У Леона было одно безусловное достоинство – он не был снобом. Он крутил в воздухе свой брелок с выгравированными греческими буквами фи, бета, каппа. А глаза его, как в давние времена, излучали горящий свет.

– Гм, а что, если этот фильм уничтожит саму Джилл? – спросил я.

Леон не мог до конца уяснить, что означает слово «уничтожить». По-видимому, испытывая теплые чувства только к своей профессии, он не мог воспринимать ее прозаически. Так, например, Леон был глубоко убежден, что Джуни споткнулась и разбилась насмерть из-за того, что упрямо предпочитала носить обувь на высоких каблуках. Скажи ему кто-нибудь, что Джуни покончила с собой потому, что он, Леон, женился на женщине, которая потом его бросила, его пуленепробиваемое сознание начисто отвергло бы такое заявление.

– Пятнадцать – восемнадцать миллионов ее не убьют, – сказал Леон. – Единственное, что ей сейчас нужно – это сделать вестерн.

– Вестерн?

– Разумеется! Первый вестерн, поставленный женщиной, – сказал Леон. – Все мужчины в Америке почувствуют себя оскорбленными, да и будет из-за чего. В их последнее владение вдруг вторгнется женщина. Вернее сказать, во владение предпоследнее.

– Ну, а что же тогда представляет собой их самое последнее владение? – спросил я.

– Бензоколонки, – произнес Леон без малейшего колебания. – Бензоколонки – это самое последнее владение, принадлежащее представителям мужского пола, строго говоря.

Поза Леона в этот момент была просто прекрасной. Леон выглядел наилучшим представителем из всех сохранившихся восточных западников, которых мне когда-либо доводилось видеть. Престон Сиблей III – муж Пейдж, который, вне сомнения, тоже находился здесь в вестибюле, был просто увалень по сравнению с Леоном.

– Оскорбление отлично сказывается на сборах, – сказал Леон.

– И о чем бы она могла сделать такой вестерн? Изобретите какой-нибудь сюжет.

– А зачем мне это? – спросил Леон. – Ведь в нашей профессии все друг другу готовы горло перегрызть. Вы тут же продадите мой сюжет студии «Уорнерз». Я лучше придумаю его завтра и сам им продам.

– А, на самом-то деле правда в том, что у вас никакого сюжета нет, – сказал я, чтобы его позлить.

– О, у меня сюжет очень простой, – сказал Леон, тут же позабыв, что я собираюсь продать сюжет студии «Уорнерз». – Это рассказ о банде домашних хозяек из пограничного района. Им до смерти надоело сидеть дома и быть рабынями кухни. Им отвратителен мужской шовинизм. И эти домашние хозяйки создают тайную организацию. Днем они, как обычно, шьют, готовят еду и скребут дом, а по ночам грабят почтовые дилижансы. А иногда и поезда. Эти дамочки изобрели свой собственный метод – набрасывают на голову жертвы шелковый чулок. Какое-то время никто даже и не подозревает, что грабители – женщины.

– Прекрасно, – пробормотал я. В глазах Леона плясали сумасшедшие огоньки, от которых пришла бы в восторг Джуни.

– Прекрасно, – эхом повторил за мной Леон. – Ко-не-ч-но, некоторые из этих женщин очень красивы, но надо обязательно сделать некрасивых. Главу их шайки зовут Кэтрин Хепберн. Она – жена всеми почитаемого местного шерифа, которого, разумеется, зовут Джоном Вейном.

– Разумеется, – сказал я.

– Дальше. Один раз, когда грабительницы убегают после ограбления, на одной из них вдруг рвется мужская рубашка и обнажаются груди. И тут все узнают, что перед ними женщины. Этот момент подводит к самой кульминации фильма: однажды ночью, после проведенной облавы, Джон Вейн обнаруживает у себя во дворе шелковый чулок. Этот чулок обронила его жена Кэт, когда возвращалась с ограбления домой. И, естественно, шериф тут же сопоставляет все факты и делает верный вывод.

– А разве его жена никак не может развеять подозрение своего мужа, хоть на какое-то время? – спросил я. – Ну, скажем, соблазнить его на траханье или придумать еще что-нибудь.

– Вы серьезно? – спросил Леон. – Да они для этого уже слишком старые. Они уже на закате жизни.

– Но не в этом фильме, – сказал Леон. – Ведь это будет семейный фильм. По мере развития сюжета подозрения возникают у все большего числа мужчин. Наши героини это понимают. И они решают, несмотря ни на что, провести еще одну, последнюю операцию. Мужчины об этом узнают. Шериф создает специальный отряд; в него входят мужья этих грабительниц. Отряд устраивает засаду. Начинается большая заваруха. Мужчины бросаются в погоню.

– Ужасно захватывает, – сказал я.

– Дальше остается немного, – сказал Леон. – Ясно, что у мужчин лошади лучше, и всех женщин ловят. Для их мужей это огромная травма. Что им теперь делать – повесить своих собственных жен? А самое худшее выпадает на долю Джона Вейна, потому что его жена в банде самая главная. За ее поимку назначена награда. И шериф разрывается между чувством долга и любовью к жене, как вы сами отлично понимаете.

– Надеюсь, побеждает любовь, – сказал я.

– Вы, наверняка, не типичны, – мягко произнес Леон. – Ясно, что шерифу надо выполнить свой долг, иначе Кэт Хепберн перестанет его уважать.

– Тогда каким же образом женщинам удается спастись?

– Они произносят страстную речь в свою защиту, – сказал Леон. – Раскрывают в этой своей речи весь ужас выпавшей на их долю однообразной и скучной домашней работы. И их обращение растрогало судью. Кажется, всех их осудили лишь условно.

– Ну, а что же со справедливостью? – спросил я. – Эти женщины совершили преступления. Ведь кто-то из них должен обязательно попасть в тюрьму, по крайней мере, на год или два.

– Пусть этим займутся писатели, – сказал Леон. – Мы назовем этот фильм «Банда – «Шелковый чулок».

Я почувствовал к Леону почти уважение. Несмотря ни на что, он действительно стал настоящим продюсером. Для сюжета, вынутого прямо из манжета, его история была не так уж и плоха.

– Позвольте мне внести небольшую лепту, – сказал я. – У вас нет главного злодея. Введите на эту роль Ли Марвина. Пусть он стремится получить вознаграждение за поимку. Он первый узнает про этих женщин. Можно сделать так, чтобы одна из них оказалась Катрин Денев, и он ее насилует.

– Эта идея насчет Ли Марвина совсем неплоха. Но что будет делать Катрин Денев в Канзасе?

– Я не знал, что все происходит в Канзасе, – сказал я. – Я считал, что мы, может быть, в Дакоте или в Монтане.

– Тем не менее, – сказал Леон.

– Все очень просто, – сказал я. – Она влюблена в маркиза де Море, французского дворянина. Но он целиком посвятил себя борьбе с лоббистами, и у него совсем не остается времени для любви. А она вынуждена работать учительницей в школе. Мимо ее дома все время проезжают ковбои и постоянно к ней пристают.

– А мог бы мимо проезжать Стив Мак-Квин и тоже к ней приставать?

– Пусть Мак-Квин, да кто угодно, – сказал я. – Дальше по сюжету все просто. Ли Марвин застреливает нескольких женщин, но единственная, в кого он не попадает, – это в Кэтрин Хепберн. На него падает конь Джона Вейна, и Мервин больше стрелять уже не может. К счастью, рядом оказывается Джимми Стьюарт, местный аптекарь. Он протягивает Мервину дробовик.

– Фортнум и Мейсон! – закричал Леон. Это были самые крепкие выражения, которые он себе разрешал. – Мне это нравится, – сказал он, засовывая брелок за лацкан пиджака. – Думаю, мне стоит попробовать это на «Александере».

Не успел я и глазом моргнуть, как Леона уже не было.

Через весь зал я мог видеть Джилл в окружении целой ограды из смокингов. Пока я за ней наблюдал, неизвестно откуда возник Фолсом и схватил меня за рукав.

– Эй, не хватайте меня за рукав! – сказал я.

– Не хотелось вас потерять, – сказал Фолсом и расположился на несколько ступенек от меня.

Перхоти на нем меньше не стало. Пока я раздумывал, зачем я ему вдруг понадобился, совершенно неожиданно появилась Джилл.

– Я в полной растерянности, – сказала она. – Ты пойдешь в ресторан «Элен»? Там будет банкет. А потом мы можем поехать вместе домой.

Джилл взглянула на меня, словно обороняясь, будто я мог здорово на нее рассердиться из-за нового ее статуса. Поскольку такой статус был для нее непривычен, Джилл преувеличивала его значение. Мне же, разумеется, на этот статус было абсолютно наплевать.

– Конечно, мне хочется пойти на банкет, – сказал я. – Предполагается, что я иду с тобой или как?

– Можешь со мной, если хочешь ехать в лимузине вместе с Эйбом, – сказала Джилл.

Это все решило.

– Нет уж, спасибо, – сказал я. – Я возьму такси и встречу тебя там.

Вдруг Джилл крепко меня обняла. Мне было очень странно почувствовать ее щеку, прижимающуюся к моей. Наверное, мне до сих пор нравится думать о Джилл, как о девчушке. Тем не менее, щека ее пахла так, как пахнут щеки женщин. Затем Джилл ушла. При этом изгородь из смокингов встала на ноги и начала пятиться, чтобы попасть в кильватер Джилл.