Цвет отчаяния

В другое время эта картина могла бы показаться романтичной. Все в ней наводило на мысль о легендарной свободе, которую обретает человек, пускаясь в путь: рассвет, косо падающие лучи солнечного света; дорога, с одной стороны обсаженная красными кленами, с другой — огороженная изгородью из жердей; высокий человек в шляпе с опущенными полями, с вещевым мешком за спиной идет на запад. Но после таких сырых и беспокойных ночей, которые он проводил последнее время, Инман чувствовал себя самым обделенным созданием Божьим. Он остановился, поставил ногу на нижнюю жердь ограды и посмотрел вдаль через росистые поля. Ему хотелось бы встретить день с благодарным сердцем, но в бледном свете раннего утра первое, что он увидел, была змея, какая-то отвратительная разновидность коричневой равнинной гадюки, которая вяло скользнула с дороги в густую заросль мокричника.

За полями стоял равнинный лес. Ничего, кроме дрянных пород. Серая сосна, ежовая сосна, красный кедр. Инман ненавидел эти беспорядочно разросшиеся густые сосновые заросли. Всю эту равнину. Красную землю. Плохонькие городишки. Он воевал от предгорья до моря, в местах, похожих на эти, и эта земля казалась ему лишь местом, куда стекалась и скапливалась вся грязь и мерзость. Страна помоев и нечистот, выгребная яма континента. Настоящая грязная трясина, от которой его прямо-таки тошнило. В лесу повсюду трещали цикады, и рядом, и поодаль, пульсирующим треском, как будто множество зазубренных осколков сухой кости терлись друг о друга. Таким плотным был это звук, что вибрация, казалось, возникала в голове Инмана от гудения его собственных тревожных мыслей. Тревожных скорее из-за несчастья, постигшего его лично, чем из-за ощущения мира в целом. Чувствовалось, что рана на его шее совсем сырая, она пульсировала в такт ритмичному гудению цикад. Он просунул палец под повязку, почти ожидая ощутить под ним щель, глубокую и красную, как жабры, но вместо этого наткнулся на большой, покрытый коркой рубец.

Инман подсчитал, что за дни своего путешествия он совсем недалеко ушел от госпиталя. Он был еще слишком слаб и не мог идти быстро, ему требовалось отдыхать чаще, чем того хотелось, и он делал лишь несколько миль за один переход. Даже такое медленное передвижение требовало от него неимоверных усилий. Он был измучен и почти потерял направление, все еще стараясь найти путь, ведущий прямо на запад, к дому. Но эта местность сплошь состояла из маленьких ферм, была вся покрыта путаной сетью переплетенных дорог, на которых не было ни одного указателя, извещающего, что дорога ведет на запад, а не куда-то там еще. У него было такое чувство, что он зашел дальше на юг, чем ему хотелось. И погода стояла скверная, в течение всего его путешествия шли сильные дожди, и днем и ночью налетали внезапные ливни с громом и молниями. Повсюду стояли дощатые фермерские дома, один подле другого, в окружении кукурузных полей, которые шли сплошняком, не разделенные изгородями, отмечающими владения. На каждой ферме было две-три злобные собаки, не подававшие голоса заранее, молча набрасывавшиеся из темной тени придорожных деревьев; они кусали его за ноги, оставляя следы от клыков, острых, как косы. В первую ночь он отбил несколько таких нападений, и все же одна пятнистая сука прокусила ему икру, как будто пробила кожу дыропробивным прессом. После этого он вынужден был искать оружие и нашел в канаве крепкую ветку акации. Не слишком успешно он отбился от другой собаки, колотя по ней палкой, но больше попадая мимо, как будто утрамбовывал землю вокруг только что поставленного столба. В течение большей части той ночи и других последовавших за ней он постоянно и упорно отбивался от собак, обращая их в бегство; они исчезали в темноте так же беззвучно, как и нападали. Собаки, угроза со стороны отрядов внутреннего охранения, рыскавших повсюду, и мрак безлунных ночей способствовали тому, что путешествие вконец измотало ему нервы. Минувшая ночь была самой худшей из всех. Облака разошлись, оставив открытым клочок неба, и оттуда посыпались метеориты. За их ослепительными ядрами тянулись яркие хвосты, маленькие снаряды летели с высоты вниз, и Инману казалось, что они целили прямо в него. Потом из темноты с грохотом прилетел огромный огненный болид, двигавшийся медленно, но угрожавший врезаться прямо в Инмана. Однако прежде чем коснуться земли, он просто исчез, как пламя свечи, которое гасят, зажав пальцами. За этим болидом пролетела какая-то ночная птица, со свистом рассекавшая воздух короткими крыльями, или же это была летучая мышь со свиной мордой; она пронеслась низко над головой Инмана, заставив его присесть на корточки и так по-утиному пробежать несколько шагов. И тут же прямо перед его носом появился огромный мотыль, махавший серыми крыльями с пятнами в виде глаз, которого он принял за какое-то странное зеленое лицо, возникшее вдруг из темноты, чтобы передать послание. Инман вскрикнул и ударил кулаком, но попал в пустоту. Позже он услышал топот лошадей, скакавших легким галопом, и забрался на дерево, наблюдая оттуда, как отряд внутреннего охранения прогромыхал мимо, разыскивая таких, как он, чтобы связать, избить и вернуть на службу. Когда он слез вниз и снова пустился в путь, ему казалось, что за каждым стволом притаилась засада; однажды он даже наставил свой револьвер на лохматый миртовый куст, который был похож на толстяка в большой шляпе. Уже глубокой ночью, пересекая какой-то ручей, текущий между высокими берегами, он дотянулся до мокрого глинистого берега, пальцем сковырнул немного глины, нарисовал на отвороте своего сюртука два концентрических круга с точкой в центре и пошел дальше, помеченный как мишень для небесной сферы, — ночной странник, беглец, изгой. Подумал: «Этот путь домой будет стержнем моей жизни».

Долгая ночь наконец закончилась, и его величайшим желанием сейчас было перелезть через ограду, пересечь заросшее поле и войти в лес. Забраться в заросли сосен и заснуть. Но, поскольку он достиг открытой местности, необходимо было двигаться по ней, поэтому он снял ногу с жерди и снова отправился в путь.

Солнце поднялось высоко в небе, и снова наступила жара. Казалось, все насекомые мира пленились телесными флюидами Инмана. Полосатые москиты жужжали у него над ухом и жалили его в спину через ткань рубашки. Клещи с кустов вдоль дороги присасывались у линии волос и на талии над поясом и разбухали от его крови. Оводы все время следовали за ним, кусая его в шею. Было еще какое-то жужжащее насекомое размером с фалангу большого пальца, и он долго пытался убить его, но так и не смог, как ни отмахивался и ни бил по себе ладонями, когда оно садилось на него, чтобы впиться в его тело и насосаться крови. Шлепки раздавались в тихом воздухе. Со стороны он мог показаться музыкантом, пытающимся освоить новый способ игры на ударных инструментах, или сумасшедшим, сбежавшим из лечебницы, который, не владея собой и преисполнившись отвращением к самому себе, хлещет себя ладонями.

Он остановился и помочился на землю. Тут же на жидкость слетелись лазуритовые бабочки, их крылышки отсвечивали синим металлом. Они казались слишком прекрасными, чтобы пить мочу. Однако это было, по-видимому, в природе этого места.

После полудня Инман подошел к какому-то поселению, расположенному на пересечении дорог. Остановившись на окраине городка, он огляделся. Там не было ничего, кроме лавки, нескольких домов, пристройки с односкатной крышей, под которой кузнец, нажимая на педаль, крутил точильный круг и затачивал длинное лезвие косы. Неправильно точит, подумал Инман, так как кузнец заострял лезвие от режущего края, а не к нему, держа его под прямым углом к точилу, а не наискось. Больше никакого движения в городке не было заметно. Инман решил рискнуть и зайти в лавку — побеленный известью маленький домик, чтобы купить съестных припасов. Револьвер, чтобы его не было заметно, он заткнул в складку одеяла, свернутого в скатку.

Два человека, сидевшие на веранде перед лавкой в креслах-качалках, едва взглянули на него, когда он поднялся по ступеням. Один из них был без шляпы, волосы у него с одной стороны торчали дыбом, словно он только что встал с постели и не успел их пригладить. Он чистил ногти шомполом от мушкета и был полностью погружен в свое занятие. Он настолько сосредоточился на выполнении этой задачи, что от усердия даже высунул кончик языка, серый, как гусиная лапа. Второй изучал газету. На нем были обноски униформы, козырек фуражки был оторван, так что она скорее напоминала серую феску. Она была лихо заломлена набок, и Инман подумал, что этот человек хочет казаться лихим повесой. За его спиной к стене было прислонено прекрасное ружье системы Уитфорта, искусно отделанное медью, с множеством сложных маленьких колесиков и винтиков для регулировки от сноса пули ветром и вертикальной наводки. Шестиугольный ствол был заткнут кленовой затычкой, чтобы предохранить его от попадания грязи. Инман видел раньше всего несколько «уитвортов». Их очень любили снайперы. Эти ружья привозили из Англии, поэтому бумажные патроны для них встречались редко и были очень дороги. Имевшие сорок пятый калибр, «уитворты» были не слишком устрашающими по мощи, но били точно и на расстояние почти в милю. Если видишь цель и хотя бы немного умеешь стрелять, из «уитворта» обязательно попадешь. Инман удивился, как это прекрасное ружье могло попасть в руки таким людям.

Он прошел мимо них в лавку, а они так и не взглянули на него. Внутри помещения у очага два старика играли на верхней крышке бочки, поставленной на попа. Один положил руку на деревянный круг и растопырил пальцы. Другой ударял между его пальцами острием карманного ножа. Инман наблюдал с минуту, но так и не смог понять правил игры, и какой был счет, и что должно произойти, чтобы тот или другой объявил себя победителем.

Из скудных запасов лавки Инман купил пять фунтов кукурузной муки, кусок сыра, несколько лепешек из пресного теста и большой маринованный огурец, затем вышел на веранду. Тех двоих, что сидели там, уже не было, но они ушли только что, потому что кресла все еще качались. Инман спустился по крыльцу вниз и направился на запад, похрустывая на ходу огурцом. Перед ним пара черных псов перешла из одного пятна тени в другое.

Когда Инман дошел до границы города, два человека, сидевшие до этого на крыльце, вышли из-за кузницы и остановились перед ним, преградив ему путь. Кузнец перестал нажимать на педаль и стоял, наблюдая.

— Куда идешь, сукин сын? — сказал человек в фуражке без козырька.

Инман ничего не ответил. Он уже доел огурец и засунул остальное — сыр и лепешки — в мешок для провизии. Человек с шомполом двинулся на него, заходя сбоку. Кузнец, в тяжелом кожаном фартуке, с косой в руках, вышел из-под навеса и стал обходить Инмана, чтобы зайти с другой стороны. Все они на вид были не слишком крупные, далее кузнец, внешний вид которого вовсе не соответствовал его ремеслу. Они выглядели бездельниками, может, были пьяны и казались слишком уж самонадеянными, так как, по-видимому, предполагали, поскольку их было больше, что смогут справиться с ним и одной косой.

Инман завел руку за спину и сунул ее в скатку, когда все трое прыгнули одновременно к нему. Но тут же встретили отпор. У него не было времени даже снять мешок, и это мешало ему, когда он вступил в драку.

Инман дрался, все время пятясь. Он боялся, что они окружат его, поэтому отступал, пока его не прижали к стене лавки.

Кузнец сделал шаг назад и махнул над его головой косой так, словно хотел расщепить полено. По его мысли, видимо, он должен был развалить Инмана на две половины, от ключицы до паха, но удар вышел неловким, главным образом потому, что коса вовсе не подходила для такого рода ударов. Он промахнулся, и лезвие воткнулось в землю.

Инман вырвал косу из рук кузнеца и использовал ее так, как должно, делая ею длинные подметающие удары близко от земли. Он пошел на них, чуть не касаясь косой их ног, и они вынуждены были отступить, иначе он подрезал бы им лодыжки. Для него было так естественно снова держать косу в руках и работать, хотя теперешняя работа отличалась от косьбы, поскольку его удары были сильнее и предназначались для того, чтобы резать не траву, а кость. Но даже при таких неблагоприятных обстоятельствах он обнаружил, что все элементы косьбы: манера держать косу, широко расставленные ноги, угол наклона лезвия по отношению к поверхности земли — все встало на свои места, и он вдруг понял, что у него в руках грозное оружие.

Нападавшие отскакивали и уклонялись, стараясь избежать длинного лезвия, но вскоре они перегруппировались и бросились на него снова. Инман хотел ударить с плеча по ноге кузнеца, но лезвие лязгнуло о камень фундамента, выбив сноп белых искр, и сломалось у самого черенка, так что в руках у Инмана осталось лишь косовище. Он продолжал отбиваться, используя теперь его, хотя косовище было сделано из плохой древесины, было непропорционально длинным и сильно гнулось.

Тем не менее под конец даже этого неудобного орудия оказалось достаточно, чтобы заставить всех троих встать на колени в пыли, так что в этой позе они напоминали молящихся католиков. Затем он приказал им лечь ничком.

Инман бросил косовище в куст амброзии. Но как только он остался с пустыми руками, кузнец перевернулся, приподнялся и, вытащив из-под фартука револьвер малого калибра, стал наводить его дрожащей рукой на Инмана.

Инман сказал:

— Кишка тонка.

Он выхватил у него револьвер, приставил к его липу ниже глаза и спустил курок, испытывая полнейшее разочарование от упрямства этих жалких подонков. Однако либо капсюли отсырели, либо что-то другое было испорчено, но револьвер щелкнул четыре раза вхолостую; тогда он ударил кузнеца рукояткой по голове, затем забросил револьвер на крышу кузницы и зашагал прочь.

Выйдя из городка, он свернул в лес и пошел через него куда глаза глядят, чтобы только скрыться от преследователей. Весь остаток дня до вечера ему ничего другого не оставалось, как продолжать путь через сосновый лес в западном направлении, продираясь через кусты, временами останавливаясь, чтобы послушать, нет ли за ним погони. Иногда ему казалось, что он слышит в отдалении голоса, но они были слабые, а может, и вовсе звучали лишь в его воображении, как бывает, когда спишь у реки и всю ночь кажется, что слышишь чей-то разговор, такой тихий, что нельзя разобрать слов. Собачьего лая не было слышно, так что Инман решил, что, даже если голоса принадлежали людям из городка, он в достаточной безопасности, особенно когда наступит ночь. Пока Инман шел, солнце катилось над ним, его свет проникал сквозь ветви сосен, и он следовал за ним, в то время как оно скользило к западному краю земли.

Пробираясь через лес, Инман думал о заклинании Пловца, которому тот научил его, о заклинании, имеющем особенную силу. Оно называлось «Разрушить жизнь», и слова его сами возникали у Инмана в голове снова и снова. Пловец сказал, что оно действует только тогда, когда произносится на языке чероки, и поэтому Инману нет смысла его заучивать. Но Инман подумал, что все слова имеют свое влияние, так что он шел и произносил заклинание, направляя его против мира в целом и всех своих врагов. Он повторял его про себя раз за разом, как люди в страхе или надежде бесконечно произносят единственную молитву до тех пор, пока она не внедряется в их мысли, так что они могут работать и даже вести разговор, а слова ее все звучат у них в голове. Слова, которые вспомнил Инман, были такие:

Инман прошел по лесу еще несколько миль, но он мог сказать лишь то, что эти слова обращались вспять, чтобы поразить его одного. И тогда под влиянием чувств, которые вызвали слова Пловца, он вдруг вспомнил проповедь Монро, насыщенную высказываниями различных мудрецов, которых Монро имел привычку цитировать. Она содержала не стих из Библии, а какой-то трудный отрывок из Эмерсона, и Инман обнаружил в нем некоторое сходство с заклинанием, хотя в целом он все же предпочитал форму, в которую были облечены слова Пловца. Отрывок, который пришел ему на память, был тот, который Монро повторил четырежды во время своей проповеди: «То, что проявляет Господь во мне, укрепляет меня. То, что проявляет Господь вне меня, делает меня бородавкой и прыщом. Нет больше необходимости в моем существовании. Уже длинные тени безвременного забвения наползают на меня, и я исчезну навсегда». Инман подумал, что это была самая лучшая проповедь, которую он когда-либо слышал, и Монро произнес ее в тот день, когда Инман в первый раз увидел Аду.

Инман приехал в церковь специально, чтобы увидеть ее. В течение нескольких недель, последовавших после приезда Ады в Холодную Гору, Инман много слышал о ней до того, как увидел. Она и ее отец слишком долго оставались новичками в том краю, где поселились, и вскоре стали мишенью для насмешек многих обитателей усадеб, расположенных вдоль дороги. Для людей сидеть на пороге и наблюдать, как Ада и Монро проезжают мимо в своем кабриолете или как Ада в одиночку гуляет вдоль большой дороги, было почти как спектакль в театре; она вызывала так же много разговоров, как новая постановка оперы на Док-стрит. Все соглашались, что она довольно красива, но ее чарльстонские платья и пышные прически были предметом насмешек. Если видели, как она, сорвав стебель пентастемона, любовалась его цветами или останавливалась, чтобы коснуться острых кончиков листьев дурмана, то некоторые важно заявляли, что у нее с головой неладно, раз она не узнает пентастемон, а другие, смеясь, спрашивали: «Может, она тронулась умом из-за того, что ест дурман?» Ходили слухи, что она бродит по полям с альбомом и карандашом, пристально смотрит на все: на птицу или куст, на сорняки, на заход солнца или гору — и затем быстро чиркает на бумаге, как будто у нее совсем нет памяти и она боится забыть, если не отметит, что для нее важно.

Итак, в одно воскресное утро Инман тщательно оделся — новый черный костюм, белая рубашка, черный галстук, черная шляпа — и отправился в церковь в надежде увидеть Аду. Было время ежевичной зимы, холодный дождь шел беспрерывно три дня, и, хотя он прекращался иногда ночью, утреннее солнце не могло пробиться сквозь облака, и прорезь неба, видимая между очертаниями хребтов, была низкой и темной, почти без просветов. Дороги превратились в месиво, так что Инман опоздал, и ему пришлось занять место на задней скамье. Уже начали петь псалом. Кто-то затопил печь сырыми дровами, от этого она дымила, дым поднимался к потолку, растекался под дощатым потолком и висел там, серый, как настоящее небо в миниатюре.

Чтобы узнать Аду, Инману достаточно было увидеть ее затылок, взглянуть на ее темные волосы, заплетенные в косы и уложенные в замысловатую прическу по самой последней моде, о которой представления не имели в горах. Внизу, там, где волосы были зачесаны наверх, едва проступающие мускулы по обеим сторонам белой шеи поддерживали ее голову. Между ними еле заметная впадинка, затененное углубление. Локоны слишком красивы, чтобы их заплетать в косы. Пока пели псалом, Инман не сводил глаз с этой впадинки, так что спустя некоторое время, еще до того, как он увидел ее лицо, ему хотелось лишь одного — прикоснуться кончиками пальцев к этому таинственному месту.

Монро начал проповедь, комментируя псалом, который они только что пропели. Слова гимна, казалось, были обращены со страстной тоской к тем временам, когда люди погрузятся в океан любви. Но Монро говорил, что они неправильно понимают эту песню, если тешат себя мыслью, что все сущее когда-нибудь полюбит их. Что действительно требуется от них — так это любить все сущее. Это в целом было намного труднее и, если судить по реакции прихожан, до некоторой степени потрясло их и опечалило.

Оставшаяся часть проповеди была посвящена той же теме, что и все другие проповеди Монро, с тех пор как он приехал в Холодную Гору. По воскресеньям и средам он говорил только о том, что, по его мнению, является главной загадкой творения: почему человек рождается, чтобы умереть? В этом нет смысла. В течение нескольких недель он только и делал, что старался подойти к этому вопросу со всех сторон: что Библия говорит по этому поводу, как мудрецы всех времен понимали это. Приводил различные примеры из мира природы. Монро испробовал все, что только мог придумать, чтобы разрешить этот вопрос, и все безуспешно. По прошествии нескольких недель прихожанам стало ясно, что смерть тревожит его в большей степени, чем их. Многие считали, что ничего плохого в этом нет, скорее, хорошее. Они с нетерпением ожидали продолжения. Монро излагает свои мысли более гладко, соглашались другие, если бы только он читал проповеди так же, как прежний проповедник. Тот главным образом порицал грешников и рассказывал с забавным усердием библейские истории: младенец Моисей в тростниках, мальчик Давид, посылающий пращой камень.

Монро отклонил этот совет, сказав церковному старосте, что это не входит в его миссию. Его ответ обошел всю общину, главным образом обсуждалось слово миссия, которое ставило прихожан в положение погруженных в пучину невежества дикарей. Многие из них собирали деньги на то, чтобы посылать миссионеров к настоящим дикарям, которых они представляли одетыми в шкуры и живущими в местах, по их мнению, бесконечно более отдаленных и варварских, чем их собственные, и потому замечание Монро вызвало всеобщее неодобрение.

Поэтому, чтобы загасить огонь, разгоревшийся среди паствы, Монро в это воскресенье начал свою проповедь с объяснения, что означает слово «миссия». Это слово означает просто работа, не больше и не меньше, сказал он. Это его работа — думать, почему человек рождается, чтобы умирать, и он подходит к этому вопросу с такой же настойчивостью, с какой мужчина объезжает коня или очищает поле от камней. И он продолжал. Подробно. В течение всей этой проповеди Инман сидел, уставившись на затылок Ады, и слушал, как Монро повторил четыре раза отрывок из Эмерсона о бородавке и прыще и об исчезновении навсегда.

Когда служба закончилась, мужчины и женщины покинули церковь через отдельные двери. Грязные лошади спали стоя там, где их оставили, их упряжь и колеса двуколок, стоящих позади них, были забрызганы грязью. Голоса людей разбудили лошадей, и одна гнедая кобыла почесалась с таким звуком, словно выбивали грязный ковер. Церковный двор был наполнен запахом мокрой земли, мокрых листьев, мокрой одежды, мокрых лошадей. Мужчины подходили один за другим к Монро и пожимали ему руку, а потом все перемешались на мокром церковном дворе и стали обсуждать, перестал ли дождь совсем или только приостановился на время. Некоторые из уважаемых членов общины, понизив голос, обсуждали странную проповедь Монро, говорили об отсутствии в ней слов Писания и о том, как они восхищаются его упрямством — продолжать в том же духе вопреки желанию всех остальных.

Неженатые мужчины собрались вместе и стояли кружком, все в грязных ботинках и с запачканными грязью отворотами брюк. Их разговор больше касался субботнего вечера, чем воскресного утра, и все они время от времени бросали взгляд туда, где ближе к кладбищу стояла Ада, выглядевшая чужой, прекрасной и необыкновенно неуклюжей. Все, кроме нее, были одеты в шерстяную одежду из-за сырого холода, но на Аде было темно-серое льняное платье с кружевами на воротнике, манжетах и по подолу юбки. Казалось, она выбрала это платье по календарю, но не по погоде.

Она стояла скрестив руки и держась за локти. Пожилые женщины подошли к ней и сказали что-то, потом возникла неловкая пауза, и они отошли. Инман заметил, что каждый раз, когда к ней кто-то подходил, она делала шаг назад, пока не остановилась у самого надгробия на могиле какого-то местного жителя, сражавшегося за революцию.

— Если я подойду и сам представлюсь, полагаю, она даст мне от ворот поворот? — спросил Диллард, который пришел в церковь по той же причине, что и Инман.

— Трудно сказать, — отозвался Инман.

— Ты даже не знаешь, как к ней подступиться, — сказал Хоб Марс Дилларду. — Лучше оставь это мне.

Марс был небольшого роста и очень широк в груди. У него были толстые часы, торчавшие из кармана жилета, на серебряной цепочке с брелоком, которая тянулась к поясу.

Диллард спросил:

— Думаешь, она перед тобой не устоит?

— Мне и думать нечего, я знаю, — ответил Марс.

Затем другой парень, такого хлипкого телосложения и с такими неправильными чертами лица, что ни на что не мог рассчитывать, сказал:

— Ставлю сто долларов против половины имбирного пирога, что она выберет мужа в Чарльстоне.

— Она о тех женихах и думать забудет, — заявил Хоб. — Как и многие, на кого я положил глаз.

Затем Хоб оглядел строгий наряд Инмана.

— Ты похож на судью, — сказал он. — Мужчине, который решил приударить за кем-нибудь, нужен костюм поярче.

Инман понял, что они будут ходить вокруг да около до тех пор, пока кто-нибудь не наберется духу и не подойдет к ней, чтобы выставить себя полным дураком. Или они будут оскорблять друг друга, а потом двое из них столкнутся где-нибудь на речной дороге и подерутся. Поэтому он, приложив палец к брови, отсалютовал и пошел прочь.

Он направился прямо к Салли Суонджер и обратился к ней со словами:

— Я бы расчистил акр целины тому, кто меня представит.

На голове у Салли был капор с большими полями, поэтому она отступила на шаг и, приподняв голову, чтобы тень не падала ей на глаза, посмотрела вверх на Инмана. Она усмехнулась, подняла руку и потерла приколотую к воротнику брошку.

— Заметьте, я даже не спросила кому, — сказала она.

— Сейчас самое время подойти, — заметил Инман, посмотрев туда, где стояла Ада, спиной ко всем, слегка наклонившись вперед и с явным интересом рассматривая надпись на могильном камне. Низ ее платья намок от высокой могильной травы, и подол сзади касался грязной земли.

Миссис Суонджер ухватилась за рукав черного сюртука Инмана и легонько потянула его через двор по направлению к Аде. Когда она отпустила рукав, он поднял руку и снял шляпу; другой рукой он откинул назад примятые волосы, затем провел ладонью от брови до подбородка, чтобы успокоиться. Миссис Суонджер кашлянула, и Ада обернулась.

— Мисс Монро, — сказала Салли Суонджер, просияв, — мистер Инман был бы счастлив познакомиться с вами. Вы знакомы с его родителями. Его люди построили эту церковь, — добавила она в качестве рекомендации, прежде чем отойти.

Ада взглянула Инману прямо в лицо, и он слишком поздно понял, что не продумал заранее, что сказать. Прежде чем он успел придумать какую-либо фразу, Ада произнесла:

— Да?

В голосе ее слышалось нетерпение, и почему-то Инман нашел это забавным. Он посмотрел в сторону, туда, где река огибала холм, и попытался опустить уголки губ, сдерживая улыбку. Листья на деревьях и рододендронах на речном берегу блестели, с них стекали капли воды. Река медленно несла свои воды, темные в воронках и похожие на расплавленное стекло там, где она перекатывала через подводные камни. Инман держал свою шляпу за тулью и, поскольку не знал, что сказать, уставился в нее, как будто искренне ожидал, что оттуда может что-то появиться.

Ада сначала смотрела на него, а потом тоже заглянула в шляпу Инман спохватился, опасаясь, что выражение его лица было как у собаки, сидящей у входа в нору сурка.

Он перевел взгляд на Аду. Она развела руками и приподняла бровь, что означало крайнее затруднение.

— Можете надеть шляпу и сказать что-нибудь, — предложила она.

— Это все оттого, что я очень много думал о вас, — сказал Инман.

— Ну и как со мной разговаривать — это в новинку для вас, да?

— Нет.

— Тогда, значит, вы приняли вызов. Возможно, от кружка вон тех тупиц.

— Вовсе нет.

— Ну приведите тогда свое сравнение.

— По меньшей мере, как сорвать колючий каштан. Ада улыбнулась и кивнула. Она и не представляла, что он найдет что ответить.

Затем она обратилась к нему:

— Скажите мне вот что. Одна из пожилых женщин высказалась о погоде, которая сейчас стоит. Она назвала ее убийственной для овец. Меня это удивило, никак не могу выбросить это из головы. Что она имела в виду? Что погода подходящая, чтобы забивать овец, или что погода отвратительная настолько, что убивает их сама без всякой помощи, возможно, оттого, что они болеют?

— Первое, — ответил Инман.

— Что ж, благодарю вас. Вы мне очень помогли. Она повернулась и направилась к отцу. Инман наблюдал, как она коснулась руки Монро и что-то сказала ему, затем они направились к кабриолету, сели и поехали, постепенно удаляясь по узкой дороге между изгородями, густо увитыми цветущей ежевикой.

В конце концов к вечеру Инман вышел из отвратительного сосняка и оказался на берегу огромной, вышедшей из берегов реки, вдоль которой и отправился дальше. Солнце опустилось до самого горизонта у противоположного берега, в воздухе стояла легкая дымка, и все вокруг отливало пылающим желтым светом. Где-то в верховьях реки, по-видимому, прошел сильный ливень и поднял воду, да и кроме этого, река была слишком широкой и быстрой, чтобы ее переплыть даже Инману, который был хорошим пловцом. Итак, в надежде найти какой-нибудь неохраняемый мост или переправу, он шел по берегу вверх по течению, следуя извивам узкой тропки, которая бежала между мрачным сосновым лесом справа от него и унылой рекой слева.

Это была отвратительная местность, низина, поросшая лесом, за исключением тех мест, где ее рассекали глубокие овраги со стенками из красной глины. Повсюду торчали низкорослые сосны. Когда-то здесь стояли деревья получше, но они давно были срублены; единственным напоминанием о них были попадающиеся время от времени пни, огромные, как обеденные столы. Все вокруг, насколько хватало глаз, покрылось густыми зарослями ядовитого плюща. Он тянулся по стволам сосен, обвивал их сучья. Упавшие иголки застревали в спутанных лозах плюща, смягчали линии стволов и ветвей и формировали новые их очертания, пока деревья не принимали угрожающих размеров, как зеленые и серые животные, поднимающиеся из земли.

Лес производил впечатление нездорового и опасного места. Он напомнил Инману те времена, когда бои шли вдоль побережья и один человек показал ему маленькое растение, странное и волосатое, которое росло в болотах. Было известно, что оно плотоядное, и они скармливали ему маленькие кусочки сала, насаженные на щепку. Можно было поднести кончик пальца к отверстию, напоминавшему рот, и растение захлопывало его, пытаясь схватить палец. Казалось, эти равнинные леса готовы были точно так же поглотить любого, кто входил в них.

Инману очень хотелось оказаться как можно дальше отсюда, но перед ним была широкая река, скверное препятствие на его пути. Жидкость в ней больше напоминала черную патоку, чем воду. Он никогда бы не смог привыкнуть к такому гнусному водному пути. Она совершенно не соответствовала его представлению о реке. Там, откуда он был родом, слово «река» означало камни, мох и журчание белой от пены воды, которая стремительно сбегала вниз, зачарованная огромной сосредоточенной силой тяжести. Ни одна река в горах не была шире того расстояния, на которое можно было швырнуть палку, и в каждой можно было видеть дно, в каком бы месте ты ни смотрел.

Эта широкая канава была грязным мазком на пейзаже. Но если не считать желтых водоворотов, собирающихся и пенящихся в медленно плывущих грудах упавших где-то в верховьях бревен, эта река была непроницаема и сливалась с местностью, словно лист олова, покрашенный в коричневый цвет. Отвратительная, как содержимое выгребной ямы.

Проходя через этот край, Инман критиковал все его особенности. Почему он решил, что это его страна и что за нее стоит воевать? Объяснить это можно было только невежеством. А сейчас он считал, что единственное, за что стоит воевать, — это его право спокойно жить где-нибудь на западном рукаве Голубиной реки, на склоне Холодной горы, вблизи от истока Камышового ручья.

Он думал о родной земле, о всех ее преимуществах, о воздухе, прозрачном и холодном в течение всего года. О пирамидальных тополях с такими огромными стволами, что казалось, это паровоз поставили стоймя. Он размышлял о том, как доберется домой и построит хижину на Холодной горе так высоко, что там не будет ни души и можно будет слышать осенью только печальный крик козодоя, пролетающего в облаках. В таком тихом месте, при такой тихой жизни ему даже не понадобились бы уши. И если бы Ада пошла с ним, то, может быть, у него появилась бы надежда, настолько призрачная, что ее было бы почти не разглядеть, на то, что со временем его отчаяние сточится до точки совсем крохотной, словно его и не было вовсе.

Но хотя он искренне верил, что если долго и упорно думать о чем-то, то это в конце концов может осуществиться, последняя мысль никогда не становилась явью, как бы он ни старался. Надежда, которая теплилась в его душе, была не ярче пламени тонкой свечки, как если бы кто-то зажег ее на вершине горы, а он пытался бы идти на ее свет.

Он все шел и шел. Вскоре наступила ночь, и в разрыве облаков показалась луна. Он натолкнулся на дорогу, которая заканчивалась у берега реки; на ее обочине почти у самой воды стоял шест с табличкой: «Паром. $5. Кричите громче».

Крепкая веревка тянулась от толстого столба по воде и исчезала в ней, а потом снова поднималась из воды у другого столба на противоположном берегу. Там был причал, а рядом над водой стоял дом на сваях. В окне горел свет, из трубы шел дым.

Инман крикнул, и тут же на пороге появился человек, махнул рукой и исчез в доме. Однако вскоре он снова появился, уже из-за дома, таща за веревку выдолбленное из бревна каноэ. Лодочник вывел его на глубину, забрался внутрь и направил, гребя с усилием против течения, на более спокойную воду, которая текла близ берега. Течение все-таки и там было сильным, и лодочник усердно греб, согнув спину, до тех пор пока не стало казаться, что он решил просто плыть дальше и вот-вот скроется из виду. Однако прежде чем исчезнуть из поля зрения, он выпрямился на сиденье и позволил течению нести себя вниз под углом к противоположному берегу, слегка работая веслом, сберегая силы, лишь едва касаясь поверхности воды, чтобы держать курс. Старое каноэ было выбелено солнцем, так что, когда луна, пробившись между облаками, залила все своим призрачным светом, грубо оструганные бока его заблестели, как мятое олово.

Когда каноэ приблизилось к берегу, Инман увидел, что им управлял не паромщик, а круглолицая девушка. Она была черноволосой и смуглой, и Инман предположил, что в ее жилах есть примесь индейской крови. На ней было домотканое платье, в лунном свете оно показалось ему желтым. У нее были сильные руки, мускулы на предплечьях так и перекатывались при каждом движении веслом. Черные волосы были распущены по плечам. Девушка насвистывала, подплывая к берегу. У берега она шагнула босой ногой в мутную воду и, потянув каноэ за веревку, прикрепленную к носу, вытащила его на берег. Инман достал из кармана пятидолларовую банкноту и протянул ей. Она даже не пошевелилась, чтобы взять ее, только посмотрела с нескрываемым отвращением.

— Я не подам жаждущему и черпак воды из этой реки за пять долларов, не то что перевезти через нее, — сказала она.

— На доске написано, что переправа стоит пять долларов.

— Это что, выглядит как паром?

— Так паром здесь ходит или нет?

— Ходит, когда папа здесь. У него паром такой большой, что может провезти упряжку лошадей с экипажем или телегой. Он тащит его через реку на этой веревке. Но с тех пор как река поднялась, он не работает. Ушел на охоту, пока вода не спадет. А пока я назначаю самую большую цену, какую человек может заплатить. Так я зарабатываю на воловью кожу, чтобы сделать из нее седло. А как сделаю седло, так начну копить деньги на лошадь, а когда куплю лошадь, я положу на нее седло, повернусь спиной к этой реке и уеду.

— Какое у нее название? — спросил Инман.

— Да это же громадина Кейп-Фир, что же еще, — удивилась девушка.

— Ну, а с меня ты сколько возьмешь, чтобы перевезти на тот берег? — спросил Инман.

— Пятьдесят долларов, — сказала девушка.

— А если двадцать?

— Давай.

Прежде чем они сели в лодку, Инман заметил большие пузыри, поднимающиеся со дна к поверхности воды в тридцати футах от берега. Они сверкали в лунном свете, когда лопались, и двигались в направлении противоположном течению реки примерно со скоростью идущего шагом человека. Ночь была безветренная и тихая, слышался только плеск воды, да на соснах стрекотали цикады.

— Ты видишь это? — спросил Инман.

— Ага, — отозвалась девушка.

— Кто это пускает пузыри?

— Трудно сказать, оно живет на дне реки.

Вода бурлила так сильно, как будто в этом месте тонула корова, испуская последний вздох. Инман с девушкой стояли и наблюдали, как пузыри постепенно поднимались вверх по реке, пока луна не скрылась за скоплением облаков и их не стало видно.

— Может, зубатка роет речное дно в поисках еды, — сказала девушка. — Если такая рыбина проголодается, она может даже убить дикую индейку Я однажды видела одну размером с борова. Ее выбросило мертвую на песчаную отмель. Усы у нее были что длинный кнут.

Инман представил, каким могло быть существо, выросшее в этой реке. Чудовищная мягкотелая рыбина с мясом дряблым, как свиной шпиг. Он подумал, какой разительный контраст между таким созданием и маленькой форелью, обитающей в верхних притоках Голубиной реки, куда стекает вода с Холодной горы. Они редко бывали длиной больше ладони. Яркие и твердые, как серебряная пластинка.

Инман снял с плеча свои мешки, положил их в каноэ и сам расположился на носу. Девушка забралась в каноэ вслед за ним и с силой вонзила весло в воду. Она гребла уверенной рукой, держа прямо по курсу, налегая на весло в конце взмаха, а не перекидывая его с одной стороны на другую. Плеск от брызг заглушал даже пронзительный стрекот цикад.

Девушка усердно гребла против течения, чтобы добраться вверх по реке до того благоприятного места, где было более спокойное течение возле берега. Она развернула каноэ, перестала грести и поставила весло в воде стоймя, наподобие руля. Затем направила лодку под углом, чтобы, используя течение, вывести ее на середину реки. Луна скрылась в облаках, земля за речным берегом скоро исчезла, и они поплыли вслепую в мире черном, словно в брюхе у коровы. Явственно слышимые над водой, до них доносились голоса с восточного берега. Неизвестно, кому они принадлежали. Инман сомневался, что у людей из городка было столько упорства, чтобы преследовать его так далеко.

Все же он повернулся и сказал шепотом:

— Лучше бы нас не заметили.

Но в этот самый момент, взглянув вверх, он увидел край луны, выплывавшей из облаков. Вскоре она появилась целиком в маленьком лоскутке чистого неба. Выбеленный солнцем бок каноэ засверкал, как маяк на темной воде.

Послышался тихий звук, словно кто-то провел ногтями по рубчикам вельвета, за ним более громкий. Затем раздался оружейный выстрел.

«Уитворт», — подумал Инман.

В корме каноэ у ватерлинии появилась дыра. Коричневая вода потекла в нее тревожным ручейком толщиной со струю коровьей мочи. Инман посмотрел на берег и увидел в лунном свете группу из полудюжины человек. Некоторые из них принялись стрелять из револьверов, но пули не долетали до каноэ. Человек с ружьем, держа его дулом вверх, шомполом забивал новый заряд. Единственное, что пришло в голову Инману, — эти люди воспринимали погоню за ним как своего рода охоту на негра, как спорт; иначе они давно бы вернулись в город.

Девушка немедленно оценила положение и навалилась всей своей тяжестью сначала на один борт, потом на другой, чтобы раскачать каноэ и смочить его бока, сделав таким образом темнее. Инман стащил с себя рубашку и затолкал частично в дыру, но в это время еще одна пуля ударила рядом с ватерлинией и вырвала кусок древесины размером с ладонь. Вода хлынула внутрь и стала заполнять каноэ.

— Ничего другого не остается, как лезть в воду и плыть, — сказала девушка.

Инман сначала подумал, что она имеет в виду, что им нужно добираться до берега вплавь. Он жил в краю, где не было глубоких рек, поэтому усомнился в своей способности плыть так долго. Вместо этого она предложила лезть в воду и держаться за каноэ, используя его как прикрытие. Инман обернул свои мешки просмоленной тканью подстилки и постарался завязать узел как можно плотнее на тот случай, если каноэ пойдет ко дну. Затем они с девушкой бросились в реку, предоставив течению самому нести их вниз.

Хотя поверхность воды была гладкой, как зеркало, и создавалось впечатление, что она движется не быстрее, чем течет грязь, вздутая река неслась и гудела со скоростью потока, крутящего мельничное колесо. Каноэ, частично погрузившееся в воду, плыло по течению — просто продолговатая дуга, выступающая над ее поверхностью. Инман наглотался воды и отплевывался до пенистой слюны, пока во рту не осталось ни капли. Гаже этой воды он никогда ничего не пробовал.

Луна снова вышла из-за облаков, и, когда стало достаточно света, чтобы прицелиться, прогремел новый выстрел. Пули били по каноэ или попадали в воду поблизости, вспарывая ее поверхность. Инман и девушка двигали под водой ногами, стараясь направить притопленную лодку к западному берегу, но это было нелегко; казалось, у нее другие намерения и она не собирается подчиняться их воле. Они оставили свои попытки и просто плыли, подняв головы над водой. Ничего другого не оставалось — только держаться за каноэ, ждать поворота реки и надеяться на удачу.

На середине река казалась даже шире, чем с берега. Отвратительная местность, тянувшаяся вдоль обоих ее берегов, плохо просматривалась и казалась зловещей в лунном свете. Настолько мерзкие очертания окружали его, что Инман опасался, как бы это не повредило его рассудок.

Даже отсюда, из реки, он слышал безумолчный треск цикад на деревьях. На пустой поверхности реки, обрамленной темными джунглями ядовитых растений, выступала лишь его голова. В какой-то момент он представил, что видит белую усатую морду чудовищной зубатки, поднявшейся из воды и заглатывающей его. Его жизнь сводилась лишь к помету зубатки на дне этой помойной реки.

Инман плыл, думая о том, что хотел бы любить мир таким, какой он есть, и чувствовал, что может гордиться собой в тех случаях, когда ему это удавалось. Чтобы возненавидеть мир, требовалось всего лишь посмотреть по сторонам. Это была слабость, он знал, жить с мыслью, что все вокруг должно складываться благоприятно для него, чтобы он мог считать мир хорошим. Однако он знал также, что есть такие места, где так и происходит. Холодная гора. Камышовый ручей. И вот сейчас первое препятствие на пути туда — какая-то сотня ярдов реки.

Через некоторое время луна снова скрылась за облаками, они как раз проплывали мимо причала, и Инман услышал разговор мужчин на берегу так ясно, как будто стоял рядом. Один из них, очевидно владелец «уитворта», сказал:

— При дневном свете я бы ему уши отстрелил из этого ружья.

Прошло еще некоторое время, и луна появилась вновь. Инман приподнялся над бортом каноэ и посмотрел на берег. Позади, там, где он садился в каноэ, метались маленькие фигурки людей, размахивающих в ярости руками. Они удалялись, а он все думал о том, что желал бы точно так же становиться все меньше и меньше до тех пор, пока совсем не исчезнет. Главным свидетельством того, что его преследователи не ушли, были редкие выстрелы, следующие через промежутки времени, необходимые для того, чтобы зарядить ружье. Инман подсчитывал секунды между шлепком пули и слабым выстрелом, однако не мог вспомнить способ, по которому можно было бы рассчитать расстояние до места выстрела, а также не знал, применим ли здесь этот принцип.

Река в конце концов пронесла их за поворот, и место, где он сел в каноэ, скрылось из виду. Теперь они могли без опаски перебраться к другому борту и, помогая себе ногами, двигать каное к берегу. Вскоре их ноги коснулись земли. Каноэ было разбито так сильно, что его нельзя было восстановить, поэтому они оставили его на мелководье, а сами пошли к берегу.

Когда они добрались до дома, Инман дал девушке еще денег в качестве компенсации за старое каноэ, а она объяснила ему, как найти дорогу на запад.

— Через несколько миль вверх по течению эта река разделяется на два рукава — Хо и Глубокую. Глубокая — это левый рукав, и ты иди вдоль нее. Она все время течет на запад.

Инман шел вверх по реке до тех пор, пока не достиг того места, где она разделялась, и затем углубился в кустарник. Он не стал зажигать костер, чтобы сварить похлебку из муки, поел только зеленых яблок, сбитых ветром и подобранных им еще на дороге, а также сыра и пресных лепешек, которые теперь приобрели сильный привкус Кейп-Фир. Он сгреб сухие листья, уложил их толстым слоем, достаточным, чтобы уберечься от сырости, растянулся на них и спал в течение трех часов. Инман проснулся совсем разбитым; до лица было не дотронуться: оно все было в синяках, полученных в драке. Волдыри от ядовитого плюща покрывали руки до локтей. Коснувшись шеи рукой, он обнаружил свежую кровь там, где рана открылась и кровоточила то ли от растяжения, когда он отбивался от троих подонков, то ли от того, что рубец размок в воде, когда он плыл. Он вскинул мешки на плечо и снова двинулся в путь.