Земля под ее руками

Ада сидела на пороге дома, который теперь принадлежал ей, положив на колени доску для письма. Она обмакнула кончик пера в чернила и написала:

Она помахала листком бумаги, чтобы просушить чернила, и взглянула критически на то, что написала. Она была недовольна своим почерком; как она ни старалась, ей никогда не удавалось овладеть искусством мягких росчерков. Буквы, которые выходили из-под ее пера, были квадратными и плотными, словно руны. Тон этого письма ей не нравился далее больше, чем каллиграфия. Ада скомкала лист и бросила его в заросли самшитового кустарника. Вслух она произнесла:

— Это просто уловка — болтать и не заниматься делом.

Ада посмотрела через двор на огород, где бобы, кабачки и помидоры с трудом пробились сквозь другие растения и выросли едва ли на палец от земли, несмотря на то что время года было самое подходящее для роста. Многие листья на них до самых жилок были изъедены жучками и гусеницами. Над овощами возвышались толстые стебли неизвестных Аде трав, и у нее не было ни желания, ни энергии бороться с ними. Помимо этого неудачного огорода было еще старое кукурузное поле, сейчас заросшее по плечи лаконосом и сумахом. Над полями и пастбищами возвышались горы, которые становились видимыми, как только таял утренний туман. Их бледные очертания наводили на мысль, что это скорее призрачные горы, чем настоящие.

Ада сидела на крыльце и ждала, когда они покажутся полностью. Она думала о том, каким было бы утешением увидеть что-то, что выглядит так, как ему подобает, иначе ей не избавиться от мысли, что все попадающееся ей на глаза несет на себе следы запустения. Со времени похорон отца Ада почти ничего не делала на ферме. Она лишь доила корову, которую Монро назвал Уолдо, не обращая внимания на ее пол, и давала корм коню по кличке Ралф; больше ничем она не занималась, потому что не знала, как за это взяться. Она пустила кур на подножный корм, и они стали тощими и пугливыми. Курицы покинули курятник, устроили насесты на деревьях и несли яйца где придется. Они раздражали Аду тем, что не желали сидеть на гнездах. Приходилось рыскать по всему двору в поисках яиц, и ей казалось, что те приобрели странный вкус с тех пор, как куры перешли с обеденных объедков на жучков и червяков.

Приготовление еды стало самой трудной задачей для Ады. Она постоянно была голодна, так как в течение лета не ела ничего, кроме молока, яичницы, салата и крошечных помидоров с кустов, за которыми не ухаживали и которые росли сами по себе. Даже масло было ей недоступно, так как молоко, которое она старалась сбить, затвердевало лишь до консистенции жидкой простокваши. Ей хотелось куриного бульона, клецок, пирога с персиками, но она не представляла, как это можно приготовить.

Ада бросила еще один взгляд на горы, все еще плохо видимые и бледные, затем поднялась и отправилась на поиски яиц. Она проверила заросли сорняков вдоль изгороди, пошарила в высокой траве у корней груши, растущей в углу двора, с грохотом расшвыряла всякий хлам на заднем крыльце, провела ладонями по полкам в сарае для инструментов. И ничего не нашла.

Она вспомнила, что рыжая курица в последнее время бродит иногда вокруг высоких самшитовых кустов, растущих с обеих сторон переднего крыльца. Подойдя к кусту, куда она бросила письмо, Ада попробовала раздвинуть плотно растущие ветви и заглянуть под них, но ничего не смогла увидеть в темноте у корней. Она плотно завернула юбки вокруг ног и, встав на колени и опираясь на руки, стала пробираться в глубину зарослей. Ветки царапали ей руки, лицо и шею. Земля под ее руками была сухой, усеянной куриными перьями, засохшим пометом и прошлогодней листвой. В глубине зарослей оказалось пустое пространство. Густая поросль служила внешним заслоном, скрывающим словно бы маленькую комнатку.

Ада села на корточки и поискала яйца на земле и среди веток, но обнаружила только разбитую скорлупу и засохший желток цвета ржавчины в какой-то чашке с отбитым краем. Она нашла местечко между двух веток и села, прислонившись спиной к стволу. Самшитовая беседка пахла пылью и острым и горьким запахом курятника. Здесь стоял полумрак, и это напомнило ей детские игры в пещеры, когда они залезали под столы, накрытые длинными скатертями, или под ковры, повешенные на веревки для просушки. Лучше всего были туннели, которые они вместе с кузиной Люси проделывали в стогах сена на ферме у ее дяди. Они проводили там дождливые дни, уютно устроившись в сухом сене, как в лисьей норе, нашептывая друг другу свои секреты.

У нее возникло знакомое приятное ощущение удовольствия, от которого захватило дух, когда она поняла, что и сейчас находится в убежище, и кто бы ни прошел от калитки к порогу, никогда не узнает, что она здесь. Если какая-нибудь из посещающих церковь дам нанесет ей обязательный визит, чтобы справиться о ее благополучии, она может затаиться, как бы та ни звала ее и ни случала в дверь. Она не выйдет до тех пор, пока не услышит скрип закрываемой калитки. Но Ада не ждала, что кто-то придет и будет ее звать. Визиты сократились вследствие ее равнодушия к ним.

Ада посмотрела вверх на клочки бледно-голубого неба, просвечивающего сквозь ветки, испытывая что-то вроде досады. Ей захотелось, чтобы пошел дождь, для того чтобы почувствовать еще большую защищенность под листвой, шелестящей у нее над головой. Случайная капля могла бы найти дорогу и, плюхнувшись в пыль, проделать в ней крошечный кратер, и это еще больше подчеркнуло бы, что здесь она остается сухой, в то время как снаружи льет дождь. Ада желала бы никогда не покидать это чудесное убежище, ибо когда она обдумывала то, к чему пришла за последнее время, ей на ум невольно приходил вопрос: как человеческое существо могло оказаться таким неприспособленным к жизни?

Она выросла в Чарльстоне и по настоянию Монро получила образование даже сверх того, что считалось благоразумным для женщин. Она стала для него умной собеседницей, веселой и заботливой дочерью. У нее было свое собственное мнение об искусстве, политике и литературе, и она готова была достойно защищать свою позицию. Но какие настоящие таланты она проявила? Какие способности? Прекрасное владение французским и латинским. Понимание греческого. Сносное умение вышивать. Способности в игре на пианино, но не блестящие. Умение рисовать ландшафты и натюрморты карандашами или акварелью. И еще она много читала.

Все эти способности потеряли ценность в ее глазах. Когда Ада столкнулась с тем неопровержимым фактом, что, став владелицей почти трехсот акров земли, дома, конюшни и других надворных построек, она совершенно не знает, что с этим делать, ей стало ясно, что ни одно из этих умений совершенно ей не нужно. Она получала удовольствие, играя на пианино, но этого удовольствия было недостаточно, чтобы возместить то разочарование, которое она недавно испытала, убедившись, что не может прополоть посевы молодых бобов, не выдергав половину из них вместе с сорняками.

Ей вдруг стало немножко обидно от мысли, что в той ситуации, в которой она оказалась, иметь некоторые сведения о съестных припасах и приготовлении пищи было бы более полезно, чем обладать прекрасными знаниями принципов перспективы в живописи. В течение всей ее жизни отец ограждал ее от тяжелой работы. Сколько она себя помнила, он нанимал достаточно людей, иногда освобожденных негров, иногда безземельных белых хорошего поведения, иногда рабов, и в последнем случае плата шла их владельцу. Большую часть того времени, что они прожили в горах, Монро нанимал одного белого в качестве управляющего и его жену, полукровку с примесью индейской крови, для ведения хозяйства, оставив Аде лишь необременительную обязанность составлять меню на неделю. Поэтому она была свободна и могла занимать все свое время чтением, рукоделием, рисованием и музыкой.

Но сейчас эти наемные люди ушли. Управляющий был равнодушен к сецессии и считал, что ему очень повезло, так как преклонный возраст давал ему право не записываться добровольцем в первые годы войны. Но этой весной, поскольку армии в Виргинии постоянно несли большие потери, он забеспокоился, что его могут призвать. Поэтому вскоре после смерти Монро управляющий вместе с женой, даже ничего ей не сказав, отправился в горы, чтобы пересечь границу и перейти на территорию, которую удерживали федералы, предоставив Аду самой себе.

И вот с тех пор она, обнаружив, что совершенно не сведуща в искусстве поддерживать свое существование, живет одна на ферме, которую ее отец содержал больше из идейных соображений, чем для обеспечения насущных потребностей. Монро никогда слишком сильно не увлекался многочисленными утомительными подробностями ведения хозяйства. Он придерживался того мнения, что если он может позволить себе купить кормовую кукурузу для скота и кукурузную муку для себя, то зачем выращивать больше того, что им требуется? Если он может купить бекон и отбивные котлеты, зачем ему вдаваться в детали выращивания свиней? Ада однажды слышала, как он давал указание управляющему купить около дюжины овец и пустить их пастись на пастбище перед двором вместе с молочными коровами. Тот запротестовал, объясняя Монро, что коровы и овцы не должны пастись вместе. Управляющий спросил: «Почему вы хотите завести овец? Для шерсти? Для мяса?» Ответ Монро был: «Для атмосферы».

Но трудно было жить одной атмосферой, и, таким образом, этот самшит, по-видимому, скоро станет единственным, что может дать Аде ощущение защищенности. Она решила, что не покинет куст до тех пор, пока не придумает как минимум три убедительные причины, чтобы уйти отсюда. Но после нескольких минут размышления она придумала только одну: ей совсем не хочется умирать под ветками самшитового куста.

В этот момент, с шумом раздвинув густую листву, прибежала рыжая курица, ее крылья были полураскрыты и волочились по пыли. Она вспрыгнула на ветку возле головы Ады и издала призывное квохтанье. Немедленно появился большой, черный с золотом петух, который всегда немного устрашал Аду своей свирепостью. Он вознамерился потоптать курицу, но приостановился в испуге, когда увидел Аду в таком неожиданном месте. Петух повернул голову и уставился на нее блестящим черным глазом. Он сделал шаг назад и принялся скрести лапами землю. Петух был так близко, что Ада заметила грязь, въевшуюся между желтых чешуек на его ногах. Янтарные шпоры были длиной с палец. Золотой шлем перьев на его голове и шее распушился, и в их сиянии он казался как будто смазанным макассаровым маслом. Петух встряхнулся, и перья легли на место. Черное оперенье на его туловище имело голубовато-зеленый отсвет, какой дает масло на воде. Желтый клюв открылся и закрылся.

«Если бы он весил сто пятьдесят фунтов, то немедленно убил бы меня на месте», — подумала Ада.

Она встала на колени, замахала на петуха руками и крикнула: «Кыш!» Петух тотчас подскочил к ее лицу, хлопая крыльями и развернувшись в воздухе так, чтобы ударить ее шпорами. Ада подняла ее руку, чтобы встретить атаку, и шпора полоснула ее по кисти. Она отшвырнула петуха, он упал на землю, но тут же вскочил и пошел на нее снова, раскинув крылья. Когда она поползла, как краб, из кустов, он снова наскочил на нее, ударил шпорой и запутался в складках ее юбки. Она с треском выломилась из кустов и поднялась, собираясь бежать, но петух все еще висел на юбке на уровне коленей. Он клевал ее в икры, ударял снова и снова одной шпорой, в то время как другая застряла в юбке, и бил крыльями. Ада отбивалась от него, пока он не отвалился, затем бросилась к крыльцу и скрылась в доме.

Она упала в кресло и принялась осматривать раны. На кисти выступила кровь. Ада вытерла ее и с облегчением убедилась, что там лишь небольшая ссадина. Оглядев юбку, она увидела, что та вся перепачкана, пропахла куриным пометом и порвана в трех местах. Потом подняла подол и посмотрела на ноги. Они были все исцарапаны, но ни одна из царапин не была глубока настолько, чтобы кровоточить. Ее лицо и шея тоже были в царапинах от веток самшита, хлеставших ее, пока она выбиралась из кустарника. Проведя ладонями по волосам, Ада обнаружила, что они в пыли и куриных перышках. «Вот до чего я дошла, — подумала она. — Я живу в другом мире, где даже поиски яиц приводят к таким последствиям».

Встав с кресла, она поднялась по лестнице в свою комнату и сняла одежду. Подойдя к мраморному умывальнику, налила воду из кувшина в раковину и вымылась, намылив мочалку куском лавандового мыла. Затем запустила пальцы в волосы, чтобы вытряхнуть куриные перья и самшитовые листочки, и просто распустила их по плечам. Обычно она носила две прически: либо собирала волосы в два пучка, скручивая их в большие валики, которые свисали по обе стороны головы, как уши гончей, либо завязывала их сзади наподобие конского хвоста. Теперь у нее больше не было ни необходимости, ни желания делать такие прически. Она могла ходить с распущенными волосами, как сумасшедшая, и это не имело никакого значения, так как иногда неделю, а то и десять дней поблизости не было ни души.

Ада отправилась к комоду за чистыми панталонами и не нашла ни одной пары, так как она довольно давно не стирала. Она надела белье, которое вытащила из-под кучи грязной одежды, рассудив, что, возможно, со временем оно стало свежее, чем то, которое она только что сняла. Ада прикрыла его более или менее чистым платьем и задумалась, как ей провести оставшиеся часы до того, как придет время отправляться спать. В какой же момент ее жизнь изменилась настолько, что она больше не прикидывает, как провести день приятно или с пользой, а думает лишь о том, как его пережить?

У нее почти исчезло желание что-либо делать. В течение месяцев, что прошли со времени кончины Монро, она лишь разобрала его вещи, одежду и бумаги. Даже это оказалось испытанием, так как у нее возникло необъяснимое чувство страха перед комнатой отца и она не в состоянии была зайти туда в течение многих дней после похорон. В течение всего этого времени она часто стояла в дверях и заглядывала внутрь, словно человек, который остановился в нерешительности у обрыва отвесной скалы. В кувшине, стоявшем около умывальника отца, оставалась вода, пока не испарилась сама собой. Когда Ада наконец собралась с духом и вошла, она села на кровать и заплакала, а потом принялась аккуратно складывать белые рубашки, черные сюртуки и панталоны. Потом рассортировала, снабдила пояснительными надписями и сложила в коробку бумаги Монро — его проповеди, ботанические заметки и дневники. Каждое маленькое затруднение все глубже повергало ее в печаль, вереница пустых дней со временем слилась в один, пока Ада не дошла до такого состояния, что естественным ответом на вопрос: «Что ты будешь сегодня делать?» — было: «Ничего».

Ада взяла книгу со столика у кровати, отправилась в зал и села в обитое тканью кресло, стоявшее раньше в спальне Монро. Теперь она поставила его у окна так, чтобы на него падал свет. Последние три унылых месяца она провела большей частью сидя в этом кресле с книгой в руках и читала, завернувшись в стеганое одеяло, потому что в доме было холодно даже в июле. Она брала с полки все, что ей попадалось под руку; это были разнообразные книги, в том числе кое-какие новые романы, которые она случайно обнаружила среди научных книг Монро. Пустяки вроде «Меч и мантия» Лоуренса и многое другое в том же духе. Она читала эти книги и через день уже не помнила, о чем там шла речь. Когда же она бралась за более серьезные произведения, жестокая судьба обреченных героинь, которая описывалась в них, еще больше усугубляла ее подавленное состояние. Со временем каждая книга, которую она брала с полки, вызывала страх: все они рассказывали об ошибках, совершаемых несчастными темноволосыми женщинами, которые заканчивали свои дни в изгнании, искупая вину. От «Мельницы на Флоссе» она сразу же перешла к небольшой и тревожной повести Готорна примерно на ту же тему. Монро, по-видимому, не дочитал ее, так как страницы были разрезаны только до третьей главы. Ада предположила, что Монро счел эту книгу излишне жестокой, но ей она показалась хорошим практическим руководством для будущей жизни. Не имеет значения, о чем там шла речь, — все персонажи жили более полной жизнью, чем она.

Поначалу единственное, что ей нравилось в этом уголке, выбранном для чтения, это удобное кресло да хорошее освещение, но через несколько месяцев она пришла к выводу, что вид из окна приносит некоторое облегчение, в отличие от мрачных историй, которые она читала, так как стоило ей оторвать взгляд от страницы, как он устремлялся через поля и поднимался по туманным хребтам к голубой громаде Холодной горы. Когда она оглядывала открывавшуюся перед ней панораму, ей казалось, что ее положение не так уж плохо и не лишено веселых тонов. В течение лета ландшафт по большей части был тусклым и печальным. Сырой воздух, проникающий в окно, был так насыщен запахами гниения и роста, что разглядеть что-либо за густым туманом было так же трудно, как пробиться через мерцающую плотную завесу, глядя в старую оптическую трубу. Воздух был насыщен влагой, и это влияло на восприятие, искажая, увеличивая или уменьшая расстояние и высоту, как плохая оптика, и постепенно начинало казаться, что гора почти невесома. Глядя в окно, Ада изучила все разновидности испарений, какие только можно увидеть: легкая дымка, плотный туман, стелющийся по долине, клочья облаков, висящие как лохмотья на плечах Холодной горы, серый дождь, падающий сплошной стеной целый день, как будто старые веревки свисали с небес.

Как она поняла, для того чтобы полюбить эту облачную горную страну, требовалось более тонкое восприятие, и в целом это было намного труднее, чем уловить тихий голос Чарльстона во время вечерней прогулки вдоль батареи, когда в гавани перед тобой — форт Самтер, за спиной — большие белые дома и карликовые пальмы шелестят широкими листьями под легкими порывами морского бриза. Если сравнивать, то слова, которыми говорил этот гористый пейзаж, были не такими умиротворяющими, более резкими. Впадины, хребты и вершины казались неприступными и мрачными; хорошее место для того, чтобы спрятаться.

Книга, которую Ада читала сегодня, также принадлежала отцу, это был роман Симмза, чарльстонца и друга Монро, о приключениях на фронте. Ада встречалась с ним несколько раз во время его приездов в город с плантации на Эдисто. Она вспомнила о Симмзе, потому что не так давно получила письмо от одной знакомой из Чарльстона, которая упомянула о его глубокой скорби по поводу недавней кончины его жены. Только опиум спас его от безумия, писала подруга, и именно это не шло у Ады из головы.

Она начала читать, но какими бы занятными ни были события этой истории, она не могла не думать о еде. Поскольку поиски яиц не увенчались успехом, она так и не позавтракала, хотя день приближался к полудню. Прочитав несколько страниц, Ада положила книгу в карман, спустилась вниз в кухню и принялась рыскать по кладовой в поисках чего-нибудь, что она могла бы превратить в пищу. Она провела почти два часа, пытаясь разжечь духовку и замесить тесто для пшеничного хлеба; в тесто пришлось добавить вместо дрожжей соду — единственное, что она смогла найти. Однако когда каравай появился из духовки, он напоминал большую, скверно выпеченную лепешку; корка подгорела, остальное осталось сырым и имело привкус непропеченной муки. Ада откусила кусочек и тут же выплюнула, а каравай выбросила в окно на двор курам. На обед она съела только тарелку помидоров и огурцов, порезанных ломтиками и сдобренных капелькой уксуса и щепоткой соли. Толку от этого не было никакого; точно такой же эффект она могла бы получить, просто подышав воздухом.

Ада оставила грязную тарелку и вилку на столе. Взяв с дивана скомканную шаль, она встряхнула ее и накинула на плечи. Затем вышла на крыльцо. Небо было безоблачным, хотя и затянуто легкой дымкой, из-за чего его голубизна казалась блеклой. Она заметила черно-золотистого петуха возле амбара. Он скреб землю лапами и клевал что-то, а затем в ярости бегал вокруг этого места. Покинув дом, Ада направилась к воротам, затем вышла на дорожку. По ней так мало ездили в последнее время, что по краям она заросла высокими кустами астр и лисохвоста. Изгородь вдоль дорожки была покрыта вьющимися растениями с маленькими желтыми и оранжевыми цветочками. Ада подошла и сорвала один, чтобы разглядеть его получше.

— Сорняк обыкновенный, — сказала она вслух, радуясь тому, что есть что-то, чему она может дать имя, даже если оно ее собственного изобретения.

Она прошла по дорожке с милю, затем покинула лощину Блэка и вышла на дорогу, идущую к реке. По пути она собирала букет из полевых цветов, какие попадались ей на глаза, — блошница, дудник, верблюдка, разные лечебные травы. Дойдя до реки, она свернула на дорогу, тянувшуюся по ее берегу, и пошла вверх по течению, по направлению к церкви. Эта дорога, вся изрезанная колеями от колес повозок, была главным путем сообщения для общины. Под копытами лошадей, коров и свиней мелкие лужицы превратились в черные мутные болотца, и в таких местах пешеходы, которые не хотели утонуть в грязи, проложили по обочине тропинки. Деревья вдоль дороги низко склонили ветви под тяжестью зеленой листвы. Они казались утомленными от ее обилия и стояли поникшие, хотя и не от засухи, так как лето было влажным и река, вдоль которой шла дорога, была полноводна и глубока.

Через пятнадцать минут Ада достигла маленькой церкви, которая и была вверена попечению Монро. По сравнению с прекрасными каменными церквями Чарльстона она больше напоминала голубятню, но ее пропорции — уклон двускатной крыши, соотношение длины, ширины и высоты, размещение ее простой колокольни — определенно отличались скромным изяществом. Монро испытывал глубокую привязанность к этой церкви, строгая геометрия ее архитектуры хорошо гармонировала с его непритязательными побуждениями последних лет. Часто, когда они с отцом шли от реки к церкви, он говорил: «Таким образом Господь говорит на местном диалекте».

Ада поднялась на холм, прошла на кладбище, расположенное за церковью, и остановилась перед могилой Монро. Черная земля уже поросла густой щеткой травы. Там все еще не было никакого знака — Ада отвергла местный обычай: либо плоский речной камень, либо дубовая доска с нечетко нацарапанными именем и датами. Она заказала в окружном центре резное гранитное надгробие, но его все еще не привезли. Она положила букет цветов и подняла предыдущий, уже увядший и мокрый.

Монро умер в мае. В тот день, ближе к вечеру, Ада собралась выйти с коробкой акварельных красок и листом бумаги, чтобы нарисовать недавно распустившиеся бутоны рододендронов у ручья. Выйдя из дома, она остановилась поговорить с Монро, который сидел, читая книгу, на полосатом походном парусиновом стуле под грушевым деревом. Он выглядел усталым и сказал, что вряд ли ему хватит сил закончить эту страницу, так его клонит в сон, и попросил разбудить его, когда она вернется, потому что ему не хочется спать на улице в этот сырой вечер. А еще, сказал Монро, он опасается, что уже не в том возрасте, чтобы встать без посторонней помощи с этого низкого стула.

Ада отсутствовала меньше часа. Войдя во двор, она увидела, что Монро сидит совершенно неподвижно. Рот у него был открыт, и она подумала, что он, может быть, храпит и что после ужина она подразнит его, чтобы он признался в этом недостойном поступке. Она направилась к нему, чтобы разбудить, но, приблизившись, увидела, что его глаза открыты, а книга упала в траву. Она подбежала к нему, протянула руку, чтобы потрясти его за плечо, но, едва прикоснувшись, уже знала, что он мертв, так как его тело под ее рукой было совершенно вялым.

Ада как могла быстро бросилась за помощью, то бегом, то шагом по короткой тропе, которая пересекала горный хребет и спускалась к речной дороге неподалеку от усадьбы Суонджеров. По этой дороге они были ближайшими их соседями. Суонджеры были прихожанами отца, и Ада знала их с первых дней их жизни в горах. Она добралась до их дома запыхавшаяся и в слезах. Пока Эско Суонджер запрягал лошадь в двухместную коляску и они с Адой возвращались окружным путем к ее дому, с запада надвинулись тучи и хлынул дождь. Когда они спустились в лощину, совсем стемнело, сидевший на стуле Монро был мокрый, как форель, его лицо было усыпано лепестками кизила. Акварельный рисунок, брошенный Адой под грушевым деревом, был весь усеян беспорядочными розово-зелеными брызгами.

Она провела ночь в доме Суонджеров, лежа без сна с широко открытыми и сухими глазами, думая о том, что хотела бы умереть прежде Монро, хотя в глубине души понимала, что природа предпочитает другой порядок: сначала умирают родители, потом дети. Но это был жестокий порядок, не дающий облегчения от душевной боли, так как в соответствии с ним тот, кто остается жить, становится сиротой.

Через два дня Ада похоронила Монро на холме над Малым Восточным рукавом Голубиной реки. Утро было ясным, все время дул ветер с Холодной горы, и весь мир трепетал под ним. В воздухе было мало влаги, что случалось редко, и все краски казались яркими, а очертания предметов четкими. Сорок человек, одетых в черное, почти до отказа заполнили маленькую церковь. Гроб с открытой крышкой стоял на козлах перед кафедрой. Лицо Монро осунулось после смерти. Дряблая кожа натянулась на лбу и запала во впадинах глаз и щек, нос заострился и казался длиннее, чем при жизни. Сквозь чуть приподнявшееся веко был виден белок.

Ада, прикрыв рукой рот, наклонилась и тихо обратилась к человеку, который сидел на скамье через проход. Тот поднялся и, побренчав монетами в кармане, вытащил два медяка. Он прошел к гробу и положил монеты на оба глаза Монро, так как с одним глазом, прикрытым монетой, тот выглядел бы как-то странно, по-пиратски.

Похоронная церемония была импровизированной, поскольку остальные священники их веры жили слишком далеко и не могли приехать, а все другие священники различных толков местной баптистской церкви уклонились от того, чтобы воздать последние почести покойному. Причина была в отказе Монро верить в строгую ограниченность терпения и милосердия Божия. Монро фактически проповедовал, что Бог вовсе не такой, как мы, не такой, чтобы яростно нападать на нас, пока наша кровь не обагрит его белые одежды, скорее, Он смотрит и на лучших и на худших из человеческого рода устало и сострадательно.

Так что все ограничилось речами немногих прихожан. Один за другим они поднимались на кафедру и стояли, опустив голову избегая смотреть прямо на единоверцев, особенно на Аду которая сидела на передней скамье с женской стороны. Ее траурное платье, покрашенное за день до похорон в черный цвет, имело зеленоватый оттенок, схожий с цветом оперения на голове селезня, и все еще пахло краской. Бледное лицо ее застыло в холодной печали.

Мужчины сбивчиво и в неловких выражениях говорили о большой учености Монро и других его прекрасных качествах. Со времени его приезда из Чарльстона он пролил на общину яркий свет. Они рассказывали о его добрых делах и мудрых советах. Эско Суонджер тоже произнес речь и говорил более отчетливо, чем остальные, хотя стеснялся не меньше других. Он говорил об Аде и ее ужасной потере и о том, как ее будет им не хватать, когда она вернется в Чарльстон.

Позже, когда они стояли на кладбище, шесть человек из числа прихожан принесли гроб из церкви и опустили его на веревках в могилу. Как только гроб оказался на своем месте, еще несколько человек сказали прощальное слово, отметив энергию Монро, его неутомимое служение церкви и общине, упомянув о том, как неожиданно быстро он ушел от них. Казалось, он находил в самых простых событиях и явлениях некое послание о том, что человеческая жизнь хрупка и быстротечна и Господь дал нам это в назидание.

Они все стояли и смотрели, как могила наполняется землей, но когда она была засыпана наполовину, Ада вынуждена была отвернуться и посмотреть на излучину реки, чтобы удержаться на ногах, так как почувствовала слабость. Когда могилу утрамбовали и насыпали сверху холмик, все повернулись и пошли прочь. Салли Суонджер взяла Аду под руку и помогла ей спуститься с холма.

— Оставайтесь у нас, пока не уладите дела для возвращения в Чарльстон, — сказала она.

Ада, остановившись, повернулась к ней.

— Я не собираюсь немедленно возвращаться в Чарльстон, — ответила она.

— Господи, куда же вы собираетесь?

— В лощину Блэка, — сказала Ада. — Я останусь здесь по крайней мере на некоторое время.

Миссис Суонджер пристально посмотрела на нее, затем покачала головой.

— Как же вы будете жить?

— Я еще и сама не знаю, — ответила Ада.

— Сегодня вы не пойдете одна в этот большой темный дом. Пообедайте с нами и оставайтесь, пока не найдете в себе силы туда вернуться.

— Буду вам очень признательна, — сказала Ада. Она оставалась у Суонджеров три дня и затем вернулась в пустой дом, испуганная и одинокая. Спустя три месяца страх как-то сам собой прошел, но Ада полагала, что это ее мало утешает, потому что ее новая жизнь казалась лишь началом пути, в конце которого она видела себя старухой, спивающейся в одиночку и чувствующей, как постепенно она теряет все лучшее, что в ней было.

Ада пошла прочь от могилы и спустилась с холма к речной дороге. Подойдя к ней, она решила вернуться в лощину Блэка по короткой тропе. Кроме того, что этот путь был намного короче, он мог привести ее к почте. А также можно было пройти мимо усадьбы Суонджеров, где, возможно, ее пригласят к обеду.

По дороге она встретила старуху, которая гнала перед собой рыжую свинью и пару индюшек, хлеща их ивовым прутом, когда они норовили разбежаться. Какой-то мужчина поравнялся с ней, а потом обогнал. Он шел ссутулившись, быстрым шагом, неся перед собой совок с тлеющим углем. Проходя мимо нее, он ухмыльнулся и бросил через плечо, что у него погас огонь в очаге, поэтому пришлось занять углей у соседей. Затем Ада натолкнулась на человека, стоявшего рядом с тяжелым мешком, свисающим с ветки каштана. Три вороны сидели высоко на дереве, смотрели вниз и не издавали ни звука в осуждение. Человек был высокий, крепкий, он бил по мешку сломанной ручкой от мотыги так, что пыль летела. Он разговаривал с мешком, ругал его, как будто тот был единственной причиной, которая мешала ему жить в довольстве. Слышны были звуки ударов по плотно набитому мешку, прерывистое дыхание и бормотание, чавканье грязи под его ногами; мужчина топтался в грязи, нанося один удар за другим. Ада внимательно посмотрела на него, когда проходила мимо, потом вернулась назад и спросила, что он делает. Сбиваю кожуру с бобов, ответил тот. И пояснил, что ненавидит каждый боб в этом мешке. Он пахал землю и сажал семена в ненависти. Направлял их рост по шестам и полол сорняки в ненависти, наблюдал, как они цветут, как появляются и толстеют стручки, опять же в ненависти. Сортируя их, он проклинал каждый боб, прикасавшийся к его пальцам, и швырял эти бобы в ивовую корзину, как будто это отбросы, прилипающие к его рукам. Отбивать кожуру — единственное, что ему нравится в бобах, даже есть их он так не любит, как бить. К тому времени, когда Ада добралась до мельницы, легкий туман еще не исчез, но ей стало жарко под шалью. Она сняла ее, свернула и понесла под мышкой. Мельничное колесо, все в облаке брызг, медленно поворачивалось, сбрасывая тяжелую воду в отводящий канал. Когда Ада коснулась рукой двери, она почувствовала, что все здание сотрясается от вращения колеса, шестеренок, ведущего вала и жерновов. Она просунула голову в дверь и громко крикнула, чтобы ее услышали сквозь скрип и грохот машины: — Мистер Пик?

В помещении пахло сухим зерном, старым деревом, мшистым мельничным лотком, водой. Внутри было сумрачно, свет, падающий из двух маленьких окошек и из двери, пронизывал лучами воздух, насыщенный мучной пылью. Мельник вышел из-за жерновов, потирая руки, чтобы очистить их от мучной пыли. Когда он появился в полосе света, Ада увидела, что его волосы, брови, веки и волоски на руках покрыты светло-серым мучным налетом.

— Пришли за почтой? — спросил он.

— Если для меня что-нибудь есть.

Мельник прошел в почтовую контору — маленькую пристройку с покатой крышей. Он вернулся с письмом в руке и, взглянув сначала на одну сторону конверта, потом на другую, протянул Аде. Ада сунула письмо в книгу, которая была у нее в кармане, и отправилась вверх по дороге к усадьбе Суонджеров.

Она обнаружила Эско у конюшни. Склонившись над колесом телеги, он вбивал кувалдой в ось чеку, вырезанную из ветки белой акации. Когда Ада подошла к нему, он выпрямился, опустил кувалду и навалился на телегу, ухватившись за верхний борт обеими руками. Казалось, нет большой разницы между его руками и деревом, из которого были сделаны борта телеги. Рубашка его пропотела, и, когда Ада подошла ближе, она почувствовала запах пота, напоминавший запах мокрой глины. Эско был высокий и худой, с маленькой головой и клоком сухих седых волос, который торчал, как хохолок на головке синицы.

Он охотно оставил свою работу и повел Аду к дому через ворота во двор. Эско поставил вдоль изгороди ясли, и заостренные верхушки кольев были все обглоданы скучающими лошадьми. Двор был пуст, чисто подметен, без единого кустика или цветочной клумбы, только с полдюжины больших дубов да крытый колодец — нововведение для этой страны, изобилующей проточной водой, однако совершенно необходимое, так как место, которое Суонджеры выбрали для поселения, называлось Безручейная лощина. Большой дом был когда-то выкрашен в белый цвет, но краска поблекла и облупилась, оставив пятна величиной с кулак, так что можно было сказать, что теперь он напоминает серую в яблоках кобылу, хотя дело шло к тому, что вскоре он станет полностью серым.

Салли сидела на пороге, нанизывая на бечевку бобы для просушки, и пять длинных связок уже висели у нее над головой на стропилах крыльца. Все в ней было округлым — и лицо, и фигура; кожа у нее блестела и лоснилась, как сальная свеча, а седеющие волосы были покрашены хной до цвета той полосы, что идет вдоль спины мула. Эско пододвинул Аде стул с прямой спинкой, затем зашел в дом и принес второй такой же для себя. Он тоже принялся нанизывать бобы. Об обеде ничего не было сказано, и Ада посмотрела на бледное небо. С некоторым разочарованием она заметила, что яркое пятно, где за дымкой стояло солнце, указывало на то, что полдень миновал. Суонджеры давно уже пообедали.

Они с минуту сидели молча, раздавались лишь треск бобов и шипение, с которым игла Салли продырявливала их кожуру, да из дома доносилось громкое тиканье часов в футляре, маятник которых громко отстукивал «тик-так». Эско и Салли работали вместе, их руки иногда сталкивались, когда они одновременно тянулись к корзине за бобами. У них обоих были неспешные, замедленные движения, они были предупредительны друг к другу и прикасались к каждому стручку так, словно тот требовал предельной нежности. Хотя они не были бездетной парой, в своем браке им посчастливилось сохранить любовную атмосферу, как это часто бывает у бесплодных супругов. Казалось, им никогда не надоест ухаживать друг за другом. Ада думала, что они счастливая пара, но не видела ничего выдающегося в их отношениях. Прожив всю жизнь с вдовцом, она не имела представления, каким может быть брак и какой ценой иногда приходится платить за каждый день, проведенный вместе.

Вначале разговор зашел о войне, о том, что перспективы неутешительные, федералы уже в горах на севере и положение в Виргинии становится все безнадежнее, если верить газетным заметкам о позиционных боях у Питерсберга. И Эско, и Салли смутно представляли, что это за война, точно зная лишь то, что они в целом не одобряют ее и что Эско уже в том возрасте, когда ему требуется помощь на ферме. По этим и многим другим причинам они были бы рады узнать, что война закончилась, и увидеть, как их мальчики идут домой вверх по дороге. Ада спросила, есть ли какие-нибудь вести от их сыновей: оба сына Суонджеров были призваны в армию. Но они не слышали о них ни слова в течение многих месяцев и даже не знали, в каком они штате.

Суонджеры были против войны с самого начала и до последнего времени, в целом они сочувствовали федералам, как и многие в горах. Но Эско ждал беды с обеих сторон, опасаясь одинаково и тех и других, хотя сейчас больше федералов, которые перевалили через большие горы на севере. Он опасался, что они скоро придут в поисках еды, возьмут все, что захотят, не оставив им ничего. Он был недавно в окружном центре, и там по всему городу ходили слухи, что Кирк и его синие мундиры уже стали совершать набеги у границы штата. Приходят к семье ночью и грабят ферму, крадут всех животных, которых могут найти, и каждый кусок еды, который могут унести, а на прощание поджигают конюшню.

— И это освободители, — сказал Эско. — Да и наши не лучше. Тиг и его отряд внутреннего охранения рыщут по всей округе, как банда мародеров. Устанавливают свои собственные законы, какие им заблагорассудится. Среди них нет ни одного порядочного человека, одни отбросы, а к Тигу пошли, чтобы избежать армии.

Он слышал, что отряд внутреннего охранения нагрянул к одной семье в час обеда. К Оуэнсам, которые живут внизу, у Железной россыпи. Тих заявил, что им стало известно о их сочувствии федералам и есть подозрение, что они входят в «Красную тетиву», поэтому все ценности, которые они, возможно, припрятали, подлежат конфискации. Сначала они перерыли весь дом, затем все перевернули во дворе своими саблями, разыскивая свежевскопанную землю. Они избили Оуэнса, потом его жену. Затем повесили пару охотничьих собак, и, ничего не добившись от него, связали его жене руки за спиной и подняли ее на веревке, перекинутой через сук дерева. Она могла касаться земли только стоя на цыпочках. Но Оуэнс все еще не говорил ни слова, так что они опустили ее и поставили угол жердяной изгороди на ее пальцы, но это тоже не возымело на него действия.

Дети вопили, женщина лежала на земле, ее пальцы по-прежнему были под углом изгороди, она кричала, что муж спрятал где-то серебряный сервиз и кое-какие золотые вещи, которые остались у них с довоенных времен. Она не знает, где он их спрятал, просто знает, что они есть. Она сначала умоляла его сказать им, затем умоляла людей Тяга проявить к ней милосердие. Затем, когда Оуэнс все еще отказывался говорить, она стала умолять их убить его первого, чтобы по крайней мере получить удовлетворение, наблюдая, как он умирает.

К тому времени один парень из отряда, светловолосый, по имени Берч, сказал, что им, может быть, надо прекратить все это и уйти, но Тиг направил на него револьвер со словами: «Не надо мне говорить, как поступать с такими людьми, как Билл Оуэнс и его жена, и такими молокососами, как ты. Я скорее пойду к федералам, чем буду жить в стране, где не могу воздать по заслугам людям, которые того заслуживают».

— В конце концов, — заключил Эско, — они никого не убили и не нашли серебра. Просто потеряли интерес и ушли. Жена сразу оставила Оуэнса. Ушла с детьми в город и поселилась у брата. Теперь рассказывает эту историю всем, кто желает ее слушать.

Эско некоторое время сидел на стуле, наклонившись вперед, положив локти на колени и свесив кисти рук. Казалось, он изучает доски крыльца или оценивает, насколько изношены его кожаные башмаки. Ада знала по опыту, что, будь он на улице, он бы сплюнул между ступней и затем уставился бы на плевок как зачарованный.

— Эта война не то, о чем нам говорят, это что-то другое, — сказал он через минуту. — Трудовой пот каждого человека должен оплачиваться. Богачи с хлопковых плантаций каждый день пользуются чужим трудом бесплатно, но я думаю иногда, может, было бы лучше, чтобы они сами сажали и убирали свой чертов хлопок. Я просто хочу, чтобы мои ребята были дома и мотыжили землю, а я бы сидел на крыльце и кричал им «Бог в помощь» через каждые полчаса.

Салли кивнула и произнесла «угу», тем самым, кажется, закрыв тему.

Они заговорили о другом, и Ада с интересом слушала, как Эско и Салли перечисляли старые приметы, по которым зима ожидалась суровой. Серые белки суматошно бегают по гикори, запасая как можно больше орехов. На диких яблонях толстый слой воска. У гусениц широкие черные полоски. Тысячелистник, растертый между ладоней, пахнет резко, как падающий снег. Боярышник весь усыпан ягодами, красными, как кровь.

— Есть и другие, — сказал Эско. — Плохие приметы.

Он продолжал перечислять знаки и предзнаменования по всему округу. Говорят, в Каталучи у мула появилось потомство, в усадьбе у Пихтовой горы родилась свинья с человеческими руками. Один человек из лощины Крик сказал, что забивал овцу и среди внутренностей не обнаружил сердца, охотники на Большом лавре клялись, что сова издавала звуки совсем человеческие, и, хотя они не пришли к согласию, о чем она вещала, все утверждали, что, когда сова говорила, на небе появились две луны. В течение трех прошедших лет зимой слышали необычайно громкий вой волков — и урожай зерна летом был плохой. Все это указывает на тяжелые времена. Эско полагает, что, хотя они долго были изолированы от крупных бедствий войны, ее скверна может скоро распространиться по горным проходам и излиться на всех них.

Повисло молчание, затем Салли спросила:

— Вы еще не решили, что будете делать?

— Нет еще, — ответила Ада.

— Вы еще не готовы вернуться домой? — спросила Салли.

— Домой? — переспросила Ада, на мгновение смутившись, так как все лето у нее было ощущение, что никакого дома у нее нет.

— В Чарльстон, — пояснила Салли.

— Нет. Я еще не готова, — ответила Ада.

— У вас есть какие-нибудь известия из Чарльстона?

— Нет. Но я ожидаю, что письмо, которое я только что получила у мистера Пика, может внести ясность, как обстоят мои денежные дела. Кажется, оно от поверенного моего отца.

— Вскройте его и посмотрите, о чем оно, — предложил Эско.

— Не могу заставить себя. На самом деле все, что оно скажет мне, — это есть ли у меня деньги на жизнь. Оно не скажет мне, где я окажусь через год или что мне делать с собой. Эти вопросы беспокоят меня больше всего.

Эско потер ладони и улыбнулся.

— Тогда я единственный человек в округе, который может вам помочь, — сказал он. — Есть поверье, что если взять зеркало и посмотреть в него, держа над колодцем, то можно увидеть свое будущее.

Ада тотчас оказалась у колодца. Она наклонилась над его мшистым краем в позе, которую нельзя было назвать достойной или удобной, — изогнувшись назад и расставив ноги для равновесия. Она держала ручное зеркало над лицом, повернув его под таким утлом, чтобы видеть поверхность воды.

Ада решила обратиться к предсказанию судьбы, чтобы пополнить свои знания о местных обычаях и чтобы найти хоть какое-то средство от уныния. Она все время была погружена в мрачное раздумье о прошлом — да так долго, что с радостью воспользовалась случаем воспротивиться сложившейся привычке, заглянуть вперед и думать о будущем, хотя и не ожидала увидеть ничего, кроме воды на дне колодца.

Она потопталась, чтобы найти лучшее положение на утрамбованной земле двора, и посмотрела в зеркало. Белое небо над ней было затянуто прозрачной дымкой, яркой, как жемчуг или как серебряное зеркало. Темная листва стоящих вокруг дубов обрамляла небо, дублируя деревянную рамку зеркала, в которое пристально смотрела Ада, изучая с его помощью черную шахту колодца позади себя, чтобы увидеть, что ждет ее в жизни. Крут колодезной воды глубоко на дне был вторым зеркалом. Он отражал сияние неба и был окаймлен тут и там веточками папоротника, растущими между камнями.

Ада постаралась сосредоточить внимание на зеркале, но яркое небо за ним отвлекало ее внимание. Она была ослеплена светом и тенью, беспорядочными бликами и отражениями. Все они падали с разных сторон, их было слишком много, чтобы можно было сосредоточиться. Различные образы накладывались друг на друга, пока она не почувствовала головокружение; ей показалось, что она упадет сейчас назад, нырнет головой в колодец и утонет там и небо будет далеко над ней и последним, что она увидит, будет яркий круг, сияющий в темноте, словно полная луна на ночном небосклоне.

Голова у нее закружилась, она потянулась свободной рукой к каменной стенке колодца, чтобы опереться. И тогда на мгновение все вокруг застыло, и там, в зеркале, и в самом деле появилось какое-то изображение. Оно было как плохо сделанный дагерротип, неясный в деталях, неконтрастный, зернистый. Она увидела круг яркого света с каймой листвы по краям. Возможно, намек на дорогу, идущую через коридор деревьев под уклон. В центре этого круга — черный силуэт человека, идущего по дороге, но образ был слишком смутным, чтобы определить, приближается тот или удаляется. Но куда бы этот человек ни направлялся, что-то в его осанке говорило о твердой решимости. «Что это означает, мне надо следовать за ним или ждать его?» — подумала Ада.

Затем снова началось головокружение. Колени у нее подогнулись, и она упала на землю. Все поплыло у нее перед глазами. В ушах звенело, в голове крутились строчки псалма «Странствующий путник». Она подумала, что упала в обморок, но вдруг кружение вокруг нее прекратилось. Она посмотрела, не заметил ли кто-нибудь, что она упала, но Салли и Эско сидели занятые работой, не замечая ничего вокруг. Ада поднялась и направилась к крыльцу.

— Видели что-нибудь? — спросил Эско.

— Не совсем, — ответила Ада.

Салли бросила на нее быстрый взгляд, взялась было снова за бобы, потом передумала и сказала:

— Вы побледнели. Вам нехорошо?

Ада старалась слушать, но не могла сосредоточиться на голосе Салли. Перед ней все еще маячил темный силуэт, а в ушах звучали прекрасные фразы псалма: «Странствую по этому миру внизу. Нет ни трудностей, ни усталости, ни опасности в той волшебной стране, к которой я иду». Она была уверена, что тот человек был важен для нее, хотя не могла сопоставить с тем силуэтом чье-либо лицо.

— Так вы видели что-нибудь в колодце или нет? — спросила Салли.

— Я не уверена, — ответила Ада.

— Она выглядит бледной, — сказала Салли, обращаясь к Эско.

— Это просто поверье, — отозвался Эско. — Я и сам, бывало, смотрел в колодец, но никогда ничего не видел.

— Да, — сказала Ада. — Не было ничего.

Но она не могла выбросить эту картину из головы. Лес. Дорога, идущая через него. По ней идет человек. Такое чувство, будто она должна за ним следовать. Или ждать.

Часы пробили четыре раза монотонно и резко, словно столкнулось лезвие мотыги с молотком.

Ада поднялась, собираясь идти, но Салли заставила ее сесть. Она потянулась и приложила тыльную сторону ладони к ее щеке.

— Вы совсем холодная. Вы ели что-нибудь сегодня? — спросила она.

— Что-то ела, — ответила Ада.

— Бьюсь об заклад, что не слишком много, — сказала Салли. — Пойдемте со мной, я дам вам что-нибудь с собой.

Ада прошла за ней в дом. Внутри пахло стручковым перцем и сухими травами, которые висели рядами вдоль длинного коридора, заготовленные для сдабривания различных закусок, соусов и солений, которыми так славилась Салли. Повсюду — вокруг каминной полки, дверных косяков и зеркал — висели банты из красных лент, и стойка перил посреди холла была выкрашена красными и белыми полосами, словно столб перед цирюльней.

В кухне Салли подошла к буфету и вытащила глиняный горшочек с ежевичным вареньем, его горлышко было залеплено пчелиным воском. Она вручила его Аде со словами:

— Хорошо намазать на печенье к чаю.

Ада поблагодарила, но не сочла нужным говорить, что она не мастерица печь печенье. Уже стоя на пороге, она пригласила Эско и Салли зайти к ней, если они окажутся возле лощины Блэка. Она пошла прочь, неся в руках шаль и горшочек с вареньем.

Старая тропа, пересекающая хребет и ведущая в лощину Блэка, начиналась примерно в пятистах ярдах от фермы и круто поднималась вверх, удаляясь от реки. Вначале Ада шла через редкий лесок из молодых дубов, гикори и тополей, выросших на месте вырубки, затем, ближе к хребту, через не тронутый лесорубами лес, где огромные деревья этих же пород росли вперемешку с елями, тсугой и темными пихтами. На земле беспорядочно валялись сваленные деревья в различной стадии гниения. Ада поднималась вверх по тропе и вскоре поймала ритм шага, соответствующий мелодии «Странствующего путника», все еще звучавшей у нее в голове. Смелые, бодрые строки этого гимна придавали ей уверенность, хотя она немного боялась смотреть вперед на тропу из страха, что из леса вдруг выйдет какой-нибудь неясный призрак.

Добравшись до гребня хребта, она отдохнула там, присев на выступающий из земли камень. Отсюда хорошо просматривалась речная долина. Внизу она видела реку и дорогу, а справа белый блик на зеленом фоне — церковь.

Она повернулась и посмотрела в другом направлении, вверх и вперед, на Холодную гору, бледно-серую, казавшуюся такой далекой, затем вниз — на лощину Блэка. С этого расстояния ее дом и поля не производили впечатления заброшенных, напротив, казались свежими и ухоженными. И окружали их ее леса, ее хребты, ее ручей. Здесь все росло быстро, как в джунглях, и она знала, что, если она останется здесь, ей понадобится помощь, иначе поля и двор вскоре зарастут сорняками, низким кустарником и молодой порослью, пока дом не исчезнет в зарослях, как заколдованный замок из «Спящей красавицы». Хотя она сомневалась, что найдется какой-нибудь достойный человек, готовый наняться к ней на работу, поскольку никто не захочет работать даром.

Ада сидела и мысленно набрасывала границы своей фермы. Когда ее взгляд обежал вокруг и вернулся в начальную точку, земля, заключенная в этих границах, оказалась довольно существенной частью мира. Каким образом эта земля стала ее собственностью, все еще оставалась для нее загадкой, хотя она могла вспомнить каждый шаг, который привел к этому.

Они с отцом приехали в горы шесть лет назад в надежде, что Монро получит облегчение от туберкулеза, который медленно трудился над его легкими до тех пор, пока он не стал пачкать кровью до полудюжины носовых платков в день. Чарльстонский доктор, возлагавший надежды на чудодейственную силу холодного свежего воздуха и моциона, порекомендовал Монро хорошо известный высокогорный курорт с прекрасным столом и горячими минеральными источниками. Но ему пришлась не по вкусу идея жить в спокойном тихом месте в окружении состоятельных людей с их многочисленными болезнями. Вместо этого он отыскал в горах церковь своего вероисповедания, где не было священника, считая, что полезная деятельность окажет на него более благотворное лечебное воздействие, чем дымящаяся серная вода.

Они немедленно выехали на поезде в Спартанберг, главную железнодорожную станцию в северной части штата, — лишенный благ цивилизации город, расположенный у самой стены гор. Они пробыли там несколько дней, живя в некоем подобии гостиницы, пока Монро не нанял погонщиков мулов, чтобы перевезти их имущество через Голубой хребет в городок под названием Холодная Гора. В скором времени Монро купил экипаж и лошадь, и ему, как всегда, повезло с покупкой. Он натолкнулся на человека, натирающего до блеска лакированный верх превосходного нового кабриолета. Вдобавок у этого человека имелся крепкий мерин, как раз под стать экипажу. Монро купил и то и другое без раздумий, вынув деньги из бумажника и отсчитав их на желтую мозолистую ладонь владельца экипажа. Это заняло несколько мгновений, но, как только Монро расплатился, у него оказался лихой экипаж, так необходимый для священника, который вынужден постоянно разъезжать по всему округу.

Таким образом, приобретя средство передвижения, они, опередив свой багаж, двинулись сначала к городку Бривард, где не было даже гостиницы, лишь меблированные комнаты. Они покинули его в голубом предрассветном сумраке. Это было прекрасное весеннее утро, и, когда они проезжали через город, Монро сказал: «Уверяю тебя, к ужину мы уже будем в Холодной Горе».

Мерину, кажется, нравилась увеселительная прогулка. Он шагал бодро, и легкий экипаж ехал на удивление быстро; блестящие спицы двух его высоких колес жужжали от скорости хода.

Они ехали все время вверх в течение этого солнечного утра. С обеих сторон к обозной дороге примыкали тенистые заросли, она петляла, то поднимаясь, то опускаясь, пока не привела в узкую долину. Голубое небо превратилось в узкую полоску над темными склонами. Они дважды пересекли верхний рукав Френч Брод и однажды проехали так близко от водопада, что холодная россыпь брызг смочила их лица.

Ада прежде не видела других гор, кроме скалистых Альп, и не вполне понимала, как возникает этот удивительный растительный ландшафт, где каждая расщелина и скала поросли деревьями и кустарником, что так разительно отличалось от скудной растительности песчаной равнины. Раскидистые кроны дубов, каштанов и пирамидальных тополей смыкались, создавая полог, сквозь который не проникал солнечный свет. Ближе к земле шли непроходимые заросли азалии и рододендрона, создавая подлесок, плотный, словно каменная стена.

Ада также удивлялась жалким и запущенным дорогам этой местности. Настолько плохи были эти изрезанные колеями проселочные дороги по сравнению с широкими песчаными трактами равнины, что казалось, они были протоптаны скотом, а не проложены человеком. Дорога становилась все уже с каждым поворотом, пока Аде не стало ясно, что скоро она исчезнет совсем, оставив их блуждать в дикой местности, такой же бездорожной и бездонной, как та, которая возникла, когда Бог впервые произнес: «Девственный лес».

Монро был в прекрасном настроении для человека, совсем недавно перенесшего кровотечение. Он смотрел по сторонам так, словно был приговорен и жил под страхом смерти, стараясь запомнить каждую складку земли и каждую тень от зеленой ветки. Время от времени он громко декламировал строчки из Вордсворта, пугая мерина. Когда они обогнули склон холма и остановились, увидев открывшуюся вдали бледную панораму плоскогорья, он прокричал:

Позже, после полудня, когда небо затянулось мутными облаками, принесенными восточным ветром, они сделали остановку среди рощицы черных пихт в том месте, где дорога входила в Обозное ущелье. Отсюда она волнующе ныряла вниз и следовала вдоль сбегающего в долину шумного притока Голубиной реки. Перед собой они видели громаду Холодной горы, поднимающейся вверх более чем на шесть тысяч футов; ее вершина была затянута темными облаками и белыми полосами тумана. Между ущельем и горой протянулась дикая пересеченная местность крутых откосов и теснин. У этого унылого места Монро снова вспомнил своего любимого поэта и прокричал:

Ада смеялась, целовала Монро в щеку и думала: «Я бы последовала за этим стариком даже в Либерию, если бы он позвал».

Затем Монро заметил на небе тревожные облака и поднял сложенный до этого верх экипажа из окрашенного в черный цвет и навощенного холста, такой угловатый, что, когда ткань натянулась на каркас, он стал похож на крыло летучей мыши. Холст был совершенно новый и потрескивал при движении экипажа.

Монро опасался дождя и дал волю коню. Взмыленный мерин пустился вперед, радуясь, что дорога идет под уклон. Вскоре, однако, она так круто пошла вниз, что Монро вынужден был натянуть вожжи, чтобы кабриолет не наехал на ляжки лошади.

Хлынул дождь, и сразу стало темно. Не было ни лунного света, ни лучика из окошка какого-нибудь гостеприимного дома. Город Холодная Гора был где-то впереди, но они не знали, насколько далеко. Они ехали в этой темноте, доверившись лошади, полагая, что она не свалится нечаянно с какого-нибудь каменистого обрыва. Отсутствие даже одинокой хижины указывало на то, что они все еще далеко от города. По-видимому, они неправильно рассчитали расстояние до него.

Дождь лил косыми струями, попадая на их лица, так что верх экипажа служил плохой защитой. Лошадь шла опустив голову. Они продвигались по дороге от поворота к повороту, и ни на одном не было указателя. У каждой развилки Монро просто сворачивал наугад.

Позже, глубокой ночью, они подъехали к темной церкви, стоявшей на холме над дорогой и рекой. Они спрятались там от дождя и заснули, растянувшись на скамьях, не снимая промокшей одежды.

Утро было туманное, но с появлением солнца туман быстро рассеялся. Монро поднялся, с трудом разогнув члены, и вышел наружу. Ада услышала его смех и затем голос: «Благодарю тебя, Господи, за твое могущество».

Она вышла к нему. Он стоял перед церковью, улыбаясь и указывая на дверь. Она обернулась и прочитала табличку: «Собрание Холодной Горы».

— Как это ни странно, мы приехали домой, — сказал Монро.

Тогда это прозвучало сентиментально, и Ада восприняла слова Монро с некоторой долей скептицизма. Все их друзья в Чарльстоне высказывали мнение, что горный край — это самая варварская часть мироздания, где так много странностей, бросающих вызов утонченным чувствам; место пустынное, унылое и дождливое, его жители вырастают мрачными и суровыми, склонными к грубому насилию, даже несмотря на свою сдержанность. Только мужчины из джентри носят нижнее белье, а женщины любого сословия кормят своих детей грудью, незнакомые с цивилизованным занятием кормилиц. Собеседники Ады заявляли, что жители гор недалеко ушли от кочевых дикарских племен.

Спустя неделю после своего приезда, когда они с Монро стали обходить с визитами настоящих и потенциальных членов прихода, Ада обнаружила, что жители гор и впрямь были странными, хотя не в том смысле, как это предсказывали в Чарльстоне. Во время визитов они столкнулись с тем, что эти люди были очень обидчивы и сдержанны и в большинстве своем скучны. Они часто вели себя так, как словно их оскорбили, хотя ни Ада, ни Монро не могли понять, каким образом. Они жили в своих усадьбах, и казалось, что они постоянно ожидают нападения. Когда к ним приходили с визитом, только мужчины выходили на порог; иногда Монро и Аду приглашали в дом, иногда нет. Ада находила эти визиты пугающими, и ей казалось, что заходить в дом даже хуже, чем оставаться во дворе.

Дома внутри были темными даже в ясный день. Там, где на окнах были ставни, они не открывались. Там, где висели занавески, они были задернуты. В домах странно пахло — не грязью, нет, скорее кухней, животными и работающими людьми. Ружья стояли в углах и висели на крючках над каминной полкой или дверью. Монро без умолку говорил, представляя себя и объясняя свое видение церковной миссии, рассуждая о теологии и убеждая посещать молитвенные собрания и службу. В течение всего разговора люди сидели на стульях, глядя на огонь. Многие были необуты и выставляли босые ступни без тени смущения. По их поведению можно было подумать, что они сидят в одиночестве. Они смотрели на огонь, не говоря ни слова, с бесстрастными лицами, словно не слышали речи Монро. Когда он обращался к ним с прямым вопросом, они долго обдумывали его и отвечали иногда короткими уклончивыми фразами, а чаще просто бросали на него короткий резкий взгляд, как будто тот сам по себе должен был выразить все то, что они желали сказать. В этих домах были и другие обитатели. Ада слышала, как они ходят в комнатах, но они не хотели выходить к ним. Она подозревала, что это были женщины, дети и старики. Все это выглядело так, словно жители гор считали мир за пределами своей лощины таким ужасным, что боялись запачкаться от любого соприкосновения с чужеземцами и полагали, что всех, кроме знакомых и родни, лучше считать врагами.

После таких визитов у Ады и Монро всегда оставался неприятный осадок, и, когда они катили по дороге в кабриолете, Монро говорил о невежестве и придумывал стратегию его искоренения. Ада просто ощущала вращение колес, скорость их отступления и смутную зависть к людям, которые, кажется, совершенно равнодушны ко всему тому, чему они с Монро придают большое значение. Эти люди, очевидно, совершенно по-другому подходят к пониманию жизни и живут полностью в своем собственном мире.

Самое величайшее поражение Монро как миссионер потерпел позже, в конце лета, и было оно связано с Салли и Эско. Один человек из прихожан, по имени Миз, сказал Монро, что Суонджеры погрязли в невежестве. Эско, по словам Миза, едва умел читать и не продвинулся в понимании прошлого дальше сотворения мира. Бог создал свет — это первое и последнее, что он твердо усвоил. Салли Суонджер и того меньше знает, сказал Миз. Они оба считают Библию магической книгой и пользуются ею для гадания, как цыгане. Они открывают ее наугад и затем тычут пальцем в страницу стараясь разгадать значение слов в этом месте. Они расценивают это как предсказание и ведут себя так, будто получили божественное предначертание. Если Бог сказал идите, они идут. Если Он сказал следовать чему-то, они следуют. Если Он сказал убей, Эско берет топор и идет на поиски молодой курицы. Несмотря на свое невежество, они жили припеваючи с тех пор, как заняли широкую полосу на дне лощины, где земля была такой черной и плодородной, что растила сладкий картофель длиной что твоя ладонь, единственное, что требовалось от них, — выполоть сорняки. Они сделаются полезными членами общины, если только Монро сможет пролить на них свет знания.

Итак, Монро отправился с визитом, и Ада вместе с ним. Они сидели в скромной гостиной; Эско сгорбился и наклонился вперед, в то время как Монро пытался втянуть его в разговор о вере. Но Эско мало что сообщил о себе и своей вере. Монро не обнаружил никаких признаков религии, кроме культа животных, деревьев, камней и погоды. Эско был этаким старым реликтовым кельтом — вот какое Монро сделал заключение; некоторые представления Эско о мире очень походили на верования шотландских горцев.

Воспользовавшись такой уникальной ситуацией, Монро попытался объяснить основные постулаты истинной религии. Когда они дошли до Святой Троицы, Эско оживился и сказал: «Три в одном. Как индюшачья лапа».

Затем, убедившись, что Эско все же не уловил сути того, что он рассказывал, Монро поведал историю Христа с божественного рождения до кровавого распятия на кресте. Он включил в свой рассказ все известные детали и, стараясь излагать просто, призвал все красноречие, на которое был способен. Закончив, он откинулся на спинку стула в ожидании, что тот скажет.

Эско спросил:

— Вы говорите, это было давным-давно? Монро сказал:

— Две тысячи лет, если считать, что это «давным-давно».

— Да уж, я бы сказал, давненько это было, — пробормотал Эско. Он взглянул на свои руки, на то место, где кисть соединялась с запястьем. Затем согнул пальцы и посмотрел на них критически, словно изучая новый инструмент. Он обдумывал рассказ некоторое время, потом спросил:

— И что, этот парень погиб, чтобы спасти нас?

— Да, — подтвердил Монро.

— Из-за того, что мы такие скверные, и всего прочего?

— Да.

— И они спокойно сделали с ним то, что сделали? Прибили ему руки к перекладине и все остальное?

— Да, именно так, — подтвердил Монро.

— Но вы говорите, что эта история произошла много сотен лет назад? — спросил Эско.

— Примерно.

— Так сказать, много воды с тех пор утекло.

— Очень много.

Эско усмехнулся, как будто разгадал загадку, встал, хлопнул Монро по плечу и сказал:

— Ну, нам остается только надеяться, что все это было не так.

В тот же вечер дома Монро составил план, как ему наилучшим образом наставлять Эско в истинной вере и спасти его от язычества. Ему даже в голову не пришло, что над ним подшутили, что его попытки обнаружить невежество Эско были так очевидны с того момента, как он вошел к нему во двор, что могли нанести смертельную обиду. И он, конечно, не предполагал, что, вместо того чтобы захлопнуть дверь перед его носом, или выплеснуть на него помои из ведра, или направить на него дробовик за нанесение такого оскорбления, Эско, добрая душа, просто находил удовольствие в том, чтобы продемонстрировать перед Монро как можно больше невежества, которое тот стремился в нем обнаружить.

Эско никому не рассказывал, что произошло. Его, казалось, вовсе не заботило, знает или не знает Монро истинное положение вещей, которое заключалось в том, что они с женой были глубоко верующими баптистами. Так случилось, что Монро сам способствовал распространению этой истории, выспрашивая имена других людей, таких же невежественных, как Эско. Ему казалось странным, что люди воспринимают эту историю с юмором, что они поджидают его на выходе из лавки или на речной дороге и просят рассказать ее. Они с нетерпением ждали, когда он повторит последнюю фразу Эско, как это свойственно людям, которым нравится еще раз услышать удачную шутку. Когда Монро не завершал рассказ этой фразой, они произносили ее сами, чувствуя, очевидно, что иначе история останется незавершенной. Это продолжалось до тех пор, пока Салли наконец не проявила сострадание и не рассказала Монро, как над ним подшутили и почему.

Монро в течение нескольких дней после этого ходил подавленным из-за розыгрыша, который учинило над ним все поселение. Он сомневался, что сможет когда-нибудь занять здесь подобающее место, пока Ада наконец не сказала:

— Я думаю, что, поскольку мы получили урок этикета, нам следует вести себя в соответствии с ним.

После этого все встало на свои места. Они отправились к Суонджерам, попросили у них прощения и после этого стали друзьями, приглашали их на обед и сами у них обедали; и вскоре, очевидно, чтобы исправить проделку Эско, Суонджеры вышли из баптистской общины и присоединились к церкви.

В тот первый год Монро сохранял их дом в Чарльстоне, и они жили в сыром домике приходского священника на берегу реки, в котором так сильно пахло плесенью в июле и августе, что закладывало нос. Затем, когда стало ясно, что изменение климата благотворно подействовало на легкие Монро и что община наконец отнеслась к нему благосклонно и готова принять его, он решил остаться окончательно. Он продал дом в Чарльстоне и купил лощину у семьи Блэков, которые вдруг решили переехать в Техас. Монро понравился окружающий живописный пейзаж, расположение участка, ровное и открытое дно лощины, больше двадцати акров расчищенных и огороженных полей и пастбищ. Ему понравилась прерываемая хребтом и ложбиной дуга лесистых гор, которые поднимались вверх к Холодной горе. Понравилась вода из родника, такая холодная, что даже летом от нее ломило зубы, с чистым нейтральным вкусом камня, из недр которого родник бил.

И особенно ему нравился дом, который он там построил, главным образом, потому, что тот воплощал его веру в будущее, в то, что он проживет еще по крайней мере несколько лет. Монро собственноручно нарисовал план нового дома и наблюдал за его постройкой. И дом удачно вписался в окружающий ландшафт; снаружи он был обшит белыми досками, изнутри темными резными панелями, по всему фронтону шла глубокая веранда, кухонная пристройка расширяла дом сзади, в гостиной имелся большой широкий камин, и в каждой спальне стояла печь, что было редкостью в горах. Бревенчатый домик Блэков, стоявший в нескольких ярдах от нового дома на склоне холма по направлению к Холодной горе, стал жилищем для наемных работников.

Когда Монро купил лощину, хозяйство было полностью самоокупаемым, но Монро вскоре все пустил на самотек, так как никогда не стремился к тому, чтобы ферма приносила доход. В этом не было необходимости, как он полагал, так как деньги продолжали поступать от его чарльстонских вложений в рис, индиго и хлопок.

Очевидно, деньги больше не будут поступать — Ада поняла это, когда, оторвавшись от созерцания своих владений, вытащила письмо из книги и прочитала его. Вскоре после похорон она написала другу и поверенному Монро в Чарльстоне, известила о смерти отца и попросила сообщить ей о ее финансовом положении. В письме, которое она получила, содержался ответ на ее просьбу. Оно состояло сплошь из осторожных фраз и предостережений. В нем говорилось о войне, которая, похоже, затягивается, об эмбарго, о различных других последствиях того, что наступили тяжелые времена, и о воздействии этих последствий на доход Ады, который будет сокращаться практически почти до нуля, по крайней мере, пока война удачно не закончится. В случае же неблагоприятного окончания войны Ада вообще ни на что не может рассчитывать. Письмо заканчивалось предложением продолжить управление имуществом Монро, поскольку Ада не имеет достаточного опыта и лишена возможности возложить эти обязанности на себя. В письме содержался деликатный намек, что это требует трезвых расчетов и таких познаний, которыми Ада не обладает.

Она поднялась, сунула письмо в карман и направилась по тропе вниз, в лощину Блэка. В свете того, что настоящее виделось ей довольно угрожающим и неизвестно, какие страшные события могут ожидать ее в будущем, Ада спрашивала себя, где ей найти мужество, чтобы не утратить надежду. Выйдя из-под больших деревьев, растущих на граде, она обнаружила, что туман растаял или его унесло ветром. Небо было чистым, и Холодная гора вдруг показалась близкой настолько, что, казалось, до нее можно было дотянуться рукой. День клонился к закату, солнце спускалось вниз и через два часа должно было закатиться за горы, дав начало бесконечным сумеркам высокогорья. Белка застрекотала на Аду с высокой ветки гикори, когда она проходила под деревом, и осыпала ее шелухой от орехов.

Добравшись до старой каменной стены, которая отмечала конец верхнего пастбища. Ада снова решила отдохнуть. Это было приятное место, один из ее самых любимых уголков на ферме. Лишайник и мох росли на стене, так что она казалась очень старой, хотя это было не так. Один из старших Блэков, по-видимому, начал складывать ее из камней, когда пытался очистить поле под пашню, но бросил через двадцать футов — в этом месте стену продолжала изгородь из жердей. Стена шла с севера на юг, и на склоне солнечного дня ее западная сторона была теплой от послеполуденного солнца. Возле нее росли яблони с золотистыми, очень вкусными плодами, и несколько рано созревших яблок лежали в высокой траве. На сладкий запах гниющих яблок прилетели пчелы и жужжали в солнечном свете. Стена возвышалась не над широкой панорамой, а просто над тихим уголком лесистого участка, зарослями ежевики и двумя большими каштанами. Ада подумала, что это самое прекрасное место, которое она когда-либо видела. Она расположилась на траве у основания стены, свернула шаль как подушку и подложила под голову. Затем вынула из кармана книгу и начала читать главу «Как ловят черных дроздов» и следующую за ней «Как летают черные дрозды».

Она полностью погрузилась в чтение, увлеченная рассказом о войне и беззаконных деяниях, пока не заснула в лучах клонящегося к закату солнца под жужжание пчел.

Она спала долго, и ей приснился сон, в котором она оказалась на железнодорожной станции среди толпы ожидающих поезда пассажиров. Посреди комнаты находился стеклянный ящик, и в нем стоял скелет человека, очень сильно похожий на анатомический экспонат, который она видела однажды в музее. Пока она сидела в ожидании поезда, ящик наполнился голубым свечением, свет разгорался медленно, как дрожащий фитиль в фонаре. Ада с ужасом наблюдала, как скелет оделся плотью, и, по мере того как это продолжалось, ей становилось ясно, что это ее отец.

Другие пассажиры в ужасе жались к стенам комнаты, но Ада, хотя также замирала от страха, подошла к ящику и, положив руку на стекло, стояла так в ожидании. Монро, однако, так и не стал полностью самим собой. Он оставался трупом, но одушевленным; кожа на его костях была тонкой, как пергамент. Его движения были замедленными, хотя он и предпринимал бешеные усилия, словно человек, борющийся под водой. Он прижался губами к стеклу и начал что-то говорить Аде необычайно серьезно и настойчиво. Он как будто пытался сказать ей самое важное из всего, что он знает. Но Ада, даже прижав ухо к стеклу, не слышала ничего, кроме неясного бормотанья. Затем раздался шум ветра, какой бывает перед грозой, и ящик вдруг опустел. Вошел кондуктор и пригласил пассажиров садиться в поезд, и Аде стало ясно, что конечным пунктом назначения будет Чарльстон в прошлом и что если она сядет на этот поезд, то приедет в свое детство, как будто часы отсчитают двадцать лет назад. Все пассажиры сели в поезд, они были веселы, махали руками из окон и улыбались. Обрывки песни донеслись из какого-то купе. Поезд покатил прочь, и Ада осталась одна на подъездном пути.

Она проснулась, когда небо уже потемнело. Ржавый маяк Марса сполз ниже линии леса к западу. Это подсказало ей, что, должно быть, уже за полночь, так как она отмечала у себя в дневнике, каким бывает его положение на небосклоне ранним вечером. Месяц стоял высоко в небе. Ночь была сухой и чуть прохладной. Ада развернула шаль и набросила ее на плечи. Раньше она, конечно, никогда не проводила ночь в лесу одна, но теперь вдруг поняла, что это не так страшно, как она думала, даже после ее ужасного сна. Луна струила изумительный голубой свет на леса и поля. Холодная гора казалась лишь тусклым темным пятном на фоне неба. Не слышно было ни звука, кроме крика перепелки где-то вдалеке. Она почувствовала, что ей совсем не обязательно спешить домой.

Ада сняла восковую затычку с горшочка с ежевичным вареньем, погрузила туда пальцы, зачерпнула ягоды и отправила их в рот. Варенье было не очень сладким и имело свежий и острый вкус. Ада сидела в течение нескольких часов, наблюдала за движением месяца по небосклону и ела варенье, пока маленький горшочек не опустел. Она думала о своем отце в том сне и о темной фигуре, которую она увидела в колодце. Хотя Ада любила Монро всем сердцем, она была странно поражена его появлением в ее снах. Она не хотела, чтобы он приходил за ней, не хотела следовать за ним так спешно.

Ада сидела довольно долго, наблюдая, как разгорается день. Вначале едва забрезжил серый свет, и потом, когда он окреп, стали вырисовываться очертания гор, оставивших темноту ночи в своих громадах. Туман, который цеплялся за их вершины, поднялся выше и растаял в тепле утра. На пастбище деревья отражались в росе, выпавшей на росшей поблизости траве, и казалось, что под ними залегла тень. Когда Ада встала, намереваясь отправиться к дому, аромат ночи все еще царил под двумя каштанами.

Дома Ада взяла переносную доску для письма и пошла к своему креслу у окна. Комната оставалась в полной темноте, но золотистое пятно утреннего света падало на доску, которую она положила на колени. Свет, проходя через окно, ложился яркими квадратами, и в светящемся воздухе парили пылинки. Ада положила лист бумаги на один из таких квадратиков света и написала короткое письмо. Она поблагодарила адвоката за предложение, но отклонила его на том основании, что в настоящее время у нее сложилось впечатление, что ее знаний для управления почти нулевым состоянием более чем достаточно.

В часы ночного бодрствования она обдумывала снова и снова открывающиеся перед ней перспективы. Их было не так уж много. Если ей удастся продать ферму и она вернется в Чарльстон, то те небольшие деньги, которые она сможет выручить от продажи фермы в эти тяжелые времена, когда покупателей почти нет, едва ли дадут ей возможность продержаться долго. Она вынуждена будет, когда кончатся деньги, обратиться к друзьям Монро и стать, по сути дела, приживалкой, предложив свои услуги в качестве домашней учительницы, или преподавательницы музыки, или кого-нибудь еще в этом же роде.

Либо это, либо замужество. Сама мысль о возвращении в Чарльстон в качестве отчаявшейся хищной старой девы была ей ненавистна. Ада представляла, как это будет. Истратив большую часть денег, она будет вести матримониальные переговоры с пожилыми — поскольку все мужчины ее возраста ушли на войну — и незавидными представителями определенного слоя чарльстонского общества, причем далеко не высшего. Все, что она могла себе представить, — это как она говорит кому-то, что любит, тогда как на самом деле имеет в виду, что он удачно подвернулся под руку. Эта мысль настолько подавляла ее, что она не могла даже при нынешнем ее положении вообразить свадьбу с таким мужчиной.

Если она вернется в Чарльстон при таких унизительных обстоятельствах, то вряд ли можно ожидать сочувствия, скорее, ее осудят, так как, по мнению большинства, она глупо потратила быстротечные годы расцвета, когда мужчины почтительно преклоняли колена перед леди, в то время как все общество внимательно наблюдало за продвижением девушек к замужеству, как будто на этом были сосредоточены все первостепенные духовные силы мира. Именно в этот краткий период друзья и знакомые Монро обнаружили у нее странное отсутствие интереса к этому процессу.

Ада почти ничего не предпринимала, чтобы преуспеть в этом, так как в узком кружке дамских гостиных на званых обедах, где те, кто уже состоял в браке, и те, кто еще находился в поисках супруга, обменивались колкими замечаниями, она была склонна высказываться в том духе, что ей так смертельно скучно с поклонниками — все их интересы ограничены делами, охотой и лошадьми, — что она чувствует необходимость повесить табличку при входе в дом: «Джентльменам вход воспрещен». Она рассчитывала на то, что такое заявление вызовет принципиальный ответ либо одной из самых старших дам, либо одной из дебютанток, желающих снискать расположение к себе среди тех, кто придерживался того мнения, что самым высшим предназначением замужней женщины является благоразумное подчинение мужской воле. «Замужество — это конечная цель для женщины», — говорила одна из них. И Ада отвечала: «И в самом деле. Можно с этим согласиться, по крайней мере, пока мы не вдумываемся в смысл слова „конец“, означающего последний период вашей жизни». Она наслаждалась молчанием, которое следовало за ее словами, когда все присутствующие пытались понять, соглашается она с ними или возражает.

Как следствие такого поведения у их знакомых создалось впечатление, что Монро воспитал какое-то чудовище, создание, совершенно не приспособленное для жизни в обществе, которое делится на мужчин и женщин. Поэтому никого не удивил, хотя и вызвал сильное негодование, ответ Ады на два предложения о браке в тот год, когда ей исполнилось девятнадцать: она отказала, объяснив позже, что обнаружила отсутствие у своих поклонников определенной широты в мыслях, чувствах и образе жизни. Это и было причиной ее отказа, а еще тот факт, что оба имели привычку придавать своим волосам блеск, смазывая их помадой, очевидно таким образом пытаясь компенсировать отсутствие блестящего остроумия.

Для многих ее подруг отказ от предложения руки и сердца, сделанного любым мужчиной со средствами, который не проявлял очевидной умственной отсталости, был если не невозможен, то по крайней мере непростителен, и в тот год перед их отъездом в горы многие девушки перестали с ней общаться, находя ее слишком колючей и эксцентричной.

Даже теперь мысль о возвращении в Чарльстон была невыносима, ее гордость не позволяла ей даже думать об этом. И потом, ничто ведь не тянуло ее туда. У нее не было родственников ближе кузины Люси — ни добрых тетушек или любящих бабушек, которые пригласили бы ее вернуться. И отсутствие многочисленных родственных связей тоже вызывало у нее горькие мысли, учитывая, что в горах все жители были связаны узами такими обширными и крепкими, что едва ли кто-то мог пройти милю по речной дороге, чтобы не встретить родственника.

Но все же какой бы чужой она здесь ни была, это место, эти голубые горы, кажется, удерживали ее. С какой бы стороны она ни смотрела на свое положение, единственное заключение, к которому она приходила и которое оставляло ей хоть какую-то надежду на то, что она сможет сама содержать себя, было следующее: она может рассчитывать только на то, что видит вокруг. Горы и желание добиться того, чтобы сделать пребывание здесь в целом сносным — и то и другое, кажется, обещает более содержательную и полную жизнь, хотя она не могла представить ее даже в общих чертах. Довольно легко сказать — и Монро часто это говорил, — что, для того чтобы быть удовлетворенным жизнью, нужно твердо следовать собственной натуре, идти своей дорогой. Она считала, что это истинная правда. Но если человек не имеет ни малейшего представления о том, какова его натура, тогда даже ступить на этот путь становится довольно затруднительно.

Поэтому она сидела у окна этим утром, искренне и с некоторым смущением задаваясь вопросом, какой следующий шаг ей следует предпринять, как вдруг увидела на дороге чью-то фигуру Когда та приблизилась к дому, Ада решила, что это, скорее всего, девушка небольшого роста, издали казавшаяся тоненькой за исключением четко очерченных бедер, где она была существенно широка. Ада вышла на веранду и села в ожидании, чтобы узнать, что ей понадобилось.

Девушка взошла на крыльцо, без спроса уселась в кресло-качалку рядом с Адой, поставила пятки на перекладину и начала покачиваться. Она была крепкая, приземистая, с широкими бедрами, но угловатая и худая во всех остальных частях тела. На ней было платье с квадратным вырезом, из грубого домотканого полотна грязно-голубого цвета, какой дает краска, полученная из сока амброзии.

— Хозяйка Суонджера, Салли, сказала, что вам нужна помощь, — сказала она.

Ада продолжала рассматривать девушку. Та была смуглой, с жилистыми руками и шеей, едва заметной грудью. Черные волосы завязаны сзади в конский хвост. Переносица широкая. Глаза большие, черные, такие темные, что не видно зрачков, с поразительно яркими белками. Она пришла босиком, однако ноги у нее были чистые. Ногти на пальцах ног отсвечивали серебром, как рыбья чешуя.

— Миссис Суонджер права. Мне действительно нужна помощь, — сказала Ада, — но мне требуется работник для тяжелой работы. Для пахоты, ухода за посевами, для рубки дров и прочего. Эта ферма должна приносить доход. Я полагаю, что для такой работы нужен мужчина.

— Первое, — сказала девушка, — если у вас есть лошадь, я могу пахать хоть целый день. Второе, хозяйка Суонджера сказала мне, что вы в нужде. Вот что я вам скажу: все мужчины, которых можно нанять, или уже наняты, или ушли на войну. Это горькая правда, но так уж получилось, ничего тут не поделаешь.

Как вскоре выяснилось, девушку звали Руби. Она утверждала, что способна выполнять любую работу на ферме, хотя, если судить по ее внешнему виду, в это трудно было поверить. Но главное, когда они разговаривали, Ада вдруг поняла, что Руби необыкновенно ее бодрила. У Ады создалось впечатление, что она очень энергичная. И хотя Руби не провела в школе ни единого дня и не могла прочитать ни слова, не могла написать даже свое имя, Аде показалось, что она видит в ней искру такую яркую, какая возникает при ударе стали о кремень. И вот еще что: как и Ада, Руби росла без матери с самого рождения. У них было нечто общее, и в этом они понимали друг друга, хотя в остальном были совершенно чужды. Довольно быстро, к удивлению Ады, они начали обговаривать условия сделки.

Руби сказала:

— Я никогда не нанималась в батрачки или в служанки и слышала, что ничего хорошего в такой работе нет. Но Салли сказала, что вам нужна помощь, и она права. Так вот, нам нужно кое о чем договориться.

«Это означает, что мы будем говорить о деньгах», — подумала Ада. Монро никогда не посвящал ее в вопросы найма работников, но у нее сложилось впечатление, что бескорыстная помощь обычно не лежит в основе договора найма. Она сказала:

— Сейчас и, возможно, в течение какого-то времени денег будет недоставать.

— Я не о деньгах, — сказала Руби. — Как я и сказала, я не собираюсь наниматься в прислуги. Так вот, если я здесь для помощи, тогда мы обе должны знать, что каждый сам выносит свой ночной горшок.

Ада засмеялась, но потом поняла, что это было сказано не для того, чтобы ее рассмешить. Что-то вроде равенства — вот чего требовала Руби. Это требование казалось, с точки зрения Ады, странным. Но поразмыслив, она решила, что, поскольку никто другой не предлагает ей помощь и поскольку она все это лето сама выносила помои, предложение Руби было достаточно справедливым.

Когда они обговаривали остальные детали, желто-черный петух подошел к крыльцу, остановился и уставился на них. Он дергал головой, и его красный гребень переваливался с одной стороны головы на другую.

— Терпеть не могу эту птицу, — сказала Ада. — Он все время пытается меня клюнуть.

Руби пожала плечами:

— Ни за что не стала бы держать драчливого петуха.

— Как бы нам от него избавиться? — спросила Ада.

Руби посмотрела на нее с величайшим удивлением. Она поднялась, сошла с крыльца и, одним быстрым движением схватив петуха, прижала его левой рукой, а правой открутила ему голову. Он с минуту бился под ее рукой, затем затих. Руби швырнула голову в барбарисовый куст у изгороди.

— Он будет жилистый, так что лучше потушить его подольше, — сказала она.

К обеду мясо петуха было отделено от костей, и катыши из пресного теста размером с кошачью голову варились в желтом бульоне.