За два года в селе Троицком понастроили много жилых домов, все возвышенное место между Амуром и болотистой тайгой расчертили прямые улицы. Не хватало места новоселам, и село стало разрастаться в длину вдоль Амура. На самом видном месте, на пригорке, возвышалось первое двухэтажное здание, где разместились все районные учреждения: райкомы партии и комсомола, райисполком со своими отделами. На прибрежной улице рядышком заняли дома райвоенкомат и районная милиция, райсберкасса и районное отделение связи.

В центре Троицкого, напротив райкомовского дома, зеленым ковром расстелился стадион. На краю стадиона стоял кинотеатр, а через улицу огороженная забором районная больница с несколькими отделениями. В этой больнице вела прием больных Людмила Константинова Гейкер.

— Новая моя фамилия изысканная, европейская, — шутливо поясняла она в Ленинграде, а в Троицком говорила: «Нанайка я. Не верите? Что сказать по-нанайски?»

Нанайский язык давался ей с трудом, но успехи все же были, она почти все понимала, когда к ней обращались пациенты по-нанайски. Обучали ее своему родному языку Михаил, а также Гэнгиэ с Богданом, Саша и многие их товарищи.

— Ты эксплуатируешь все районное начальство, — смеялся Михаил.

К Людмиле Константиновне на прием пришла Гэнгиэ с сыном.

— На что жалуешься, Владилен? — спросила Людмила Константиновна, поздоровавшись с Гэнгиэ.

— Горло болит, — прошептал мальчуган.

— Эх ты, ленинградец. Забудь, что гы ленинградец, ты на Амуре живешь, а здесь все люди крепкие.

— Я тоже крепкий.

— Ну-ну, покажи горло. Скажи: «а-а-а». Еще. Катар опять. Лето наступило, какие катары верхних дыхательных путей могут быть? Наверное, мороженым кормили или холодный квас пил?

— Квас.

— Мать поила? Отец?

— Папа.

— Балует он тебя, с самого рождения балует. А имя какое тебе он дал? Владилен, — Людмила Константиновна вздохнула тяжело и спросила Гэнгиэ: — Слышала известие о Горьком? Умер еще один великий человек. Владимир Ильич его очень ценил. Ты читала его произведения?

— Рассказы читала, в театре видела «На дне».

— Это уже хорошо.

Людмила Константиновна выписала рецепт, подала Гэнгиэ и спросила:

— Богдан куда едет?

— В Хабаровск, в крайисполком вызывают.

— Михаил мой вчера вернулся из Найхина, привез рыбу, которую я никогда не видела. Аухой называется. Я теперь, Гэнгиэ, почти всех амурских рыб попробовала, сама могу отличить максуна от верхогляда, красноперку от желтощека. Успехи, верно? Любую рыбу теперь сама разделываю.

— Ты скоро совсем нанайкой станешь, — улыбнулась Гэнгиэ.

— Стану, Гэнгиэ, вот рожу Михаилу сына…

— Ты ждешь ребенка? Вот хорошо.

Гэнгиэ вышла с сыном на улицу. Шел мелкий теплый летний дождь. «Хорошо, пусть поливает огороды», — подумала Гэнгиэ, направляясь в райисполком. Шла она по дощатому тротуару, прижав сына к груди. Вышла на пригорок, и открылся перед ней Амур, широкий и многоводный; сверху подходил к Троицкому двухпалубный пароход «Коминтерн».

— На этом пароходе мы к папе приехали, — сказала Гэнгиэ сыну.

Больше двух месяцев томилась в Ленинграде Гэнгиэ после выезда Богдана. Днем слушала лекции, готовилась к выпускным экзаменам, вечера просиживала с сыном, Полиной и Людмилой Константиновной.

— Нигде, кроме Ленинграда, не была, — говорила Людмила. — Выезжала только в пригороды, километров за пятьдесят. А теперь за тысячи километров ехать, Боязно.

— У нас хорошо, Люда, — отвечала Гэнгиэ, — увидишь, все будет хорошо. Понравится тебе Амур наш, тайга. Рыбы много у нас, зверей, птицы много. Хорошо.

— Быстрее бы уехать домой, — говорила она Поле, — не могу я больше без него, соскучилась. Сын скучает тоже.

Экзамены Гэнгиэ сдала кое-как и заторопилась с выездом. Людмила, ожидавшая ее, собралась за день, распрощалась с родителями и любимым городом без слез.

— Какая огромная наша страна! — восхищалась в пути Людмила. — Сколько уже едем, которые сутки? Восьмые? Боже мой, сидела бы в Ленинграде, если б не вышла за Мишу, и не увидела бы всего этого. Гэнгиэ, я сейчас только начинаю понимать нашу Родину, ее величие. Не в расстояниях тут дело. Теперь только я понимаю геройство тех юношей и девушек, которые Комсомольск строят на Амуре…

Людмила редко отходила от окна, смотрела ненасытными глазами на проплывавшие поля, луга, деревни, на каждой большой остановке выбегала из вагона, возвращалась оживленная, веселая, с малосольными огурцами, жареной картошкой, вареными яичками или простоквашей.

— Как все интересно! Я ведь другой жизни, кроме ленинградской, и представить не могла. А тут на каждой станции говорят по-русски, а все же как-то не так. В Ленинграде снивелированный, городской язык, а тут весь аромат разных говоров…

Когда подъезжали к Хабаровску, Гэнгиэ вспомнила про мост, который ее поразил своими размерами три года назад. Людмила прильнула к окну так, что нос в лепешку расплющился.

— Вдвое или втрое шире Невы? — спрашивала она Гэнгиэ, морщась от грохота.

В Хабаровске им удалось в этот же вечер сесть на «Коминтерн», и рано утром показалось Троицкое. На дебаркадере было немного народу, и Людмила с Гэнгиэ сразу увидели своих мужей. На больших очках Богдана прыгал солнечный зайчик, и сам он улыбался ослепительнее солнца. Пароход причалил к дебаркадеру, и не успели матросы закрепить тросы и уложить трап, как Богдан с Михаилом уже обнимали и целовали жен. Богдан нежно прижал к груди сонного сына и целовал его пухлые теплые щечки.

— Товарищи специалисты, прибывшие в наш новый Нанайский район, — сказал он торжественно, — вы люди, нужные району, золотые наши кадры…

— Жены, — подсказала Людмила. — …поэтому вас встречают сам председатель райисполкома и главный кооператор района. Разрешите представиться, товарищи, меня зовут Богдан Потавич Заксор.

Гэнгиэ все восприняла как шутку и, засмеявшись, спросила:

— Почему вы оба здесь, разве не Найхин районный центр?

— Троицкое. Нам из Найхина вечером сообщили о вашей телеграмме, — ответил Михаил.

— Так вы здесь и живете? — спросила Людмила.

— Тут. Вам тоже придется жить тут, — ответил Богдан.

— Вы что, районное начальство?

— Людочка моя, сказали тебе, отрекомендовались, что ты еще хочешь?

— Богдан, ты правда председатель райисполкома?

— Все еще не веришь? — спросил в ответ Михаил. — Все ленинградцы теперь начальники. Саша — редактор районной газеты и отвечает за радиопередачи на нанайском языке, Яша — секретарь райкому комсомола, Гэнгиэ только выехала из Ленинграда, а ее уже назначили руководить женским отделом, про тебя сказали, чтобы сама выбрала работу… …Гэнгиэ вошла в здание райисполкома, поставила сына на ноги, стряхнула с плаща капли дождя.

— Зайдем, сына, к маме на работу, а потом домой, — сказала она.

В женотделе кроме Гэнгиэ работали еще три женщины, все они находились на месте.

— Владик, ты опять заболел? — спросила Алла Игнатьевна, заместитель заведующей. — Опять оторвал маму от работы?

— Алла Игнатьевна, если какое сложное дело, вызывайте меня, — сказала Гэнгиэ. — Я приду.

— Хорошо, я позвоню.

Гэнгиэ вышла, прикрыла дверь и бросила взгляд на вывеску «Женотдел». Два года она работает в этом отделе райисполкома, два года не знает покоя. В первые месяцы особенно трудно приходилось ей. Председатели сельсоветов не обращали должного внимания на женсоветы, да и сами женщины без охоты работали, мало еще находилось среди них таких боевитых, как Идари в Джуене, Булка в Болони. Приходилось все время подталкивать и председателей сельсоветов и женсоветы. Гэнгиэ из-за Владилена не могла выезжать в дальние командировки, бывала только в соседних стойбищах: в Джари, Найхине, Даде, Эмороне. О жизни женщин в дальних поселениях она знала только со слое сотрудниц и председателей сельсоветов. Вначале Гэнгиэ представляла свою работу как помощь сельским Советам в улучшении быта и труда женщин, в организации детских яслей и садов, в защите женщин от старых родовых обычаев и законов, в утверждении их равноправия. Но на деле ей пришлось выполнять роль педагога, судьи, врача санэпидстанции: разрешать семейные неурядицы, бороться за чистоту в домах, за правильное воспитание детей, и хотела того Гэнгиэ или нет, ей приходилось иметь дело и с детьми и с мужьями-драчунами.

Гэнгиэ взяла сына на руки, зашагала по мокрому тротуару. Заглянула в магазин, взяла хлеба, сливочного масла, конфет.

— Конфеты отдашь гостю, — сказала она, передавая сыну пакетик карамелей и ирисок.

Третий день гостила у них Идари с внуком, сыном Дэбену. Идари приезжала в гости и в прошлом году летом, тогда Гэнгиэ впервые встретилась с ней. Встреча была радостной, теплой, такой, какую и представляла себе Гэнгиэ. Ранее она ездила в Болонь к отцу и матери, они тоже ни словом не упрекнули за побег, ничего не сказали и о ее замужестве, о Гиде и только обнимали и целовали внука, которого ожидали так долго. Не добралась тогда Гэнгиэ до Джуена, честно призналась Богдану, что ей неприятно встречаться с Токто, Кэкэчэ и Гидой.

— Ты встретишься с ними, — ответил Богдан. — Работа твоя такая, что ты должна во всех стойбищах побывать, своими глазами посмотреть, как там живут, побеседовать со всеми женщинами. С Онагой встретишься…

Гэнгиэ подошла к дому, заметила дым над трубой летней кухни.

— Мама, сказала я тебе, отдыхай, ты в гостях, — проговорила она, подходя к летнику. В дверях появилась улыбающаяся Идари, взяла на руки Владилена.

— Как ты? Что доктор сказал? — спросила она торопливо.

— Баба, тебе конфеты и мальчику, — сказал Владилен и подал Идари кулечек.

— У меня зубы болят, я совсем старая, лучше отдадим конфеты Коле. — Идари повернулась к Гэнгиэ: — Когда ты видела меня сидящей со сложенными руками? Здесь тоже не могу без дела находиться. Обед варю. Что еще делать? Дров Богдан наколол, воды ты натаскала. Что делать мне?

— Сиди сложа руки, — засмеялась Гэнгиэ. — О Владике не беспокойся, горло покраснело, пройдет скоро.

— А у нас все еще нет доктора, — проговорила Идари, — ездим лечиться в Болонь, к Бурнакину. Люди говорят, шаманам не разрешают камлать, а доктора не присылают.

Идари много рассказывала о своей работе с женщинами, о том, что Онага взяла на себя заботу о беременных, как в свое время учила ее Нина Косякова.

В полдень прибежал на обед Богдан.

— Звонил в крайисполком, — сообщил он, — отказался ехать, дел много. Плохо с обсуждением новой Конституции в стойбищах и селах, надо грамотных людей, хороших лекторов посылать. А сегодня траурный вечер памяти Горького в кинотеатре.

Богдан торопливо поел, выпил чаю и, закуривая на ходу, вышел из дому. В райисполкоме его ждал сотрудник хабаровского Дома Красной Армии Ковальчук.

— Товарищ председатель райисполкома, — начал Ковальчук, — Дом Красной Армии находится в дружбе со многими городами и селами края. Сейчас, когда идет всенародное обсуждение проекта Конституции, наш ДКА хочет организовать выставку, где бы нанайцы могли показать старый быт, свое прошлое и настоящее.

— Это очень хорошо, товарищ Ковальчук! — воскликнул Богдан.

— В парке ДКА можно поставить юрты со всем убранством, лодки, оморочки…

— Вот как? Даже лодки, оморочки.

— Да. Я видел оморочки, это же здорово! Из бересты изготовить такое — это настоящее мастерство. Надо показать. В зале ДКА выставим ковры, унты, торбаса, перчатки, шапки и всякие другие вещи. Это будет выглядеть красочно, я видел вышивки, удивительно красивые. Надо показать…

— Отберем самое лучшее. Для этого выделим вам помощников из молодежи, а возглавит их Александр Оненка, наш писатель, редактор районной газеты.

— У вас есть уже свои писатели?

— Если человек написал книгу, думаю, его можно назвать писателем. Тем более что народ с удовольствием ее читает. Кроме того, мы можем послать в город наш нанайский театр, молодой он, с осени только существует. Правда, выступают наши артисты только на нанайском языке…

— Переводчик найдется?

— Можем послать Новикова, заведующего районо, хотя Александр Оненка и сам неплохой переводчик.

Богдану приятно было удивлять приезжего.

— Вы обрадовали меня, товарищ Заксор! Когда меня командировали к вам, никто еще толком не знал, что можно показать о нанайцах, а теперь я спокоен, выставка будет, и театр покажет свои спектакли.

— Мы еще стахановцев пошлем, пусть они расскажут красноармейцам, как трудятся…

Богдан заканчивал беседу с Ковальчуком, когда Гэнгиэ пришла в женотдел по вызову Аллы Игнатьевны. Возле ее стола на краешке стула сидела маленькая молодая женщина с тугими черными косами, завязанными на затылке. Это была Сиоя из Джари, первая посетительница женотдела: в прошлый раз она зашла к Гэнгиэ не как к заведующей женским отделом, она и не знала о существовании такого отдела, а зашла как к жене председателя райисполкома. Жаловалась на молодого мужа, который избивал ее из-за ревности, а председатель сельсовета не хотел ее защитить, потому что являлся дружком и родственником мужа. Гэнгиэ сама тогда сходила в Джари, поговорила с председателем сельсовета, с мужем Сиои, с комсомольским вожаком, и казалось ей, что она добилась успеха, приструнила молодою драчуна.

Гэнгиэ поздоровалась с Сиоей, как со старой знакомой.

— Мы разошлись, — сообщила Сиоя. — Он говорит, что по новой Конституции, которую сейчас люди обсуждают, женщины равны с мужчинами, и говорит, что будет драться со мной, как равный с равной. Я сказала — драться не буду, будешь ты драться, уйду от тебя. Он говорит — уходи, только тори возвращай.

— Обожди, обожди, какое тори? — спросила Гэнгиэ.

— Не знаешь, что такое тори?

— Знаю. Когда вы поженились?

— Три года только прожили вместе.

— Почему он тори платил? Законом ведь запрещено.

— Закон законом, а тори все платят. Я не хуже других, почему меня одну без тори должны отдавать?

— Ты комсомолка, как можешь так рассуждать?

— Все так рассуждают, все исподтишка дочерей продают, тори берут. Я и лицом и телом не хуже других.

Гэнгиэ не знала, как продолжать разговор, убеждать Сиою не было смысла, взывать к ее комсомольской совести — тем более.

— Зачем ты пришла? — спросила она.

— Он требует обратно тори, а отец говорит, если он сам не хочет со мной жить, то тори не возвращается. Что делать?

— Когда отец твой брал тори за тебя, он тогда уже нарушил советский закон. Вот скажи, что делать с твоим отцом?

Сиоя вспыхнула, поднялась.

— Отец не просил, он сам принес тори! Пусть сам он отвечает.

— Иди в районный суд, расскажи все, там разберутся.

— Его будут судить? — глаза Сиои разгорелись зловещим огоньком, она напряженно ждала ответа.

— Это дело судьи разобраться в деле. Скажу тебе сразу: ты красивая, а не дорожишь своей честью, позволяешь себя продавать и покупать, как бессловесная корова. Стыдно мне за тебя, за комсомолку стыдно.

Сиоя вскочила со стула, метнула на Гэнгиэ огненный взгляд и вышла, хлопнув дверью. Гэнгиэ сняла телефонную трубку.

— Нарсуд, — попросила она и, подождав немного, тем же ровным голосом продолжала: — Зайдет к вам Сиоя из Джари, поговорите с ней серьезно, растолкуйте, почему запрещены тори, а то она знает о своем равноправии с мужчинами, но в толк не возьмет, почему ее нельзя продавать, как животное. Растолкуйте, но не угрожайте, как это вы любите делать. Очень прошу вас, не пугайте моих женщин, они и так пугливы.