Утро было прохладное, ненастное: мелкий дождь выбивал оспинки на водной глади, надоедливо трещал по брезентовому плащу. Хорхой был рад и прохладе и дождю: ему так редко удается вырваться на любимую рыбную ловлю. Все дни у него теперь заняты с утра до вечера: он достраивал дом, вел сельсоветские дела. Дом его строился в рекордно короткий срок благодаря мастерству Кузьмы Лобова и его товарищей, а сельсоветские дела были запущены. Проверили паспорта районные милиционеры и пришли в ужас, а разве виноват один Хорхой, что вышло так нелепо с некоторыми. Старушке Дукула Оненка записали сто десять лет. Кто в этом виноват? Хорхой? Спросили ее, когда она родилась, отвечает, когда большая кета шла. Вот и гадай, в каком году большая кета шла? Гадали, гадали, опять спросили: «Что еще было в том году?» — «В том году большие дожди шли». Опять загадка! Замучились со старухой, да и поставили примерный год, а теперь проверяющие подсчитали — ей сто десять лет, взглянули на нее — никак не дашь ей столько, старушке в третий раз в пору замуж выходить. Холгитону записали пятьдесят лет. А одному молодому охотнику оказалось всего пятнадцать лет. Хорхой помнит, как записывали ему год рождения. Спросили родителей: «В каком году родился сын?» — «Когда Пиапон с медведем в трубки играл», — отвечают. Спросили Пиапона, в каком году он с медведем в трубки играл? А он не помнит, тогда и поставили тоже примерный год.

Почему теперь милиционеры обвиняют Хорхоя, они ведь сами присутствовали, сами выдавали паспорта? Обидно.

Хорхой вдруг заметил впереди колыхавшуюся траву. Он сбросил одеревенелый брезентовый плащ, поднял острогу и, встав на ноги, стал тихонько подталкивать оморочку. Холодный дождь сыпал за ворот рубашки, но Хорхой ничего не чувствовал, ничего не видел, кроме пучка травы, которую подминал и ел амур. Взметнулась острога, саженная рыба на мгновение замерла, потом рванулась в сторону и поволокла древко остроги.

— Есть! — не удержавшись, воскликнул Хорхой.

Это был первый амур, добытый в Нярги за нынешнее лето. Если амуры заходят в заливы, значит, вода еще прибудет. Но няргинцам теперь не опасно никакое наводнение, все они переселились на высокую таежную сторону. Переселились даже те, которые на песчаной стороне жили в фанзах, а на таежной не имели еще своего дома: они жили в берестяных хомаранах. Вера людей в колхозную силу была так велика, что все надеялись нынче же заиметь собственный рубленый дом.

Хорхой подобрал древко остроги, тихонько стал подтягивать бечевку и, когда показалась толстая лобастая голова амура, сильно ударил его колотушкой. Через минуту красавец амур лежал в оморочке позади Хорхоя. Дождь продолжал сыпать, но Хорхой не стал больше надевать тяжелый плащ.

В выставленных на ночь сетях бились сазаны, караси, щуки. Улов был хороший, Хорхою хватило бы его на неделю, а то и больше. Но хозяин сетки уже распределил весь улов: одного сазана и хороший кусок амура — Пиапону, другого сазана и кусок амура — Калпе, потом Улуске, Ойте, Гаре. Такое родовой обычай. Теперь у Хорхоя есть еще соседи слева, справа и через улицу — им тоже положено по одной рыбе. Это уже новый обычай, появившийся после распада родов.

Хорхой направил оморочку в Нярги и замахал веслом, обдумывая предстоящие дела. Милиционеры закончат сегодня с паспортами. На строительстве дома тоже все в норме, пол и потолок есть, крыша есть, дверь и окна вставлены, землю требуется наверх натаскать — это сделают дети. С коровами, с собаками надо решить дело. Райисполком выделяет ссуду колхозникам на приобретение коров, но сколько ни уговаривает их Хорхой, пока не находится желающих. Кое-кто из многодетных приучают детей к молоку, покупают в колхозе, но от своей коровы отказываются — хлопотное дело, для коровы стайка потребуется, корм надо заготовлять на зиму, доить каждый день. Никому не хочется уделять корове столько времени. Держит хозяин свинью, накормил утром, накормил днем, а осенью — мясо. Никаких хлопот. А о собаках так и говорить нечего, их даже кормить не надо, пусть сами добывают корм.

Вот из-за этих собак пришлось Хорхою крепко поссориться с няргинцами. И так на Хорхоя со злобой смотрели многие, не могли простить сожженных сэвэнов, а тут еще собаки, загрызли они колхозного телка.

— Ты советская власть, надо какие-то меры принимать, — сказал Пиапон. — Думай, Хорхой.

— А что думать? — ответил Хорхой. — Взыскать с хозяев собак стоимость телка — и все.

— Тебе говорят, думай, а ты — «и все». А чьи собаки загрызли? Твоих или моих там не было? Не видел?

— Не видел.

— Так вот, сделать надо так, чтобы собаки без мяса колхозных телок были сыты и телки живы. А если за каждого телка штрафовать всех колхозников — что получится?

Хорхой, по своему обыкновению, конечно, не стал долго шевелить мозгами. Посоветовался с Шатохиным и издал указ: привязать всех собак! Вот тогда-то и взбунтовались няргинцы. Кргда это было видано, чтобы собак держали на привязи? Где это было видано, чтобы их лишали свободы? Пришли колхозники в контору Хорхоя, окружили его.

— Кормить собак ты будешь?

— Мы будем на себя работать, а ты тогда на собак работай!

— А если тебя держать на привязи?

— Эх ты, дырявое ухо, додумался!

Много обидного услышал Хорхой, но все же стоял на своем. Сам угрожал и угрозы слышал, сам советовал и советы выслушивал — все было. Но наконец не выдержал и закричал:

— Стрелять будем всех собак!

На минуту затихли охотники, так были удивлены они этим заявлением.

— Как стрелять? В кого? В собак? — спросил кто-то тихо.

— В собак! Не привяжете — стрелять будем!

— Тогда я тебя, сукиного сына, заставлю вместо моей собаки по тайге рыскать, — спокойно заявил Оненка.

— Тогда ты сам пойдешь вслед за моей собакой, — сказал за ним Киле. — Я-то в ухо не стану стрелять.

И все замолчали. Хорхой тоже молчал. Он не ожидал такого хладнокровия и спокойствия, ожидал ругани, криков.

— Ты лучше в меня стреляй, чем в мою любимую собаку, — сказал Тумали.

— Чего придумал, в собак стрелять, — промолвил Оненка. — Из-за какой-то твари, называемой коровой, убить моего лучшего друга. Надо же такое придумать. Моя собака за зиму добудет в двадцать раз больше мяса, чем весит твоя вонючая корова.

— Нехорошо ты сказал, хотя ты и председатель, — наконец проговорил присутствовавший при ссоре Холгитон. — Балаболка ты, головой думать не хочешь. Поговорил бы ты с народом, народ тебе сказал бы верное слово. Зачем привязывать собак? Охотничьи собаки не могут жить на привязи, с тоски завтра же умрут. А твои коровы — они не свободные, их можно держать на привязи.

— Дом у них есть, коровник есть свой!

— Вот, слышишь, что тебе говорят? Дом есть у них, а у собак нет, загони этих коров в дом, и никакая собака туда не полезет и не тронет. Собаки умные, они не зайдут в чужой дом.

— А кормить коров кто будет? — спросил Хорхой.

— Колхоз.

— Колхоз — это ты, Оненка, Киле, Тумали и все другие. Вы будете каждый день косить траву и носить, с утра до вечера будете только на них работать? Так, что ли? А когда рыбу ловить, на огородах работать?

Ответ был весомый. На самом деле, если запереть этих прожорливых коров, придется их кормить, траву косить где-то на стороне, на лодке перевозить и носить на своем горбу в коровник. Нелегкая работа.

— Ну что, согласны на них работать? — спросил Хорхой. Он торжествовал. — Работать будете бесплатно, колхоз не выдаст ни копейки за эту работу, потому что, когда коровы бродят на свободе, они сами щиплют траву и колхозу не надо за это кому-то платить. Так что, решили?

Ничего не могли придумать охотники: собак не хотелось держать на привязи и коров не хотелось кормить в коровнике. На помощь пришел Митрофан Колычев, приехал он на катере с халкой и перевез коров на остров. Охотники остались довольны — собаки на свободе. Зато запротестовали доярки — Мима и Исоака, далеко им ездить на остров доить коров, в непогоду не переедешь протоку. А охотникам что, собаки на свободе — это главное, а доярки пусть сами выходят из положения. На женщин они смотрели свысока. Можно за короткий срок привести народ к новой жизни, организовать колхозы, возвести новые села, но за этот срок изменить отношение мужчин к женщинам не удалось. По-прежнему еще можно было видеть, как мужчина на корме лодки сидит, правит, а жена на веслах гребет из последних сил — это муж везет больную жену в соседнее село к фельдшеру. …Хорхой пристал на берег, вытащил оморочку. Никто его не встречал. Дом его стоит на верхней улице, туда подниматься по крутому склону, потом надо обогнуть огород — далеко и тяжело тащить улов. Да еще самому тащить! Раньше женщины управлялись с этим делом, мужчина добывает рыбу и мясо, а добычу должны прибирать женщины. А новое Нярги самим своим местом расположения изменило этот старый, казавшийся вечным уклад жизни.

Председатель сельсовета развесил сети и потащил в мешке половину улова. Дома еще спали. Он вывалил рыбу, разбудил жену и пошел обратно за другой частью улова.

«Вот так теперь придется на себе таскать, — думал он, возвращаясь с тяжелой ношей. — Жена не видит, вернулся я или нет, до нее не докричишься, чтобы шла за рыбой. Неудобное место выбрали».

Когда он вернулся, жена уже разделала амура и крошила талу. Хорхой разбудил старших детей, дал каждому по сазану, по хорошему куску амура и наказал отнести Пиапону, Калпе, Улуске. Тала из амура была сочная, жирная. Хорхой с удовольствием съел ее полную тарелку. Потом похлебал поспевшей ухи, попил чаю.

— Давай покажем пример, — сказал он жене. — Купим корову.

— Я боюсь коров, — ответила Кала.

— Привыкнешь. Пример надо показать. На первых порах тебе мама поможет, она уже опытная доярка. Надо обязательно купить корову.

— Как ты желаешь, отец Боло, если хочешь — купи.

— Не я хочу, пример надо показать.

К семи часам в селе застучали топоры, плотники принялись за работу. Хорхой тоже взял топор и пошел к Шатохину.

— Вкусного сазана ты поймал, — встретил его Шатохин, — такая тала получилась — пальчики оближешь.

— А я все еще не могу привыкнуть к сырой рыбе, — сознался Кузьма Лобов.

— С водкой даже не идет? — поинтересовался его сосед.

— Летом не-е, зимой идет.

Дом Шатохину заложили на днях, секретарь сельсовета решил накрепко осесть в Нярги. Хорхой с Шатохиным работали на стройке по утрам и по вечерам, а днем надо было исполнять обязанности в конторе. Дождь продолжал моросить, но никто вокруг не обращал на него внимания, отовсюду доносился стук топоров, шорканье пил.

К десяти часам Хорхой с Шатохиным пришли на работу в контору, там было необычно многолюдно и тихо.

— Все, связь налажена, можете звонить куда угодно, — сказал связист.

— С Москвой можно говорить? — с насмешкой спросил кто-то.

— Можно.

— Вот врет, даже не улыбнется. Хорхой подошел к связисту, поздоровался.

— Принимай работу, председатель, — улыбнулся связист. — Можешь разговаривать с кем угодно. Связь такая, сперва Малмыж, потом уже они свяжут тебя с кем надо.

Вошел Холгитон, пробрался вперед к висевшему на стене аппарату.

— Нет, давай ты свяжись сперва сам, — попросил Хорхой. — Покажи, как делается. Ну, попроси Троицкое, председателя райисполкома Богдана Заксора.

Связист покрутил рычажок аппарата, снял телефонную трубку и закричал:

— Малмыж! Малмыж! Как слышите? Хорошо? Давайте мне Троицкое. Что? Занято? Пойми ты, тут полная контора людей, все хотят поговорить с председателем райисполкома. Лады. Сразу звони…

Телефонная трубка повисла на рычажке.

— Твои слова по железной нитке идут? — спросил Холгитон. — Ты, правда, с Богданом можешь говорить?

— Вот сейчас соединят и поговорим.

— Ты только один можешь?

— Почему? Ты тоже можешь. О чем будешь говорить? Вот у председателя сельсовета, должно быть, дело есть, а тебе о чем говорить?

Холгитон обиделся на связиста, но не стал ему отвечать, пусть думает, что старому Холгитону нечего сказать Богдану.

Зазвонил телефон. Связист потребовал райисполком, председателя. Прошло немного времени, и в трубке раздался приглушенный расстоянием голос.

— Товарищ председатель райисполкома, связь с Нярги установлена, докладывает связист Сидорчук, — закричал связист. — Передаю трубку председателю сельсовета.

Сидорчук протянул трубку Хорхою, но Холгитон спокойно взял у него трубку и закричал:

— Я Холгитон! А ты кто?

— Отец Нипо, здравствуй! — ответила трубка. — Я узнал твой голос. Я Богдан. Ты меня слышишь?

— Хорошо слышу, нэку, очень хорошо! Будто ты совсем рядом, под моим ухом говоришь. — Холгитон отстранил от окна связиста и смотрел на далекую голубую сопку, за которой находилось Троицкое. — Ты совсем рядом. Как хорошо! Что? Все здоровы в Нярги, я совсем здоров, с утра до вечера на ногах, слежу, как дома строят, не ленятся ли некоторые, подгоняю. Да. Да. Доктор будет у нас? Насовсем работать приедет? Хорошо. Что? Дом ему построить? Построим, построим. Я сам буду следить. Верь мне. Аха. До свидания, нэку, до свидания. Работай, заседай.

Холгитон важно повесил трубку. Все присутствовавшие враз заговорили, начали осаждать старика, хотя в притихшей конторе все слышали далекий голос Богдана.

— Какой доктор? Может, коровий доктор?

— Какой ему дом, жилой?

— Молчите! — прикрикнул Холгитон и сказал Хорхою: — Приедет человеческий доктор, будет здесь работать. Рабочий дом ему надо построить.

— Медпункт, — подсказал Шатохин.

— Я сам буду смотреть, как строите, слышал ты, я дал такое слово.

— Хорошо, отец Нипо, — ответил Хорхой.

Холгитон, не слушая его ответа, уже крутил телефон.

— Малмыж! Малмыж это? Хорошо. Митропана знаешь? Зови его. Как не позовешь? Эй! Эй! Чего молчишь? Эй! А? Митропан? Ты? Бачигоапу! Это я, отец Нипо, Холгитон. У нас телепон поставили. Ай, как хорошо. Раньше надо было тебе одно слово сказать, надо было садиться на оморочку и ехать, грести надо было. Теперь хорошо, крутнул ручку, а ты уже меня слышишь. Очень хорошо этот телепон! Митропан, я теперь каждый день буду разговаривать, буду рассказывать новости тебе. Хорошо?

— Старик нашел себе игрушку, — рассмеялся кто-то.

— Да, помогать позову, в гости позову. Как, сено косят? После сена приедут опять помогать? Хорошо. Так только друзья помогают. Кто приехал? На пароходе приехал? Сегодня приехал? Аха, аха, ладно. До свидания, Митропан.

Холгитон повесил трубку, обернулся ко всем:

— Кирка вернулся. Наш доктор.