Деревянный дом слева давно разобрали и переправили на тот берег. Теперь разобрали дом справа, и большой дом Полокто остался в одиночестве, как оставался он сам в одиночестве в родном стойбище, среди родственников и сородичей. С тоской глядел старый Полокто на таежный берег, где прямыми рядами выстраивались новые дома, а его дом оставался в старом Нярги. В начале переселения он с усмешкой наблюдал за сородичами и крепко надеялся на детей и внуков — помогут разобрать и переправить его дом. Пригласил он Ойту и Гару, спросил:

— Поможете переправить дом?

Помолчали сыновья, подумали.

— Это как колхоз скажет, — ответил наконец Ойта.

— Мне привезли бревна, начинаю дом себе строить, — сказал Гара.

— Я тоже начинаю строить, — вставил слово Ойта.

— Будто на неделю не можете задержаться со своим строительством?

— Нет, не можем, — ответил Ойта, — мы в колхозе, отец, нам в помощь выделены люди, а потом мы будем помогать другим.

Полокто ничего больше не сказал сыновьям, он уже понял, что бесполезно говорить с ними. «Колхоз отобрал у меня детей и внуков», — с горечью подумал он и обратился к Улуске, может, этот поможет, родственник ведь, зять.

— Эх, отец Ойты, — улыбнулся Улуска. — Меня все считают тупоголовым, а ты, вижу, тупее меня. Я мог бы тебе помочь, но я теперь колхозник, а колхозное наше братство — это больше чем родственное. Понял? Мои друзья Оненка, Кирилл помогают мне строить дом, а потом я пойду им помогать. Вот это наше колхозное братство. А ты кто? Единоличник…

Не рассердился Полокто на Улуску, которого всегда считал глупым, только подумал: «Может, он и прав, колхозник колхознику теперь больше помогает, чем родственники. И впрямь, братство, выходит».

Одиноким человеком уже несколько лет жил Полокто среди людей. Отказавшись вступить в колхоз, он занимался своим хозяйством. Был у него невод, да как одному рыбачить? Зимой он гонял почту на своих лошадях или вывозил лес в леспромхозе. Вот и весь его заработок на весь год. Заработок неплохой, хватило бы на двоих, если бы молодая жена не требовала обновы. Полокто любил жену и потакал ей во всем, боясь ее потерять. Внучкой называли в стойбище молодую жену Полокто, и это была правда, она была ровесницей его внуков. Очень боялся Полокто за нее, оберегал ее, как умел, услаждал, лишь бы не ушла она от него, старого. Когда Хорхой попросил его поселить русскую учительницу, он с радостью согласился. «Она будет не в одиночестве, будет с учительницей», — думал он. Очень надеялся Полокто на русскую и, когда встретился с ней, обрадовался — учительница оказалась такой, какой он и представлял — общительной, веселой, умной. Но прошло совсем немного времени, и пришлось Полокто разочароваться — учительница вовлекла молодую женщину в комсомол, стала по вечерам водить на ликбез, на репетиции. Полокто не мог при учительнице ругать жену, запрещать ей ходить в школу; даже не будь учительницы, навряд ли стал он бы ее ругать, потому что все время жил в страхе, что она бросит его и уйдет к молодому.

Молодая жена скоро поняла свое положение в семье, стала верховодить, понукать мужем. Когда построили новую школу и там же большую комнату для учительницы, русская девушка с матерью перешла в свое жилье. Тогда Полокто совсем испугался, бросил ямщицкую работу, превратился в сторожа своей собственной жены.

— Чего не работаешь? — наседала жена. — Все работают, а ты сидишь дома. Откуда у нас будут деньги? Все мужья покупают женам всякие материи, а ты купил мне? Я хочу русское платье сшить, а где достану материал, на какие деньги?

Полокто махнул рукой и уехал на лесозаготовки. Приезжал он домой редко и каждый раз замечал изменения в жене. Краем vxa слышал он о ее проделках, говорили в стойбище, что внук при живом деде продолжил его. Старый Полокто гадал, который из внуков оказался таким ретивым, так рано похоронил его и живет с его женой — старший сын Ойты или Гары, который из них?

«Хоть бы скорее умереть, избавиться от этого позора», — думал Полокто. Жена совсем отбилась от рук, никакие уговоры не действовали на нее. Лежа в постели, он говорил ей:

— Не позорь меня, подожди немного, я скоро умру, тогда ты будешь сама себе хозяйка. Я тебе оставлю дом, лошадей, денег.

— Буду ждать, как бы не так! Ты еще не скоро умрешь. Я за это время постарею, — отвечала она. — А дом твой мне не нужен, лошади; тоже. Прошлым летом жена забеременела, и все в стойбище знали — не от Полокто будет ребенок. И пошли толки-перетолки по Амуру, издевались люди над Полокто.

— Поделом ему, так ему!

— Каких жен избивал, а молодая за старших отомстила.

— Чего он не изобьет ее? Почему не убьет?

Слушал Полокто эти разговоры и думал: «Сыновей отнял колхоз, жену отнял комсомол». Он бесконечно устал от этой непонятной жизни, закружила его жизнь, как щепку в амурской крутоверти, а он сам не делал никаких усилий, чтобы выплыть. Однажды явилась Гэйе. Она давно не заходила в большой дом, с тех пор как покинула его. «Теперь твой черед, дождалась своего времени», — подумал Полокто.

Гэйе подсела к нему, закурила.

— Чего молчишь? Ну, добивай, мсти! — закричал Полокто.

Гэйе курила и молчала. Это было так необычно, неожиданно. Полокто тоже молчал, ждал.

— Хотела я мстить тебе, отец Ойты, — наконец промолвила Гэйе, — бежать уже собралась, плюнуть в твое лицо собралась. Так забилось мое сердце, что даже помолодела от мысли, как я тебе отомщу. И прямо тряслась. Потом вдруг что-то меня остановило. Знаешь что? Мать Ойты остановила меня, как при жизни ее не раз бывало. Я подумала, что бы она сделала, будь жива. Неужели стала бы плевать тебе в лицо и издеваться? Нет, никогда бы она этого не сделала, она пришла бы к тебе и сказала: «Отец Ойты, успокойся, возьми себя в руки, пусть говорят люди, что хотят. Мы с тобой оба опозорены». Я пришла к тебе, отец Ойты, сказать это же. Успокойся, мы оба опозорены…

Полокто, не ожидавший ничего подобного, вдруг прижался к Гэйе и заплакал; плакал он по-старчески тихо, только плечи его вздрагивали. Гэйе обняла его за шею и всхлипнула.

— Вернись, доживем вдвоем, а ее я выгоню, — предложил Полокто успокоившись.

Гэйе вытерла глаза, лицо и сказала:

— Нет, отец Ойты, не вернусь.

— Зачем тогда все это наговорила?

— Так сделала бы мать Ойты. А я по-другому… Нет, я не вернусь, мне с тобой нечего делать. Буду жить у Гары, внуков нянчить буду…

Жена Полокто родила дочь, но девочка прожила всего три дня и умерла, как ни бился над ней Бурнакин, принимавший роды. Не выгнал Полокто жену, не мог он этого сделать, не мог остаться один-одинешенек в своем большом доме. Смирился он и глядел теперь сквозь пальцы на любовные похождения жены.

— Переезжать думаешь? — спрашивала жена. — Или один здесь останешься? Ну и оставайся! Я перееду одна, ты живи тут.

Вспомнил Полокто про Хорхоя, которого все время считал щенком, не признавал его председательской власти. На этот раз пришлось к нему обратиться.

— Как я могу перевезти твой дом, дед? — удивился Хорхой.

— Ты сельсовет, должен.

— Колхоз перевозит, все силы в колхозе. Мне самому дом он строит. У сельсовета нет на это ни денег, ни сил.

«Сельсовет не может, только колхоз может», — думал Полокто, сидя возле своего дома и наблюдая, как вывозят на берег стены только что разобранного дома. Колхозники дружно связали из бревен плот, сверху нагрузили доски, рамы со сверкавшими стеклами, и катер Калпе повел плот на противоположный берег.

— Вступай в колхоз, отдай лошадей, зачем они тебе? — сказала жена в этот вечер. — Ты даже с ними не можешь управиться, не то что другое делать…

На следующий день Полокто встретился с Пиапоном. Глядя на них, никто бы не сказал, что разница между ними всего в два года. Сгорбленный Полокто, с дряблым морщинистым лицом, со слезящимися глазами совсем не походил на стройного Пиапона, с тугими обветренными щеками, острым взглядом и чуть побелевшими на висках волосами. Оба брата чувствовали неловкость. Они так редко встречаются, хотя живут совсем рядом, в одном стойбище.

— Дом перевезешь? — спросил Полокто.

— Надо колхозников спросить, — ответил Пиапон. — Согласятся они перевезти, перевезем.

— Когда?

— Нынче, сам видишь, не поспеваем.

— В будущем году, перевезешь?

— Как успеем.

— Одному мне тут оставаться?

— Ты один не колхозник.

Это верно, Полокто один в Нярги вне колхоза, он показывает свой характер — как-никак он сын Баосы — не вступает в колхоз!

— Уговаривать станешь в колхоз вступать? — спросил он.

— Зачем?

— Скажешь, вступишь в колхоз — перевезем нынче дом.

— Не стану уговаривать, не вижу в тебе большой пользы для колхоза.

Ошарашенный Полокто взглянул на брата, на насупленные черные брови, резкие глаэа и понял, что тот и на этот раз не покривил душой.

— Вначале, когда нам трудно было, тогда мы просили, твои лошади нужны были колхозу, — продолжал Пиапон. — Теперь, сам знаешь, сколько у нас лошадей, в твоих не нуждаемся.

Полокто так растерялся, что не находил ответа и молчал. Горько было слышать правду. Но как же дальше-то жить? Так же одиноко жить среди своих? Одному остаться на этом песчаном острове, потому что жену не удержишь, она сбежит в новое село. Что же делать, как быть?

— Ты сперва оторвался от людей, потом от родственников, потом от детей и внуков. Кто виноват, отец Ойты, кого ты можешь обвинять?

— Тебя. Ты принес новую власть, — жестко проговорил Полокто.

— Если это я принес новую власть, выходит, я много сделал для людей, счастье они познали. Но ты слишком высоко меня поднимаешь, новую власть нам принес Ленин, его ученики — большевики. Об этом знает даже Холгитон, он про Ленина сказку придумал, а ты до сих пор не можешь понять. Это твоя беда.

— Беда, беда, кто его знает, — пробормотал Полокто. — Ты, отец Миры, всегда советовал мне, когда трудно мне было. Что же ты посоветуешь сейчас?

— Не знаю, отец Ойты, что и посоветовать. Вернись к людям.

— В колхоз идти? Ты же сам только говорил, что я не нужен в колхозе.

— Не говорил я этого, я сказал, что пользы от тебя мало. Охотиться, рыбачить будешь в полсилы, дом построить не сможешь. В огороде не станешь землю ковырять, на лесозаготовках тоже — силы уже ушли, старость подошла.

— Ты все обо мне знаешь, знаешь лучше самого меня. Все верно, что ты сказал. Силы ушли, пришла старость, а тут дети ушли, одного оставили. Обидно, отец Миры. Какой бы я ни был плохой, зачем же родного отца бросать?

— Они не бросили тебя, ты сам их выгнал.

— Можно было помириться.

— У нас ведь у всех характер нашего отца, у них — дедовский!

— Это тоже верно, в деда характерами.

Разговор перешел на мирный лад. Братья закурили, поговорили о новом селе, о домах.

— Долго я думал, — сказал Полокто, — зачем мне одному такой большой дом. Хотел однажды тебе предложить, чтобы ты для колхоза забрал, да не решился, думаю, ты по-своему истолкуешь, мол, бери дом, а с домом и меня в колхоз. Не стал предлагать. А дом большой, в нем можно кино показывать, спектакли смотреть, молодым веселиться.

— Да, можно, — согласился Пиапон.

— Забери ты его колхозу, чего я, как одинокая крыса, буду в нем жить. Забери.

— Как это я так заберу?

— Забери и перевези, сделай Дом молодежи, пусть мои внуки и внучки веселятся в нем. Ничего взамен я не прошу, даром отдаю.

— Все это по закону надо, бумаги составить.

— Хорхой, что ли, составит?

— Да, он должен. А ты где будешь жить?

— Останусь здесь, отремонтирую небольшую фанзу и буду один жить, как охотники в тайге живут. Лошадей мне не прокормить, две лошади забери, это лошади Ойты и Гары, колхозные, выходит.

— Ты как перед смертью…

— Кто знает, когда умрем. Мы с тобой никогда так не разговаривали, как брат с братом, сердце мое ты растопил. Жили бы мы дружно так всю жизнь, может быть, по-другому пошло.

— Ты ведь…

— Что теперь говорить, теперь поздно. Ладно, пошли ко мне Хорхоя с бумагами, лошадей забери, они тебе и сейчас нужны, вон сколько бревен возить.

Полокто отвернулся и зашагал к дому, волоча отяжелевшие ноги. Пиапон глядел на сгорбленную его спину и думал, что, может быть, он, Пиапон, виноват, можно было и раньше наставить его на верный путь, если бы удалось так тепло, по-братски поговорить однажды о жизни, о детях… Все возможно.

Не мог он думать иначе.