Угасал нежаркий августовский день. На берегу Камы, у небольшой пристани, мимо которой обычно молча проплывают большие пароходы, собрался народ. Шумят, спорят, чадят, собравшись кучками, махрой, то и дело все кругом сотрясается от взрывов хохота, но затихает это так же быстро, как и вспыхивает, растворяясь в плотной толпе. В сгущающихся вечерних сумерках сердца людей живут одной мыслью: приезжает нарком, народный комиссар тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. Каков он, комиссар? Что движет им, какие святые думы?

В составе делегации, организованной для встречи наркома, пришел на пристань и Мирсаит Ардуанов. Он не смеется, не выражает громко, как это делают другие, своего беспокойства по поводу опоздания парохода; все его мысли о Маугизе, жене его.

Вот и спустились на землю сумерки. На Каме загорелись сигнальные огни, а парохода все нет. Мирсаит-абзый не выдержал, подойдя к руководителю делегации Крутанову, стеснительно сказал:

— Никифор Степаныч, вернусь-ка я все же домой... Жена у меня в Больнице.

— В больнице? А что случилось?

— Родить должна... — взглянул Ардуанов на начальника строительства смущенно и в то же время расчувствовавшись.

— Да-а... трудный вопрос, товарищ Ардуанов. Не отпускать — причина у тебя серьезная, боюсь, отца в тебе обижу; а сказать: иди — удобно ли встречать наркома без лучшего ударника? Трудный вопрос, товарищ Ардуанов...

Мирсаит-абзый все еще колебался, когда толпа, зашумев, потоком двинулась к дебаркадеру пристани; и Крутанов схватил Мирсаита-абзый за руку, притянул к себе — они подошли к дорожке, по которой должна была следовать делегация.

Небольшой однопалубный пароходик, на борту которого белела надпись «Камский водник», причаливая к пристани, гудел слабо и устало.

Матросы быстро положили сходни.

Первыми с парохода сошли три человека в военной форме, вслед за ними, помахивая над головой фуражкой с серпом и молотом, в развевающемся плаще, на сходни ступил сам Орджоникидзе. Его тут же узнали по привычно знакомым, таким же, как и на портретах, черным пышным усам. А шагал он так быстро и так искренне приветствовал людей, которые стояли живым, ликующим коридором, лицо его было озарено такой ослепительной улыбкой, что разом забылись и улетучились куда-то тревожные минуты, проведенные в долгом ожидании парохода.

Здороваясь за руку с членами делегации, Орджоникидзе добрался и до Мирсаита-абзый.

Не успел Крутанов представить: «Ударник стройки Ардуанов», как мозолистая большая рука Мирсаита-абзый оказалась в руках наркома. Ардуанов вспыхнул, руку наркому пожал искренне и крепко. Орджоникидзе искрящимися глазами оглядел его богатырскую фигуру и, словно от боли, шутливо потряхивая кистью руки, проговорил:

— Вижу, химия наша в надежных руках!

Обняв слегка Ардуанова за плечи, стал он расспрашивать его о работе, о жизни. Потом, как бы извиняясь, кивнул ему головой и осыпал вопросами уже Крутанова.

Все уселись оживленно в автомобиль, тронулись в путь. Когда же поднялись на пригорок, Орджоникидзе, а за ним и члены делегации вышли из машины. Видно, захотелось наркому еще издали взглянуть на гигантский комбинат, и долго стоял он, молча устремив взор в ту сторону.

Перед ними, охватив весь горизонт, вырисовывался гигантский силуэт первой очереди комбината — азотно-тукового завода. На фоне темного уже неба было ясно видно, как клубится, словно закипая, поднимающийся вверх белый дым. Оттого ли, что заводские трубы поглотили плотный сумрак, но дым этот казался не дымом даже, а взлетевшим в ночной воздух драконом, и желтое пламя, колыхавшееся над серным цехом, — будто вырывалось огнем из пасти этого страшного чудовища.

Орджоникидзе глубоко вздохнул и сел снова в машину.

А Крутанов серьезно спросил его:

— Ну как, Григорий Константинович, будете сегодня отдыхать или же поедем на завод?

Орджоникидзе засмеялся и озорно, по-детски ответил:

— А что такое отдых? Не понимаю этого слова! Везите меня, товарищ Крутанов, на завод.

По азотно-туковому заводу ходили с полчаса. В цехах валялся еще неубранный металлолом, по углам, скопившись, лежали колючие кучи мусора. Орджоникидзе собрал в кружок рабочих, глядя на них (главного же инженера, который слушал его, буквально пожирая глазами, он не замечал), энергично взмахнув рукой, сказал, впрочем, без всякого раздражения:

— Производственную культуру надо поднимать, товарищи. Вы знаете, что говорят об этом в Европе? Там говорят, что трудовая дисциплина и культура производства — это гарантия успеха в любом деле. Бескультурье — наш главный враг. Именно отсюда и начинается работа вразвалочку. Культура, товарищи, помните: высокая культура труда!

Времени было уже около десяти часов, но Орджоникидзе все-таки попросил, чтобы повезли его на ТЭЦ. Осмотрев станцию, вместе с членами делегации пошел на дымоохладитель, взобрался на самую крышу. По всей ее плоскости были разложены части разобранного для ремонта оборудования, лежали грузно, равнодушно тяжело.

Нарком усмехнулся, под усами бело блеснули зубы.

— Разве крыша кроется для того, чтобы на ней держать разнообразные механизмы?

Главный инженер растерялся, забубнил объясняюще:

— Тут, товарищ нарком, понимаете, отсутствие техники вот, держит, и ничего не поделаешь. Нет у нас подъемного крана, так чем же поднимать и опускать такие тяжелые детали? Пришлось пока разместить их на крыше.

Орджоникидзе подошел к деталям, сложенным плотными штабелями, некоторое время задумчиво смотрел на них, покачав головой и тяжело вздохнув, проговорил:

— Да, к сожалению, у нас пока нет порой самых нужных, пусть даже самых элементарных механизмов. Надо нам побыстрее обзавестись своей собственной техникой, машинами, удобными для производства, ускоряющими намного дело!

Почувствовал Ардуанов в поведении наркома и в действиях его требовательную и строгую простоту. Орджоникидзе не поучал людей, много и нудно не говорил, но увлеченно осматривал вместе с рабочими и руководителями стройки все, что понастроили в Березниках; и когда приходилось ему что-нибудь по душе, пышные черные усы его словно взлетали на смуглом лице и довольно топорщились, от глаз в стороны разбегались лучистые морщинки, и сами глаза сияли ровно и глубоко; когда же видел нарком отдельные недостатки и неудачи, усы его будто резко обвисали. Мысли свои выражал он четко и ясно. Понимали наркома хорошо и рабочие, и начальники.

На другой день на содовом заводе заметил Ардуанов, что стал Орджоникидзе молчалив, хмыкал частенько и покачивал головой. Да, уж очень был стар этот завод, построенный во времена купцов Любимовых. Поршневые насосы, подающие известковое молоко, безнадежно износились, устарели, но, видно, не было еще сил у страны, чтобы заменить их новыми — не до этого стране, есть заботы и поважнее. Но хмурится Серго, видя старый утиль вместо машин, молчит и вздыхает. А Мирсаиту-абзый хочется видеть его радостным, с солнечной жаркой улыбкой на лице, слышать хочется, как весело и заразительно хохочет Орджоникидзе. Таким людям, как Серго, волевым, искренне преданным делу, очень идет оглушительный смех, и кажется Ардуанову, что только неуживчивые, скрытные и темные люди хихикают осторожно, в кулачок, по-козлиному.

Ночью Ардуанов побывал в больнице. Дочь у него родилась, дочь! Поделился бы Мирсаит-абзый своей радостью с товарищем Серго, может, и поднялось бы у наркома настроение — да знает Ардуанов, что в жизни не решится он на такое. Смирный характер у Мирсаита, застенчивый.

В одном из заводских коридоров Орджоникидзе увидел вдруг женщин, штопающих в полутьме мешки из-под соды. Как ни старался главный инженер увести наркома поскорее, не вышло — вмиг окружили бабы товарища Серго, загомонили оглушительно, вывалили на него все свои жалобы. А вот почему, мол, хлеба иногда не дают по суткам, а то и больше?! Действительно, хлеб выдавался по карточкам, и в иные дни не было его. Мирсаит-абзый даже обозлился на женщин за такую их беззастенчивость, настырность бабскую, готов был сам за Серго им ответить. Но пришло ему тут же в голову другое: «А что? Правильно говорят, им детей кормить надо! И со стороны руководства это не молодечество на день трудный, рабочий, оставлять тысячи людей без хлеба». А нарком слушал женщин очень внимательно, с добрым желанием, и Мирсаит-абзый тоже стал ждать его ответа.

— Да, в снабжении хлебом срывов быть не должно! — сказал нарком и взмахнул туго сжатым кулаком. — Хлеба у нас по норме хватает, и тот, кто оставляет рабочих без хлеба, будет отвечать по справедливым законам Советской власти!

Крепко сказал нарком, но и этим не ограничился, заставил-таки разыскать человека, отвечающего за снабжение хлебом: начальника ОРСа Хесина вызвал Серго в отдельную комнату. Мирсаит-абзый видел, как через две минуты Хесин вышел из этой комнаты весь в поту, словно из бани, шел ошалело, на ходу утираясь смятой в руках кепкой.

Рабочие, ждавшие у двери, чем все это кончится, развеселились, кричали с хохотом:

— Вставили пистон нашему коммерсанту!

— Гли-ка, идет, будто занашатырили его сзади!

— Значит, хлеб завтра будет!

— А не будет, он сам теперь ночью испечет!

С каждым часом все более нравился нарком Орджоникидзе Мирсаиту Ардуанову, и все в нем казалось ему хорошо и ладно, все приходилось по душе: и то, как по-свойски, понимая, говорил он с рабочими, как резал начальству, и белое у него было белым, а черное — черным; как простодушно, по-ребячьи, радовался красоте только что отстроенного Дворца культуры, попробовал даже сидеть в новых креслах, хвалил, пощелкивая совсем по-родному языком, за мягкость и прочность. И на Мирсаита-абзый нашло радостное спокойствие. Но вскоре в сердце его шевельнулось вдруг смятение. А что, если нарком захочет посмотреть, как живет семья ударника стройки Ардуанова?.. Вот сраму-то будет, хоть в тайгу беги. Маугизы-то нету дома. Такого гостя да если не встретить бэлишом, не попотчевать...

Увлеченный своими мыслями, он и не заметил, как нарком вскочил на сцену и пошел по ней, оглядывая все по дороге. Тут директор клуба Брадский решил, видно, похвастаться вращающейся сценой и, пока остановились они с наркомом у складок занавеса, мигнул рабочему, давай, дескать, подключай...

И поехала вдруг сцена, повернулась, дальше пошла.

В зале — в ладоши хлопают.

А Мирсаит-абзый подумал первым делом: «Понравилось товарищу Серго, нет ли?»

И как только остановилась сцена, повернувшись кругом, увидел он, что лицо-то у наркома не очень приветливое, серьезное такое, деловитое. Отодвинув материю занавеса, показал Орджоникидзе на незаштукатуренную стенку за ним:

— А это что, товарищ директор?

— Это... это... так, Григорий Константинович, это же за сценой, тут занавес, понимаешь, декорации, зрителю не видно будет.

— Та-ак. Зрителю, значит. А артистам как? Артистам видно будет? Артистам, которые стоят здесь перед выходом на сцену? Что же вы думаете, эта красивая картина подымет у них настроение?

Ничего не может сказать зав клубом, бормочет что-то невразумительное.

А Серго обернулся вдруг к Ардуанову:

— Ну, а вам как, товарищ Ардуанов?

— Думаю, невесело им смотреть на эту картину, скучно...

— Отчего же, товарищ Ардуанов?

— Ну, скажем, если дом не достроен, — неуютно в нем себя чувствуешь, как на улице.

— Вот именно! Строитель, он знает, — похвалил Ардуанова нарком и тут сказал такое, что Мирсаит-абзый едва не лишился чувств: — Как думаете, товарищ Ардуанов, если захочу я взглянуть, в каких условиях живет ударник стройки, не станете возражать?

— Ну... пожалуйста, если хотите, — опомнившись немного, выдавил Ардуанов, но до самого дома шел сам не свой.

Семья его обедала: Мирзанур с Мирзашарифом устроились прямо на полу, на нешироком домотканом паласе, а Кашифа, у подоконника, читала книжку.

Орджоникидзе внимательно оглядел чисто вымытые комнаты с вышитыми полотенцами в простенках между окон — шаги его гулко отдавались в пустой, без мебели квартире, — спросил у начальника стройки:

— Что ж это такое, товарищ Крутанов? Нет денег на мебель или нельзя в городе купить?

— Деньги-то есть, товарищ Серго, денег хватает, — смутился Мирсаит-абзый, — ни столов, ни шкапов, ничего нету в магазине... В бараке когда жили — там на топчанах все, да не хотелось их везти в новую квартиру.

«Да и денег, конечно, не густо», — мелькнуло у него в голове.

Орджоникидзе понял, конечно, тактичное и скромное объяснение Ардуанова, кивнул начальнику стройки, давая понять: «Пойдемте-ка, поговорим в другой комнате».

Вошли, остались втроем, с глазу на глаз. Здесь стояли два самодельных табурета, чурбан еще, аккуратно отесанный, и все. Орджоникидзе, чтобы не ставить товарищей в неудобное положение, выбрал быстро чурбан, сел на него поудобнее и, чуть улыбнувшись, не спеша заговорил:

— Меня, товарищ Ардуанов, руководители строительства подробно информировали о вашей бригаде бетонщиков. За три года в бригаде нет ни единого прогула. Говорят, что нормы выработки здесь определяются по работе ардуановцев. Ну как, могу я верить руководителям стройки?

— Лишнего сказано, — ответил, смутившись снова, Мирсаит-абзый, вытер старательно большим платком вспотевший лоб.

— Лишнего, говорите... Преувеличили, значит?

— Само собой.

Удивительно свойски, светло улыбнулся Орджоникидзе — усы его распушились, будто взреяли к сияющим глазам.

— Скромность — хорошее качество, товарищ Ардуанов, но... я же сам видел работу вашей бригады.

— Где? Когда успели-то? — усомнился против воли Ардуанов.

— В ночной смене были. Понаблюдали там, как ваши ребята бетонируют.

— Ну и как же, товарищ Серго?

— Бригада — отличная, серьезно говорю. И главное, любят они свою работу, знают ее. Скажите-ка, товарищ Ардуанов, откуда в вашей бригаде такое сознательное отношение к труду?

— Как отвечать, товарищ,нарком, как я сам думаю или как руководители направляют?

— От души говорите, конечно же, от души!

Заметив, как раскрылись глаза Крутанова, Ардуанов помедлил чуть, но потом, решив: будь что будет, — начал:

— Вы, товарищ Серго, видели, наверное, какой бывает ребенок запеленатый, ну, в пеленках?

— Приходилось.

— А видели, каков он, когда его распеленают?

— И это приходилось видеть, — с улыбкой ответил Орджоникидзе.

— Так вот... В царское время нас очень долго держали в пеленках...

— В оковах, хотите сказать?

— Ладно, пусть будут оковы. Так вот, руки наши и ноги были в оковах, а кричим ли мы, плачем ли, никто нас не слышал. Теперь нет на наших руках и ногах этих оков, при Советской — нашей! — власти мы можем взмахнуть крыльями и лететь свободно, как хотим. И если бы нам эта свобода не дала ничего, если бы не изменились мы, так были бы посмешищем, а не советскими людьми.

Разволновавшись, Орджоникидзе поднялся с чурбана и крепко пожал Мирсаиту-абзый руку:

— Спасибо, товарищ Ардуанов. Нам очень нужны сознательные рабочие, такие, как вы. Чем больше их будет, тем больше станет заводов в стране. Станет их много, товарищ Ардуанов! Вот вспомните еще слова Серго! Думаю, мы с вами скоро в Москве встретимся. — Повернулся к Крутанову, сказал ласково-повелительным голосом: — Могу я надеяться, Никифор Степанович, что в квартире ударника Ардуанова будет мебель?

— Трудно сказать, Григорий Константинович!

— Почему?

— Мы ведь курс не на мебель держим, а на новые заводы.

— Что ж, это правильно. Даже очень правильно, товарищи. Для того чтобы не оказаться под пятою врагов, нам прежде всего нужны заводы. А без мебели пока обойдемся. Проживем, товарищ Ардуанов?

— Проживем, конечно, в лесу дерева много, сам всего понаделаю.

— Кстати, список и характеристики ударников стройки надо уже послать на рассмотрение правительству. Срочно, не откладывая, поняли? Обговорите в парткоме, к моему приезду чтобы все было в Москве. До свиданья, товарищ Ардуанов.

Мирсаит-абзый, прислушиваясь к их удаляющимся шагам, остался стоять один в пустой комнате. Скребла его все еще мысль: «Сумел ли я сказать правильно и понятно». А пуще всего жалел он о том, что не сумел соблюсти древний, обычай предков — даже чаем не угостил этого хорошего гостя...