Напугав уральскую тайгу, грянул, раскатился выстрел. Никифор Крутанов с охотницкой двустволкою в руках поглядел на раскудрявившийся облачком, вслед за снопом огня, двойной дымный клубок в прозрачном воздухе, вымолвил артели рабочих, затихшей в ожидании команды:

— Начали, товарищ Ардуанов!

Мирсаит-абзый не спеша вонзил свою тяжелую большую лопату в землю, выворотил целую глыбу сыроватой торфяной почвы и, вскинув ее на уровень плеч, с силою, словно противника на борцовском сабантуе, кинул вправо от себя. В эту минуту все мысли его были об артельщиках, и ему хотелось стать для них примером, понравиться и увлечь за собой. Бахтияр Гайнуллин, стоявший в стороне от Мирсаита шагов на пять, — старший после Ардуанова в артели человек, — поплевав в ладони и бормотнув что-то неслышно, взялся за лопату. Подражая мулле, Нефуш — Певчая Пташка — завел то ли в шутку, то ли всерьез: «О, господи боже, стоять мне негоже, дай, господи, силы, слышь, боженька, милый, себе просить не стану, батыру Ардуану дай силу, не жмоться, ему с землей бороться, а все, чего нарою полуденной порою, пущай берет со свету жена, которой нету, жена моя Зульхабира, жена моя Гульхабира, Манлениса, Зимлениса, Бибисара, душа моя!» — и начал неистово перелопачивать торфяное болото.

Не прошло и пяти минут, как все вокруг стало одной колыхающейся массой землекопов, мерно наклоняющихся и выпрямляющих спины, блистающих неровно остриями лопат.

Засновали, лавируя промеж летающих комьев, люди с носилками, таскали выбранную землю, тайга прорезанная большой просекой, наполнилась звучным гулом.

Прораб Борис Зуев, перемежая русскую речь татарскими словами, объяснил людям, начинающим от дороги дамбу, порядок работы. Зуев не очень-то отличался от артельщиков, которые в домотканых рубахах и портках, в одинаковых лаптях все походили друг на друга; прораб был в подпоясанной ремнем зеленоватой гимнастерке, облупленных малость, но крепких еще сапогах. Борис — родом откуда-то из-под Елабуги — и по-русски, и по-татарски знал хорошо, отчего и поставили его на третий участок, к татарам и башкирам.

Когда Мирсаит-абзый, приустав, остановился на миг передохнуть, увидел он перед собой свою артель, охватившую пространство поболее, пожалуй, доброго хлебного поля, работавшую дружно, споро, не подымая головы. На душе у него успокоилось. Лишь одна забота осталась в ней, как гвоздь в сапоге чуть заметный: выдюжат ли эдак до конца?

Сказали, мол, для того, чтобы выбрать от дамбы торфяную почву да спустить воду, надобно будет месяца два. Сейчас осень только-только наступила: сентябрь, дни еще теплые, но как-то потом обернется? В октябре уже подморозит, и в ледяной сырости болота станет невмоготу: люди все в лаптях да в холщовых штанах, это — худо. Мокрая земля теперь-то уж, налипая безобразно, изводит силы, пробивает обмотки, холодит ноги.

Сам Мирсаит-абзый мог бы на работу и в сапогах выйти, но сильно не хотелось ему выделять себя среди прочих, оттого, плотно обмотав ноги портянками, был он тоже в лаптях.

Вот к нему подошли, обойдя весь третий участок, прораб Зуев и начальник строительства Крутанов, остановились с озабоченным видом.

— Ну, что, товарищ Ардуанов, идут дела? — произнес добро и в то же время не рассыпаясь в благодарности Крутанов. — Как, по-твоему, надо, наверное, устроить хлопцам организованный отдых, а? Или по-другому?

— Я так соображаю, что устроить, Никифор Степаныч. Негоже будет отбивать у ребяток охоту с начального дня, сломаются, — с серьезностью сказал. Ардуанов, втыкая лопату в землю.

— И как организовать, на сколько?

— Надо бы костерки запалить, конечно. Чтоб, значит, поочередно портянки просушить, обогреться вообще хорошо.

— Верная мысль. Еще что?

На этот раз Мирсаит-абзый обратился не к начальнику, но тихонько, по-татарски шепнул прорабу Зуеву.

— Товарищ прораб... сам знаешь, народ у нас сильно к чаю привыкший, нельзя ли распорядиться, чтобы к отдыху всем по кружке горячего чайку, а?

Крутанов, вытянув шею, оборотился к Зуеву.

— Что он сказал?

Зуев передал просьбу старшего, и Крутанов, услышав ее, заблестел светло глазами, озабоченно нахмуренные темно-пшеничные брови его разгладились весело и живо.

— Ну и прекрасно, разве трудно костры разжечь? — сказал он, улыбаясь.

— Костры-то, конечно, не трудно...

— Так что же тогда?

— Чай откудова взять?

Крутанов, повернувшись к прорабу, велел , не раздумывая:

— Чай и сахар доставишь из столовой.

Говорят, теплое слово всю зиму греет. И Ардуанов был несказанно рад, что просьба его принята оказалась так благоприятно.

После ухода прораба и начальника стройки прошло не больше получаса, как привезли в арбе пузатый парующий бак. На подводе, рядом с возчиком, сидел и прораб Зуев. Он легко спрыгнул наземь и, подойдя к столбу с подвешенным к нему на железной проволоке куском рельса, стал звонко бить.

Землекопы, втыкая лопаты в сырую мягкую землю, пошли на отдых.

Ардуанов, подозвав своего помощника, Исангула Юлдыбаева, велел ему развести костер. Башкиры — народ, привыкший запаливать в степных просторах жаркие огни, — мигом приволокли из лесу сколько надо хвороста и сушняка; не один, но четыре сразу вспыхнуло костра на торфянике, сделалось почти уютно. Артельщики, попивая из жестяных глубоких кружек горячий сладкий чай, нахваливали прораба, кряхтели, сушили с прибаутками прокисшую от влаги обувку.

Бахтияр-абзый, почувствовав от горячего чая и тепла небывалую легкость в себе, заговорил шутливо:

— Ах, и согрел ты нас, Мирсаит, голубчик, теперь и работа пойдет живее, как пить дать. Ага! А не сообразишь ли, родной ты наш, ко второму, значит, перестою по чекушечке махонькой, то-то хорошо станет, а?

Услышав его, подлетели живо, распахнув в улыбке рты свои до ушей, и башкирские джигиты, загалдели:

— Кумыс проси, старшой, кумыс! А чего, голова, твое слово закон! Ей-бо! Ты и по-русски шибко знаешь, мы — худо, давай, требуй у них кумысу!

— Не будет этого, — отрезал Ардуанов строго. — Ежели охотники вы до чекушек да кумыса, перебирайтесь к черту в другую артель. Ну, ладно, братва, поднялись, пора, за нас работать дядьев тут нету. Давай, Борис, лупи в свою рельсу, чтоб громче.

Когда прозвучало, все быстро и разом поднялись.

— Ну, жестко стелет старшой, спуску, видно, не даст! — выпалил шагавший позади всех Киньябулат. Впрочем, сказал он это не зло, улыбался и подмигивал.

Через несколько минут полетела вновь с лопат вязкая тяжелая водою земля, забегали скоро с носилками, по обе стороны будущей дороги стали подыматься на глазах рыхлые горы.