«Нравственный закон внутри нас…»
Послесловие Е. Книпович

В последние годы в советской литературе и в в литературах стран социалистического содружества гораздо чаще, чем прежде, появляются книги, в основе которых лежат раздумья о том, что определяет личную человеческую судьбу и в связи с этим — «на чем стоит мир», что такое доброта, совесть, как такие категории соотносятся с социальной функцией человека.

Произведения такого рода чаще всего обращаются к прошлому — недавнему (в рамках истории), военному или «раннепослевоенному» — времени жестких, обнаженных социальных конфликтов («Живи и помни» В. Распутина, «Это я — Титас» Р. Шавялиса). Но нередко это книги о сегодняшнем дне, например, два романа Гюнтера де Бройна «Буриданов осел» и «Присуждение премии».

Будь то книги о «вчера» или о «сегодня», они целиком обращены к «сегодня», и автор не как паталогоанатом, а как биолог и физиолог стремится постичь «нервную систему» человеческих характеров и отношений, живую глубинную связь, подспудную взаимозависимость человеческих судеб.

К произведениям такого типа принадлежит роман Миколаса Слуцкиса «На исходе дня», следующее звено в той цепи исследований всей сегодняшней сложности связей человека и времени, которую начали романы «Адамово яблоко», «Жажда» и ряд рассказов.

Целенаправленность и глубину такого рода исследований определяют многие слагаемые — не только талант, но и уровень исторической сознательности автора, его собственная биография, опыт его народа.

У писателей Советской Литвы — «молодых» 60-х годов, к которым принадлежит и Миколас Слуцкис, особая биография Детство их прошло в буржуазно-фашистском государстве Помещик и фабрикант, купец и полицейский, голод и нищета, эксплуатация и бесправие были для них не книжными персонажами или понятиями. Советская власть была восстановлена в Литве всего лишь за год до Отечественной войны И восстановление Советской власти стало для детей и подростков из неимущих семей избавлением, радостью, открытым путем к будущему счастью.

С войной кончилось недолгое детство Слуцкиса и его сверстников Юстинаса Марцинкявичюса, Витаутаса Бубниса. Вот почему, как только кончилась война, с трудфронта в тылу, из антифашистского подполья вышли восстанавливать Советскую власть на родной разоренной земле шестнадцати-семнадцатилетние мужчины со взрослым опытом, сознанием долга и чувством ответственности. И это помогло им найти свое место и дело в той сложной обстановке, в том кипении классовой борьбы, которую фашистские недобитки, кулаки, бандиты националисты разжигали в литовской деревне в первые послевоенные годы.

Вот почему в тридцать лет, оглядываясь в прошлое, мужчины эти оценили его точно и трезво, не скрывая тех ошибок, которые бывали вызваны отсутствием опыта и юношеским ригоризмом, утверждая высокую правду народной борьбы за будущее, за счастье, за укрепление власти Советов.

И Миколас Слуцкис, и многие другие литовские писатели неоднократно обращались к тем грозным временам и в последующие года, все тщательней и углубленней исследуя, как в определенное время и в определенном месте — в Советской Литве воплощалось ленинское понимание того, как, из какого человеческого материала строится социалистическое общество Материал этот получен от прошлого и несет в себе «родимые пятна» прошлого. И тяжелую ошибку совершает передовой строитель этого общества, который, исходя из абстрактных представлений о том, как строят социализм, не сумеет отбить у старого мира каждую крупицу человечески ценного.

Миколас Слуцкис — прозаик «мирового профиля». Он не только автор романов, которые широко известны в Советском Союзе и за рубежом, он также автор талантливых «взрослых» новелл и многих произведений детской литературы — повестей, рассказов, сказок. Он выступает (и с большим успехом) как драматург Кроме того, он автор многих критических работ, литературных портретов старших — Жемайте, Миколайтиса-Путинаса, Пятраса Цвирки, умных, острых откликов на ряд значительных произведений писателей Литвы, ГДР, ФРГ, Польши. Он рассказывает и о своем творческом опыте, и о том, как складывалась гражданская и творческая индивидуальность молодых (почти детей по возрасту) сороковых годов, как молодые эти (в том числе и сам автор) — с восторгом, верой в коммунизм — пусть с издержками и порой неуклюже, — с помощью «старших» прокладывали новые пути для литовской советской литературы.

И дальнейшие искания «молодых» соотнесены в статьях М. Слуцкиса и с жизнью всей советской многонациональной литературы (прежде всего — русской) и с особенностями литературного процесса в разных странах Европы. Первый успех пришел к Миколасу Слуцкису как новеллисту Сборник его рассказов «Как разбилось солнце» привлек внимание читателей и критиков как в Литве, так и в других республиках Советского Союза. И мне думается, что рассказ из этого сборника «Первая командировка» стал тем «зерном», из которого лет пять спустя вырос роман «Лестница в небо», принесший автору всесоюзную известность, нашедший отклик и за рубежом.

Роман этот показал реальную сложность борьбы за новую жизнь в послевоенной Литве (особенно в деревне), сложность, часто недооцениваемую честными борцами за новое. Герой романа — городской юноша Яунутис Валюс — несомненно положительный герой. Человек убежденный, честный, чистый. Но его картина мира решена в черно-белом цвете. Есть друзья, есть враги, есть те, кто в городе живет впроголодь и строит новую жизнь, и есть деревня, где по хуторам засели сытые косные собственники, преимущественно кулаки, если не пособники бандитов-националистов. Он же, будущий писатель, избравший себе псевдоним Факел, будет гореть, сиять, устремив взор в будущее, где в розовых облаках витает видение коммунизма. Бедный Факел во время первой же газетной командировки в деревню ценою тяжкого трагического опыта убеждается в непригодности черно-белого толкования реальной действительности.

Не с маху и не простой ампутацией можно избавить деревенского труженика от всего, что в него «прошедшим рабским вбито» Тот, кто борется за новое, обязан быть не только солдатом, но и мудрым, терпеливым воспитателем, «селекционером», который выращивает новые плоды на «красной глине» и вересковых пустошах родной республики. Иной — гораздо более страшный и трагический поворот в судьбе борца за новое в послевоенные годы дает М. Слуцкис в повести «Чужие страсти», написанной уже после того, как в двух романах «Адамово яблоко» и «Жажда» он обратился к проблематике сегодняшнего дня.

Обращаясь к сегодняшнему дню, Миколас Слуцкис и другие литовские писатели, сейчас уже широко известные и в Советском Союзе и за его рубежами, с той же скрупулезной тщательностью, с тем же чувством ответственности исследуют судьбу человека, проводят его через те испытания, которые могут встать на его пути в наше сложное, прекрасное время. «Жажда» и «Адамово яблоко» — решены в совсем ином ключе, чем лирически-исповедальная «Лестница в небо».

Об этом говорит и сам Слуцкис в статье «Из творческого опыта». В «Адамовом яблоке» и «Жажде» другое настроение, другая стилистика. И дело не только в том, что здесь материал целиком взят из современности, из повседневной жизни интеллигенции… Оба эти романа не столько лирические, сколько психологические, что уже само по себе обязывало дробить крупные величины на мельчайшие частицы Автор такого типа романов решительно не похож на могучего лесоруба, валящего строевой лес, скорее он напоминает часовщика, разбирающего огромные часы, завалившего рабочий стол множеством крохотных деталей. (Кстати замечу: не разобрав, не отремонтируешь!) Несомненно, автор увидел многие сложности, противоречия, «пережитки» в личном и общественном бытии современной интеллигенции, раскрыл те опасности («вещизм», подчинение обстоятельствам), которые могут деформировать человеческое сознание.

Новым шагом на этом пути стал роман «На исходе дня». Это грустная повесть о взаимосвязанной и взаимозависимой судьбе двух очень разных семей. Автор строит повествование, смещая временные пласты, не объясняя читателю с самого начала, как переплелись судьбы двух семей — Наримантасов и Казюкенасов, в чем не только различие, но и печальное сходство таких внешне устоявшихся, а внутренне не сложившихся судеб, какими прочными, «переплетенными» нитями связаны эти судьбы.

Если бы нужно было найти эпиграф к роману, я бы взяла слова одного из чеховских героев: «Ничто не проходит».

В судьбе героев живет весь комплекс впечатлений и переживаний, полученных начиная с самого раннего детства, протекавшего еще в буржуазно-фашистской Литве. Детские радости, обиды, страхи, сложные отношения со старшими — все это входит в мироощущения взрослого, все это влияет на выбор пути, на «самоформирование» личности, на самоутверждение человека в мире. Следуя за автором романа по путям его героев, нужно помнить и о том, что сами пережитки в их сознании и быту специфически окрашены. Тут и многовековое влияние католической церкви, и многодесятилетнее воздействие буржуазной культуры зарубежных стран, и родственные связи с литовскими эмигрантами, покинувшими страну в разные периоды и по весьма различным причинам.

Эта национально-историческая специфика отраженно сказалась и на судьбах известной части молодых — тех, кто вырос уже при Советской власти. Ведь различные виды пережитков могли существовать в открытой или скрытой форме в семье, семейных отношениях, в чертах характеров отцов и матерей. И такая семейная прививка, идущая от старших, могла отразиться на самых первых шагах молодых, делая их беззащитными перед тем стремлением к вседозволенности, легкой жизни, каким уже бывали заражены некоторые кружки и компании старших школьников.

М. Слуцкис справедливо думает, что далеко — в детстве — происходит тот «посев», всходы которого поведут к сложному самоутверждению человека и в социалистическом обществе.

Казюкенас-старший на первый взгляд полноценный член нашего общества — крупный работник, организатор промышленности, умный, деловой человек. Сибарит? Любитель заграничных командировок? Гордится, что может быть на равных с таким же крупным организатором в капиталистической стране? Приблизил к себе подхалима, которого сам в трезвую минуту зовет «помесью свиньи с гадюкой»? Бросил семью? Завел любовницу — «звезду эстрады»? Все это так, но у кого же нет недостатков! И кроме того, подхалим — удобный, усердный выполнитель воли хозяина (до поры до времени). Жена — золотокосая девушка с крестиком на шее, которую он «увел» из студенческого общежития, — превратилась с годами в фанатичную сектантку. А любовница привязана к нему не выгодой, а горькой и сильной любовью.

Все — объяснимо, и вместе с тем все это лежит в той «зоне лжи», какая образовалась внутри его мироощущения и действий. А причина, основа этой «зоны» — унижения «парии», «золотаренка» в буржуазной школе, строптивое отталкивание той жалости и утешительства, какое ему предлагает худосочный гуманист учитель. Отсюда — ложное самоутверждение, стремление безответственно хватать то, что приглянулось, желание покрасоваться перед иностранным барином, пережитки нищенской жадности в погоне за «сладкой жизнью» И как некая «материализация» этой «зоны лжи» образуется уже внутри «физического» тела Казюкенаса, по предположению врачей, язва желудка, а на самом деле — рак. И уже после операции, в ночные минуты самопроверки, Казюкенас порой начинает понимать, что жил он «мимо» настоящей своей судьбы, что жена морально искалечена по его вине, что горбатый (тоже по его вине) и ненавидящий его сын мог бы стать самым драгоценным в его жизни.

Ну, а как обстоит дело с главой другой семьи хирургом Наримантасом, другом школьных и институтских лет Казюкенаса? Да, и тут были и страхи — детское ощущение того «ночного хаоса», который шевелится под поверхностью дневной жизни, были и столкновения с отцом — сельский ветеринар-ригорист, до сих пор «читающий с лупой Маяковского» по мнению сына, «любит животных больше, чем людей», и отрицает самое существование каких-либо сложностей. Но унижений, чувства «отщепенства» его сын не знает. И все же детство, то «отцовское», что было в нем заложено, дало ему не только хорошее — скромность, чувство ответственности перед своим делом, иммунитет против вещной болезни и погони за внешним успехом. Потребность, говоря фигурально, «читать с лупой Маяковского» (в этой отцовской привычке упрекает его один из его товарищей-врачей), стоический ригоризм порою мешает ему отделить наносное от глубинного. Так, он теряет связь с единственным сыном, за дешевым скепсисом, метаниями, бравадой которого он не видит беззащитности, юношеской беспощадности, любви к отцу. Не видит он (или не хочет видеть?) и того, что все те попытки ложного самоутверждения, которые делает Ригас, идут и от неправильности семьи, что к ложным, «выдуманным» попыткам самоутверждения толкает сына «материнское».

Наримантас по застенчивости дал Казюкенасу увести у себя из-под носа Настазию — свою первую, сильную, робкую любовь. А его «взяла с бою» девятнадцатилетняя ученица театральной студии, которую он оперировал по поводу аппендицита. Она «выдумала» облик мужа-хирурга, стремясь «вылепить» из него гения, великого человека. И разочаровалась в нем, когда он отказался быть гением и реформатором. Она все двадцать с лишним лет их брака выдумывала себя, пытаясь стать актрисой, кинорежиссером, работницей на производстве, воспитательницей молодых звезд и т. д., терпя всюду крах от сочетания неуемной фантазии с полной бездарностью. «Выдумывала» она и сына (началось это сразу — с придумывания имени), затем она «засунула» его в художественный вуз, а когда он сбежал оттуда, всячески поощряла его попытки заняться литературой. Впрочем, дома она бывает мало, и Ригас растет «душевно беспризорным» потому что семья не смогла и не сумела дать ему ключ к большому делу и серьезной жизни, помочь ему распутать ту сеть «настоящего» и «ненастоящего», в которой юноша запутался. За свои поступки человек, конечно, отвечает при любых обстоятельствах. Но значение обстоятельств, вызвавших поступок, недооценивать нельзя. А обстоятельства конкретно воплощены в многообразных общественных и личных отношениях, причем даже за сугубо личным прямо или косвенно всегда стоит общественное. Нить, которая, казалось, так прочно связывала Ригаса-ребенка с отцом, порвалась не только по вине Ригаса-подростка.

Есть два способа воспринять недолжный поступок воспитуемого: один — «я не верю, чтобы ты мог это сделать», второй — «я так и знал, что ты на такое способен». Во всякой работе воспитателя — будь то отец, учитель, старший друг — необходим некий «аванс доверия», выдаваемый воспитуемому. И недолжный поступок или даже проступок умный воспитатель обязан трактовать в отношениях с воспитуемым как нечто неестественное, чужеродное для воспитуемого, для его характера, его сущности. Сам же он должен понять, что и почему произошло. Понять — не значит простить. Но понимание дает возможность предостеречь, удержать от дальнейших шагов. Этой мудрости не хватало честному, бескорыстному доктору Наримантасу, замкнувшемуся в отгороженном от всей сложной действительности понимании долга.

Те соблазны безответственности, иждивенчества, «почтения» (и одновременно отвращения!) к насилию и грубости, каким поддается Ригас, отец склонен объяснять некой имманентной порочностью сына, пробуждая в нем тем самым желание все делать назло.

Озлобленность искажает зрение подростка, заставляет его видеть в школе, вузе, в быту окружающих не основное — великие нормы жизни нашего общества, а лишь те или иные нарушения этих норм — карьеризм, стяжательство, жадность, лицемерие.

И если бы на грани отрочества и юности Ригас не почувствовал, что от него морально отказался отец, судьба его, быть может, сложилась бы по-иному и он сам не отказался бы от себя, не вынес бы себе — с юношеской беспощадностью — несправедливый приговор.

Оставшись со сложностями жизни один на один, Ригас начинает «загонять» свою жажду полета, широкого дыхания, самоутверждения в рамки капиталистического стандарта «красивой жизни», терпя крах на каждом шагу, совершая поступки, которые в нем самом вызывают внутренний протест и отвращение. И очень поздно — накануне гибели в автомобильной аварии (или самоубийства?) — он поймет, что тоже жил «мимо» своей судьбы (как и Казюкенас, с дочерью которого, — любя и не понимая, что любит, — он прижил ребенка).

Так на чем же «стоит мир»?

Роман М. Слуцкиса — большое полотно, герои — две семьи — выступают в окружении огромного количества живых, точно вылепленных «действующих лиц», многосторонне с ними связанных, проясняющих ту или иную черту их характеров. Будни больницы, различные типы врачей, сестер, взаимоотношения больных и персонала, «предыстории» больных — все это сплетается в очень плотную и очень целесообразную художественную ткань. И глубокое и точное изображение объективно социальных и личных, внешних и «подспудных» отношений между людьми служит главной цели и «сверхзадаче» художника: показать, что вся человеческая жизнь, деятельность — это цепь ежеминутных решений и выбора, что трудно здесь отделить «важное» от «неважного», что и соломинка порой может переломить спину верблюда. Угроза мещанства — в широком понимании, — в разных его обликах подстерегающая наиболее незащищенных молодых (приводящая к физической гибели Ригаса и к моральной гибели Сальвинию, одну из двух девушек, вошедших в его жизнь), попытка уклониться от решения и ответственности, приводящая к неотвратимым последствиям, — все это с большой наглядностью воплощает в романе не только тему возросшего значения моральных факторов в жизни нашего общества, но и всю диалектическую сложность этого процесса, «диагноз» всего, что его может затормозить.

Но нравственные начала нашего общества, по справедливому ощущению автора, глубоко народны, связаны с выстраданными трудовым народом нравственными ценностями И «мир стоит» именно на тех, чьи «моральные реакции», выбор решения непосредственны, безошибочны и естественны, как дыхание.

Внутреннюю силу этих «людей совести» чувствуют порой и запутавшиеся, живущие «мимо» своей истинной судьбы.

Когда Казюкенас в больнице в горький краткий ночной час отрезвления от всей мишуры и суеты слышит, как его умирающий сосед по палате в бреду тревожится о малом и не выполненном им обещании, он вдруг «образно» приходит к, конечно, неизвестной ему (но хорошо известной автору) формуле, которую так чтил Бетховен. «Нравственный закон внутри нас, звездное небо над нами».

«Люди совести» в романе выступают без ореола, без особого признания их заслуг, даже без личного счастья и успеха. Но будь то врач ординатор Рекус, шофер «скорой помощи» Кемейша или продавщица магазина Влада — они делают свое дело так, как положено человеку нашего общества, от них идет тепло и свет для окружающих.

Сознательное стремление художника дать камерный поворот темы «настоящего человека» — это тоже характерная черта целого ряда произведении, появившихся как у нас, так и в странах социалистического содружества. Большое начинается с малого и проявляется в малом. А малое, как и большое, определяет единство «общественного» и «личного», ту цельность, которая, по словам Горького, и есть совершенство человека.