11

— Ну и что доктор?

— Какой еще доктор?

— Показывал пальчик папаше? — Шарунас отдирал зубами железную пробку с бутылки пива, в маленьких воробьиных глазках беззлобная насмешка.

— Ха! Для меня он не доктор.

— А ведь ничего старик, — прозвучало уважение, наличие которого я и не предполагал у перемазанного сажей железного человечка.

— А твой где? — Я ни разу не видел его отца.

— Путешествует. Сено собакам косит… То ли в Казахстане, то ли в Киргизии… Пальчик не болит?

Кто его знает, болит или нет. Ранка запеклась, под коркой иногда покалывали иглы, аж в плече отдавалось Я бы, пожалуй, смотался в больницу к отцу, если бы не сотенная Казюкенене. А вдруг она отправилась туда своим солдатским шагом и потребовала от Наримантаса невесть чего? А сотня разлетелась — по десяткам, по пятеркам, только запах клубники раздражает обоняние.

— Монет тебе не жалеет. Правда, ничего старик. Закладывает?

Ну с тобой-то пить не станет, а грыжу нахалтуришь — вправит!

— У тебя, парень, где грыжа? В мозгах?

Шарунас допил пиво и расхохотался, снова равнодушный ко всему, что не машина, не детали, не инструменты.

Ей-богу, не выношу этого городского захолустья! Трясешься в набитом автобусе, как собака, шаришь взглядом по сторонам — никакой радости! Не сверкают на длиннющей улице, гордо именуемой проспектом, алюминий и стекло, тротуары разворочены, после вчерашнего дождя стоят лужи. Серые, объеденные козами склоны холмов, заводы и склады, постройки первых послевоенных лет — вот и вся красота, следует еще упомянуть о густом потоке автомобилей да стае ворон над почерневшими чахнущими соснами. Отвернувшись от рыгающего пивом, перемазанного известью маляра, попадаю в сферу ароматов потеющей поварихи еще мгновение, и задохнусь, не успев по примеру одного известного немецкого поэта воскликнуть «Больше воздуха!» Стараюсь не дышать, а в голове...

— Влада, сто световых лет!

— Думаешь, поверю, что рад?

— Чертовски! Где, в какой норе прячешься? Весь город исколесил, пока нашел.

— Хоть разок и тебе… Не врешь?

— Все олл райт, девонька? Как там? Не раздалась в талии?

На круглое лицо набегает облачко — дурацкая подозрительность, и ничего более!

— Бесстыдник… Еще смеется! Я некрасивая, глупая, но не толстая.

— Ура! Предлагаю отпраздновать встречу, но, увы, мои финансы…

— Есть о чем! Поддала вчера ногой на улице бумажку — смотрю… Кому ни совала, не берут…

— Доллары?

— Рубли.

— Пропьем и рубли! Кафе, ресторан?

— Нет, Ригас. Давай уж лучше в пивной бар, а? Люблю смотреть на твой мокрый нос…

Что ж, если мой мокрый нос — столь захватывающее зрелище, немедленно окунем его в пену! И начинаются хихоньки да хахоньки, перемежающие нашу болтовню: снова забываю об осторожности: а ведь не должно повториться падение в пропасть, не должно! Слова и обрывки смеха мелькают зазеленевшими деревцами. Мне самому странно: не бездонная пропасть — освежающий шелест?

Уже недели две Влада играла со мной в прятки и, как назло, всплывала в воспоминаниях. Ох, что-то не верится, будто осталась она в той доброй стране, которую я выдумал, ретушируя ее портрет, чтобы немножко симпатичнее выглядела. По-прежнему торчат широкие скулы, копной жесткие, как конский хвост, волосы; уж не скрывает ли она от меня повод своего исчезновения? Теперь все ее черты раздражают, особенно неразгаданные, а придется, стиснув зубы, любезничать, быть терпеливым. Не зря Сальвиния бросила: прощаешься с Владой!

— Ну-ка, малышка, дай на тебя посмотреть!

Когда пробиваемся в осажденную народом полутемную пивную, она норовит сунуть мне пятерку, да так, чтобы я не заметил. У нее горят щеки — ведь могу рассердиться! — и в пожаре щек тает некрасивость. Не увеличивается ли таким образом счет, который в один прекрасный день она предъявит мне, открыв свое истинное лицо? Нет, нет, Влада попросту неравнодушна к пиву. До сих пор меня не интересовали ее вкусы… Неужели и она, такая нетребовательная, что-то любит, а что-то, возможно, и ненавидит? Только этого не хватало… А пьет слабо — пригубила и уставилась над шапкой пены на меня. Осмелев, тянет руку и касается пальцем адамова яблока, чтобы почувствовать, как дрожит оно, повторяя ритм глотков. Смотрит и загадочно улыбается, будто она много старше и знает, что такое утраты. Дангуоле — мать, а так не смотрит! От глотка пива, от гомона вокруг Влада смеется громче, чем обычно, хотя едва ли ей очень весело среди отдувающихся, что-то бормочущих, икающих мужиков. А ведь сразу сообразила, что мне неудобно вести ее туда, где просторно и светло, где никто не цедит под столом водку в пивные кружки. Ну что ж, тем лучше! Значит, поняла и решила тихо, без упреков отступить… Ни черта она не исчезла. Зачем бы в таком случае заговорила о ней Сальве?! Нет, и с росой не испарилась, если трясусь вот в душном автобусе, задыхаюсь от запахов, распространяемых пьяным маляром и надушенной поварихой. О спокойной и легкой развязке мечтал я, особенно после очередной встречи, утолив жажду… Даже сочинил монолог — прощения и обиды, унижения и зависли. Мне бы радоваться, что не давлюсь ложью — когда лжешь без слов, не так противно! — однако выбрался из автобуса унылый и злой. Не был убежден, что Влада действительно мне не нужна или не будет нужна, когда удовлетворю требование Мейрунайте.

Ревела лавина машин, непрерывная и, казалось, не управляемая разумными существами. От ее гула звенело в голове, будто висел я в полном одиночестве в безвоздушном пространстве, среди грозно парящих, до жути одиноких сатурнов… Неужели затосковал бы по ней, решив разрубить топором нашу связь? Брр! Приходил в себя и снова боролся с предчувствием, что такие связи, как наша с Владой, зарождающиеся почти без участия рассудка, одним махом не оборвешь — мы переплелись корнями и, если разрубить один узел, наткнешься на другой, еще крепче, и неизвестно, кого ранишь, ее или себя… Услышал даже стук топора, словно вокруг огромный, без конца и края, лес. Природа, ее строгость, медленное загадочное движение всегда несколько озадачивали меня. Хорошо природе! Камни шлифуются веками, перегной на ниве тлеет из года в год, а сколько мгновений отведено под твой старт? Божья коровка, карабкаясь по стебельку, и не подозревает, что высота, к которой она стремится, — на вершок от земли. А не божья ли коровка я сам для какого-нибудь космического существа, наблюдающего в инфракрасный микроскоп за моим упрямым карабканьем вверх? Зачем гореть и мучиться, если впереди всего-то вершок? Равнодушие природы ко всему, что именуется деятельностью, стремлением и целью, плавит в руках и в груди металл, без которого в человеческой толчее мигом раздавят..

Очутись мы ранней весной наедине не в лесной глуши, а в квартире, где ковры и полированные секции, гарантирую, не случилось бы того, что случилось. Влада не боится ни леса, ни полей, среди деревьев и папоротника перестаёшь замечать ее толстые ноги, посиневшие ладони.

— Послушай, Влада, ты знаешь, что такое бином Ньютона?

— Бинокль Ньютона?

— Если бы понадобилась новая богородица, рекомендовал бы тебя…

— Еле-еле тяну на своем заочном… Когда целую смену ворочаешь туши…

Она не стыдилась своей работы, хотя долго не хотела говорить, где вкалывает, словно чувствуя, что деятельность ее мне не понравится.

— Терпеть не могу твоей мясной лавки! Свиные головы в корытах, печенка, копыта… Почему не устроилась в парфюмерию?

— Там требуются красотки. К тому же…

— Смелее, смелее! Философского минимума не сдала бы, а социологию, вижу, раскусила.

— К тому же… люблю рубить мясо, когда у мясника нашего запой. Заведующая говорит, здорово получается.

— Не знал, что разделка туш — тоже искусство!

Влада пожимает плечами. Мы на чердаке, где я отгородил уголок под студию. Задубевшие кисточки, мешанина красок и сухой голубиный помет. Неподалеку белеют латаные простыни Жаленисов. Голубей они гонят, чердачное окно стеклят, а я его снова выбиваю…

— Красиво, Ригас! Будешь известным художником! — Глаза Влады прилипают к моему «Морю», как будто найдет она в нем то, чего не находит в моих руках, когда не переплетены они с ее руками. «Море» пылится, унылое и бездушное, как простыня. Кто заставил меня тащить Владу сюда, куда не ступала чужая нога? Скорее всего предполагал, что виртуозка по разделке туш ляпнет бессмыслицу, которая окончательно отобьет у меня охоту к безнадежной мазне. «Море» было фикцией — не люблю я его, ни спокойного, отражающего небеса, ни вздыбленного волнами. Начинал с воодушевлением, терпения, выдержки хватило ненадолго, обманывал себя, и все… Хорошо у моря тем, кто катит отдыхать в собственном авто, живет в прекрасной вилле, лопает за покрытым скатертью столом! Да, они искренне любят море, почему бы и нет? Совсем другое оно, когда целый час толчешься в очереди за разбухшей сосиской или если бесконечно идет дождь, а ты свернулся на чердаке, как гусеница! Подле твоей раскладушки развешана одежда, сквозь дощатую стенку слышно, как один за другим плетутся в туалет соседи… Уборной — вот чем отдает ваше хваленое море, а не парусами, йодом и рыбой! Безнадежен мой протест, если «Море» нравится Владе. Срываю полотно, швыряю его в угол, наслаждаясь ужасом, которым полны глаза Влады, понимающей, что такое утрата… Продавщица-виртуоз! И как это осмелился я связаться с ней? Кому вручил вожжи своей судьбы? Хватит, довольно! Отворачиваю — и снова в свободном полете. В свободном?..

Если бы не обстоятельства, если б не надо Было уладить кое-что, силой бы меня сюда не загнать! Ревет поток машин, в горле першит от пыли и бензинового смрада. Не сверкают витринами магазины — нет здесь витрин, засиженный мухами гастрономчик местного значения да пивная цистерна, пустая, как подбитый в сражении танк. Не видать и кафе, куда можно было бы завернуть словно в гавань, приятельски кивнув швейцару — салют, амиго! И тут же перед тобой распахивается осаждаемая, но непреодолимая для толпы пижонов дверь. Амиго — реэмигрант из Аргентины или Бразилии. Дурак!.. Оставил пальмы, золотые пляжи Рио, грудастых мулаток, чтобы подобострастно кланяться какому-то белобрысому поросенку? Скажи, амиго, правда ли, что там не улыбки — молнии кидают сладострастные шоколадные девочки? «Рио. Рио, Рио, звезд огоньки — с тобою вечно, Мария, я и прелестный Рио!..» Не хватит ли издеваться над собой? Какая-то девка, какая-то там Влада… Из-за нее приплелся на задрипанный проспект, потею в магазине с пыльными оконцами… Толкаются женщины, волокут набитые сумки, а мамаш, в свою очередь, тянут за юбки хнычущие детишки… Готов голову прозакладывать: ни одна на «Волге» не подкатила!

— Девятнадцать часов пять минут! Читать умеешь? — Нежное личико продавщицы черствеет, как у милиционера, задержавшего нарушителя: над не слишком белой наколкой загорается нимб: «с 11 до 19».

— Я из Рио-де-Жанейро, мисс! Может, соблаговолите продать «Экстру»?

— Для иностранцев исключения не делаем!

Блат, всюду нужен блат, а то железное «от — до». Шиш у нее за свои кровные получишь, если ты не ее почитатель или не знакомый шурина ее двоюродной сестры. Что я сеньор из Рио, не поверила, а ведь сунула типу с боксерскими ручищами бутылку, завернутую, словно это мороженая утка… Вылез бы я важно из «мерседеса», наконец, из скромного «мильмана» или крохотной «симки»! Если хорошенько подумать, сгодились бы и «Жигули», 2103 за сертификаты. Существует же по ту сторону Атлантики дядя — если его не сожрали крокодилы! Мог бы и папаша наскрести на «Жигуленка» — каждый божий день по пять часов возле операционного стола вкалывает! — только и заикнуться не смей, разинет пасть, как крокодил: «Не ворую и взяток не беру!»

Зачем воровать, грабить? Благодарность больного — одно из самых чистых чувств очерствевшего человека. Гнушаетесь этой… э… благодарностью? Не улыбается вам запах клубники? Тогда есть другой выход: почему бы вам, доктор Наримантас, не отправиться в Эфиопию или Танзанию? Неглупые люди и оттуда на колесах прикатывают. Два-три годика на жарком солнышке, и в кармане у тебя хрустящая пачечка сертификатов! Бой, напевая, плелся бы по утрам на базар, варил тебе на обед экзотических африканских рыб. Если улыбнется счастье, не боя получишь, а служаночку… Ведь не дряхлый же старик, хотя и прикидывается столетним. И Дангуоле так говорит. Ах, Дангуоле, Дангуоле, куда ты и надолго ли?

Сквозь глыбы грузовиков робко сверкнул неон. Кафе. И буквами поменьше «Столовая». Снова «от — до»? Нет. Получаю бутылку и конфеты, сдобренные рыданиями буфетчицы: за окном грузовик сшиб мотоциклиста. Когда на улице что-то грохнуло, она как раз фужер вытирала, фужер упал и не разбился — мне был предъявлен этот стеклянный счастливчик, — а бедный мальчишечка… От головы осталась одна покрышка желтый шлем. Я поспешил убраться из кафе, колеса грузовиков растаскивали насыпанный на кровь песок — такая сила, такая мощь, но смоет пятно только дождь… Неприятно заныл указательный палец, вверх, по руке, как током стегнуло. Может, и мальчишечка мечтал о Рио? Да пошел он, этот Рио, эта вонючая экзотика! Лучше подумал бы, старик, что будешь Владе петь. Хорошо, если все о’кэй. А если нет? Потремся лбами, поблею ягненком, и растает Влада, как масло на сковородке… Не обманывай себя, она, как другие: попробуешь стряхнуть — клещом вопьется. Плевать. Карманы ветром надуты, словно паруса, Морю моему энергичными мазками придают сочность голуби, так что никаких у тебя, девонька, перспектив до 2000 года. Насмотришься на всех этих мотоциклистов, на этих смертников… А! Да не жалко мне никого, на улицах давят только разинь и неудачников, учтите это, граждане!

— Поллитровочка — пятерка… Поллитровочка… — бормочет мне в спину недоросток с детскими ручками и стариковским лицом. От колясок косятся мамаши, с балконов, из подъездов, с затененных лавочек провожают глазами пенсионеры. Развелось их, всеслышащих и всевидящих, готовых свидетельствовать, обвинять, судить. Так, кажется, и разорвали бы каждого, пробирающегося в женское общежитие, впрочем, какое там общежитие — набились девчонки в трехкомнатную квартиру, и все. Без поллитровочки-то девушки не пустят!

Недоросток спотыкается о готовый ткнуть его ботинок. И не вмажешь по-человечески, раз общественность против тебя.

— На рубль, и заткнись!

Шаг, другой, и проглотит лестничный зев, надежная темнота. Только бы проскочить поскорее мимо скамейки в тени клена, бесчисленные парочки отполировали ее до блеска. Не посмотрев в ту сторону, улавливаю легкий, как пух, и одновременно тяжело давящий взгляд. Будто всю жизнь ждет на скамейке эта женщина, невидимая сила сотрясает ее — судорожное движение, и резко поворачивается гладко причесанная голова, снова судорога, и за головой сотрясается туловище, втиснутое в блузку снежной белизны. А взгляд словно неподвластен увечью — не отрывается от ворот. Ждет кого-то бывшего, а может, и не существовавшего, только ни в коем разе не меня, однако провожает глазами с материнской снисходительностью, которой пугаешься, как внезапно выросшей у тебя второй тени — не доводилось встречать человека с двумя переплетающимися тенями, разве что на освещенном прожекторами футбольном поле.

— Ну вот и явился, — доносится со скамейки, и от звучащего в голосе докучливого незаслуженного одобрения подкашиваются ноги. — А то уж думали, не заболел ли наш женишок?

Шелестели шаги, ревели телевизоры, высокий мужчина в зеленой рубашке, как младенца, укутывал на ночь крохотного «Запорожца». Двор угрюмо темнел, как все каменные колодцы, лишенные солнца, и мне показалось, что утоптанная, в пятнах мазута дорожка закачалась под ногами. Где я? Как попал сюда? Затаив дыхание, проскользнул мимо клена, с леденящим душу звуком хрустнули мои переплетенные тени, словно кости сбитого машиной человека.

На месте звонка зияла дыра — месть какого-то разгневанного поклонника. Без длительных переговоров, пересыпанных градом столь любимых здесь насмешек, в двери не проникнешь. И все-таки они открылись. Волнующе пахнуло девичьей беззаботностью: щебетание, пар из ванной, разнообразнейшая косметика. Сметая летевшие в спину нелестные реплики, грудь захлестнула радость. Все в порядке, Ригас! Ну, набивает себе цену Влада., а что еще бедняжке остается? Постараюсь быть нежным с ней. Взвизгнула завернутая в банное полотенце выскочившая из ванной пухленькая блондинка. Ага, Дануте, техник по холодильникам (техникум с отличием и полсеместра механического факультета!).

— Хэлло, Дана, тебе бы в спринте попробовать! Хочешь, потренирую?

— Спасибо! Не пришлось бы после твоих тренировок проситься в тяжелоатлеты.

Сквозь окутывающее Дану облачко высунулась острая мордочка, во рту не зубы — щербатые гвоздодеры. Ну, конечно, Мяйле, секция бытовой химии (блат на импортный стиральный порошок и антифриз!). С кривозубой поосторожнее, хотя с удовольствием выложил бы ей правду — самая противная из всего цветника.

— А где малышка Лайма? — Не соскучился я и по Лайме, толком и не помню, которая из остальных двух, еще не показавшихся Владиных сожительниц Лайма длинная, с проволочной, небрежно причесанной гривой (готовые мужские костюмы и пальто!) или длинная, в парике, похожем на эмалированную кастрюлю (отдел «Рыба», блат на селедку!)?

— Лежит в лежку. Ты, кстати, не умеешь лечить мигрень? Садись, садись. Не поверю, что явился без эликсира жизни.

Уж эта зубастая Мяйле! Словно знает, какая забота меня гложет. Ловко смахнула с тахты халатик, чулки, сунула продолжающей вытираться Дане. В угловой комнатке, за облепленной фотографиями кинозвезд дверью, вздыхала Лайма, а может, и Влада ждущая специального приглашения. Подождет!

Выставил со стуком бутылку, небрежно бросил на стол коробку конфет, будто сверкали в ней бриллианты или жемчуга, а сам я был султаном нефтяного островка. Вездесущий, неотступно наблюдающий за мной спутник хохотал, схватившись за животик. Далеко мне было до шика пьяных сантехников, Мяйле сочувственно вздохнула, однако я привлек новых зрителей. Покачивая бедрами, уперев в бок руку, выплыла из угловушки незнакомая девица с красивым наштукатуренным лицом.

— Ромуальда, новенькая. Пошла в консерваторию, прошла в фирменную булочную! — Мяйле сделала книксен перед девушкой, потом передо мной. — Знакомься — Риголетто.

— Ригас, — пробормотал я. Терпеть не могу свое полное имя в чужих устах.

— А прелестно звучит! — Ромуальда завращала глазными яблоками, перестарается, и выскочат они из зелено-синих ям. Сразу же стало ясно, почему не приняли ее в консерваторию. — Настоящее ваше имя или псевдоним?

— Один из псевдонимов, — хихикнула Мяйле.

— Вы писатель? Журналист? Не говорите, сама угадаю!

Не иначе, во сне померещилось бедняжке подобное — встретить знаменитость и накрепко в нее вцепиться.

— Я видела вашу фотографию, правда в профиль… Вы поставили «Битву при Жальгирисе»? Нет? Так кто же вы?

— Сам сеньор Феллини! Неужели не узнала? Только ты, Ромуальда, опоздала. Сердечко маэстро принадлежит другой. — Мяйле издевалась над нами обоими, девушки прыскали, посасывая мои конфеты.

— Никогда не поздно, — скромно и разумно парировала Ромуальда, опустив свои красивые глаза. — Мало ли покупателей на меня пялится. Некоторые даже пирожные на прилавке оставляют.

— Он свои пирожные на другом прилавке оставил!

— Хэлло, сестрички! Неужто вы Владу за обедом съели? — Время прекращать комедию, но боюсь, то, что я узнаю, едва ли обрадует меня — не к добру кусается Мяйле, не к добру они темнят.

— Маэстро ясновидец, не так ли? Долгонько дожидались, пока он по Владе соскучится! — Теперь Мяйле выступала не только от собственного лица, но и от имени Дануте и Лаймы, и той, безымянной, в парике кастрюлей, и даже этой накрашенной полуидиотки.

— Не кривляйся, акулья пасть! Где Влада?

— Теперь в ее кроватке Ромуальда!

— А Влада — ха! — в чьей? — Так и вижу со стороны свою наглую подхалимскую морду.

— У Владочки нашей другое на уме. Как можно больше кислорода!

— Воздух у вас действительно не того! — Я встал, не ожидая детальных объяснений.

— Иди-ка ты… вон! И захвати свои пол-литра! Пригодится в другом общежитии. Привыкли за бутылочку, за конфетки… Ненавижу вас всех! Девочки, смотрите и запоминайте… Будущий папаша во всей красе!

Плетусь назад, будто мне под вздох врезали, а потом еще головой об стену били. В глазах темно, все вокруг какое-то искаженное, нереальное. Двор сузился и словно в тартарары провалился, в глубь земных недр. Не двор — туннель в зыбкой мгле, и я не могу найти точку опоры. Шатаюсь вместе с землей, мысли в голове путаются, бьются друг о друга. И — в осколки, кроме одной: «Все кончено, Риголетто!» Как будто заело пластинку, вертится и вертится эта оперная фраза: «Все кончено, Риголетто!» Я не протестую против Риголетто — не все ли теперь равно? — только растираю каплю на щеке. Удивленно нюхаю ладонь — так поступал в детстве, острекавшись крапивой или ободравшись о ржавую проволоку. Слезы? Реву, как маленький? Еще умею плакать? Пораженный своими способностями, забываю даже о проваливающемся в глубь земли туннеле.

— Что случилось, молодой человек? — спросили, как ребенка. Не должен был бы я уже интересовать посторонних, однако интересую. Голос шел от клена, с отполированной скамейки, женщина в белой блузке все еще торчит там, сейчас поднимется, поплетется следом, волоча короткую ногу. Исчезнуть, растаять в толчее улицы, пока не засосала ничего не требующая взамен доброжелательность!.. Но меня как бы несет волна, прибивает против воли к скамейке, отполированная доска скрипит подо мной, и я уже не сомневаюсь: есть в мире такая доброта, какой одаривают нас горы и моря, хотя видим их только на экране, такая, как редкоземельные элементы таблицы Менделеева, в чистом виде в природе не существующие!

— Добрый вечер, — говорю я не своим, то есть не вежливо-насмешливым, а глухим голосом преступника. — Не видели случайно Владу?

— Владочку? Видела, как не видать!

— Где она… Влада? — Выговариваю имя и улавливаю теплый запах — так пахли ее разогретые солнцем волосы летним днем на ржаном поле…

— Не знаешь, дорогой? К матери уехала.

— Беда какая или что?

— Какая беда у молодых — не прежние времена. Ребеночка ждет.

— Ребеночка?

— Ребеночка — радость великую! Говорят, ему чистый воздух нужен.

— Чистый воздух? Он же еще не родился.

— А такому больше всего воздуха-то и надо. Уехала наша Владочка дышать…

— Ничего не просила… передать? — Растроганный заботливостью Влады, я наконец осознаю чрезвычайную важность чистого воздуха.

— Вроде бы ничего. — Боль вонзается в висок, пот струится по шее, по бороздке на груди.

— Обо мне не вспоминала?

— Люблю, сказала, не хочу Риголетто надоедать.

— Чтобы она мне надоела? Никогда! — Я возмущен девушкой, которая уже не Влада, а Владочка и за двоих дышит воздухом.

— Говорила я ей, а она: времени у него нет.

— Святая истина! — Я радуюсь тому, что оправдан, и склоняюсь к её руке — поцеловать, как никогда матери не целовал. — Действительно, даже подумать о значении чистого воздуха для будущих поколений нет времени! Но отныне все изменится! Я… то есть мы с Владой… то есть с Владочкой…

Отдернул руку, как от капкана — скамейка пуста, на спинке белая тряпка: платок или полотенце: возле кустов у стены дома топчется мужик в зеленой рубашке — боится, как бы не сунулся в его «Запорожец»? Дуй, парень, отсюда, пока вором не обозвали… Этого еще не хватало! Бросаюсь на улицу, не особенно светло и здесь, но не мерещится, как во дворе, что ты в туннеле или в лабиринте. Тьфу, какой там, к черту, лабиринт — так, дыра, истоптанная, стиснутая кирпичными стенами, кишащая днем людьми, словно муравьями. И никакой женщины нет, слюнтяй ты, распустил нюни! Не дождешься сочувствия, тем паче снисхождения! Все только для себя хороши, а ближнего своего… Остерегайтесь ближних!

Навалились ближние, внесли, как мешок, в автобус. Крепко натолкали в спину и бока, ну и я в долгу не остался. Старику, отдавившему мне ногу, заехал по спине его же покупками — обвешан узлами и коробками, как верблюд! Не знаю, чем стукнул, кофейной мельничкой или малярным валиком, но только старик тявкнул от боли, повернул морщинистое, пылающее от ненависти лицо… Тут, по крайней мере, все ясно — любовь с первого взгляда. И обоюдная! Я юркнул за даму в шляпе, агрономшу или учительницу, и, пока старик не очухался, двинул его в бок, он разинул дупло рта, взревел. Его лицо, взмокшее, словно ошпаренное, исказилось. Что делать? Схватить хулигана за шиворот? Рискуешь покупками. Нет, от малейшего пустяка не откажется — деньги плачены. Не смотрите, что навозом от него несет, у таких денег навалом, складывает стогами, словно сено. Не откармливает ли бычка, как хозяин Дангуоле, а может, личную свиноферму развел? Вот бы и прел возле своих капиталов, так нет же, приспичило ему портить воздух в автобусах, да что в автобусах — в такси, в самолетах! Подай ему все самое дорогое! И еще давит своими копытами на мозоли интеллигента, считающего копейки. Задыхаясь от ненависти, старик на ближайшей же остановке выкатывается прочь со всеми своими покупками. Колорадские жуки — не старики, не пробьешься сквозь их твердые панцири!

Оставшееся за дверью лицо раздражает все меньше, представляю себе этого типа в междугородном автобусе, трясущимися губами возносящего хвалу господу за чудесное избавление от бандитов! Разве не целая шайка их, спрятав ножи и перемигиваясь, ошивалась вокруг? Вспомнит о своих свиньях и вовсе успокоится, а меня, бесцельно бредущего по улице, будет глодать совесть, увеличивая и без того дикую тоску. Перепугал еле живого, скорее всего одинокого старика… Недавно меня интересовали воры, а теперь вот побывал в шкуре мелкого хулигана… Кулаки зудят до того отвратительно, что хоть об забор их чеши. Эх ты, даже стукнуть-то как следует, чтобы ближние рты поразевали, не можешь. Уныло, как всегда, когда фонари еще не горят; но и свет не принесет ясности — мгла растекается изнутри, сливаясь с городским мраком. Освещенное окно, постукивание веломоторчика, чьи-то нетрезвые шаги, даже прикуривание сигареты у незнакомца — все ложь, еще более густая темень. Из этого мрачного месива выскальзывает вдруг «Жигуленок», беззвучно проносится совсем рядом — горячий ветер раздувает клеши, обжигает голень. Куда прешь, скотина? На людей! Прости, дедушка, прости, если можешь, обидел я тебя в автобусе, но этому не прощу… Нагибаюсь, нащупываю камень… Асфальт, пылью и бензином смердящий асфальт! А «Жигуленок» из породы люксов, цвета белых ночей, такой мне и нужен! Именно такой! Встряхнулся, оцепенения как не бывало, все отлично вижу! Через заднее стекло кивает собачка — ну как же можно без игрушечной собачки или кошечки? Откормленный, заросший буйным волосом затылок ловко гребущего денежки деляги, какой-нибудь сценарист или торговый гений, а рядышком в сверкающей одежде, будто в алюминиевую фольгу укутанная манекенщица, а может, танцовщица из ночного бара… Увязываюсь за ними, стараюсь не отстать. Как самый зоркий автоинспектор преследую удирающих — газуют изо всех сил, словно украли этот автомобиль, и не у кого-нибудь, у меня… Рука в кольцах опускается на неповоротливый затылок, вот-вот исчезнет за углом сверкающий багажник, прямоугольник хромированных молдингов пропадет там, куда не достигнет мой ненавидящий взгляд… Чуть-чуть не задавили человека, а сами обнимаетесь? Из последних сил держу их в поле зрения, аж на лбу жилы выступают… На какую-то долю секунды задний бампер вильнул, колеса выписывают зигзаг, потом багажник подпрыгивает вверх и грохается о троллейбусный столб. Фейерверк осколков, огня и крови… В пронзительной тишине тонет город, слышно лишь мое возбужденное дыхание, да булькает из бака бензин высшей марки, и кивает головой вылетевшая вместе со стеклом на асфальт собачка…

— Зигмас… Зигмас… Вот счастливый денек… Как живешь?

В вечерних сумерках возникает передо мной огромный, феноменальный сизый нос. Пялюсь на заросшее, вечно потное, сопящее лицо. Сизоносый! Отцовский экс-учитель Каспараускас! Наконец-то соображаю, в какие дебри забрел… Успел угрохать двух человек в «Жигулях».. Неужели так легко убить? Жаждешь этого?..

— Зигмас… Зигмас. Стесняешься? — Меня преследуют хрипение запахи дешевого вина и мочи. — Не надо стыдиться и горба… У всех он есть, у одного наружу торчит, а у другого спрятан… Не стыдись!

Ненавижу Каспараускаса, и не только потому, что подвернувшись под колеса, он разрушил интересно начавшуюся легенду Дангуоле. И не потому, что приоткрыл заурядность отцовского прошлого. Он всегда путал меня с кем-то, как будто у меня нет собственного лица! Как будто я не ощущаю каждого щелчка своих нервов, каждой капли крови в своих жилах! Меня, меня., с кем-то?

В сипении обрыдшего мне Каспараускаса только что прозвучал незнакомый мотив: горб. Мало того, что я — не я, еще и горбатый? Учуял своим разбухшим от алкоголя носом мои кровожадные мысли? Понимает, что сам себя ненавижу?

— На-ка вот, купи себе… Ступай и напейся! — Сую мелочь в вялую, липкую, трясущуюся, как медуза, ладонь.

Над городом желтеет зарево, ухмыляясь над темнотой окраины, над выдуманными мной ужасами. Уходя, воскрешаю «Жигуленка», милостиво помахав его пассажирам. Без моей помощи грохнетесь, если будете обниматься на скорости… Нужен мне ваш серийный «Жигуленок»! И все-таки слежу, как он отъезжает, хотя еще и не до конца верю, что возле столба не дымятся его останки…