VIII
Душу отвел в Белгоспроекте. Там были свои. С одними поругался всласть, не выбирая выражений: «Лиза, заткни уши, я кое-что скажу этому архитектурному бюрократу». С другими наговорился всласть, нарассказал и наслушался анекдотов так, что заболели мышцы живота. Потом пошли «животы лечить». Пили в диетической столовой по-студенчески, украдкой наливая под столом принесенную с собой водку в стаканы с компотом, из которых до того выбрали разваренные фрукты и отпили половину.
Поспорив о принципах планировки, поехали на такси смотреть микрорайон Серебрянку, хотя давно уже стемнело, шел снег и в районе этом, почти еще не освещенном, можно было, в лучшем случае, разглядеть каждый дом в особицу, но никак не планировку всего комплекса.
Время, проведенное с коллегами почти по-студенчески беспечно, дало разрядку, отодвинуло неудачи на задний план, и Максим пришел в общежитие, где жила дочь, в хорошем настроении. Это радовало и в то же время тревожило. Сможет ли он сейчас начать очень нелегкий разговор с дочерью?
Сложность его заключалась не только в теме, которая поразит девушку неожиданностью, но еще и в том, что он вынужден говорить неправду: дал себе слово в разговоре с Ветой не бросать ни малейшей тени на ее мать, взять всю вину на себя. От мысли о таком самоуничижении было гадко; ненавидел всякую ложь. Было бы легче, если б жила в нем уверенность, что Вета способна прочитать подтекст, догадаться обо всем и оценить его благородство. Но такой уверенности не было: не то воспитание, увы, да и опыт не тот; понять то, что не сказано, о чем больно говорить, может только человек с определенным жизненным багажом.
Максим любил это общежитие, куда заглядывал вот уже второй год. Поднимешься по лестнице и слышишь: на одном этаже в дальнем углу жалобно плачет скрипка, поближе — флейта, их вдруг заглушает бравурный марш на рояле — это открыли дверь в изолированную комнату для приготовления уроков. А сверху, как будто с неба, сыплет веселый ритм народного танца аккордеон, хоть пляши на лестничной площадке. И порядок нравился, благоустроенность, чистота. В годы его учебы студенты и не мечтали о таких условиях. Как незаметно, но неуклонно и хорошо богатеем!
На этот раз немного испортила настроение новая вахтерша, которая с непонятной подозрительностью, бестактно и бесцеремонно учинила допрос: кто он? К кому? Почему вечером, а не днем?
Максим попробовал пошутить:
— Неужели я похож на тех парней, которые ходят сюда к девушкам?
Вахтерша оглядела его — от теплых ботинок до ондатровой шапки — и сказала:
— Бывают и такие.
Обидело это не его лично, за девушек обиделся, за дочь.
Веты в комнате не было.
Подруга ее Леонора (имена пошли!) встретила без былой приветливости, как будто чем-то смущенная. Вторая девушка была незнакомая и сразу не понравилась Максиму: вела себя так, как будто она выдающаяся личность, а он ничто, на шутки его пренебрежительно кривила накрашенные губы. Странно, что она, как и секретарша в Госплане, чем-то напомнила Дашу. Везет сегодня, черт возьми!
— А Галя где? — спросил он почему-то не о дочке, а об их самой говорливой, веселой подружке.
— Вышла замуж.
— Галя вышла замуж?
— Почему это вас удивило? — с непонятным смехом спросила Леонора. — Я пойду позвоню Вете. Я знаю, где она.
Он остался с новенькой, Леной, и почувствовал неловкость, не знал, о чем говорить. Сам удивился: чтоб он не знал, о чем говорить с девушкой!
Не любил он людей слишком серьезных, особенно женщин. За чрезмерной серьезностью подчас кроются ограниченность и пустота.
К счастью, Леонора скоро вернулась и сообщила с тем же странным смешком:
— Ветка летит на крыльях.
Вета в самом деле скоро примчалась, возбужденная, радостная, с порога бросилась на шею, хотя обычно была сдержанна в проявлении своих чувств.
— Добрый вечер, папа! Как хорошо, что ты приехал! Ты так мне нужен!
Вета выдалась в отца: высокая, стройная, с цыганскими чертами — черные глаза, черные косы. На первом курсе она со смехом, но не без удовольствия сообщила дома, что в консерватории ее прозвали Кармен.
Еще недавно, летом, когда дочь приезжала на дачу и ходила в купальнике, она казалась Максиму девчонкой, не слишком еще развитой физически. А тут вдруг он увидел перед собой вполне сформировавшуюся женщину. Возможно, эту женскую зрелость Вете придавало пальто по последней моде — чуть не до пят, отороченное внизу песцом; такого же меха воротник источал почему-то легкий запах табака.
Максим впервые увидел дочь в этом пальто. Крайностей он не любил ни в архитектуре, ни в одежде. Но Вете удивительно шло это макси-пальто. Оно делало ее еще более высокой и царственно-величавой. Однако он подумал: откуда они с матерью взяли такие деньги? Пальто да еще меховая шапка — это не меньше, чем два его месячных оклада. Огорчило, что у Веты проявляются материнские черты. Еще недавно она вместе с ним, отцом, подсмеивалась над пристрастием матери к тряпкам. И вот уже сама такая. Даже пахнет от нее не так, как раньше, раньше это был свой, привычный, кажется, еще с пеленок, запах — неповторимый запах родного ребенка. А теперь почуялось что-то чужое — незнакомые духи, табак...
Когда Вета отступила, Максим оглядел ее, и у него больно сжалось сердце, сжалось оттого, что не почувствовал прежней радости от встречи с дочерью. Появились тревога и предчувствие, что он теряет и дочку.
Насторожило то, с каким вниманием следили за их встречей Леонора и Лена.
Но Вета весело щебетала, беззаботно кружила по комнате, не снимая пальто.
— Пойдемте, девушки, ужинать в «Юбилейный», — предложил Максим.
Не впервые он приглашал Вету и ее подруг обедать или ужинать. За столом люди как-то полнее раскрываются. А его всегда интересовало, чем живет молодежь, рабочая, студенческая. Интересовали ее настроения, вкусы, мода.
— Иди заказывай, папа. Мы придем.
Так уже делали: девушкам надо было переодеться, подкраситься.
Закуска и напитки давно стояли на столе.
Максим ничего не тронул. Курил и смотрел, как танцуют редкие пары. Сначала еще пытался представить, как пойдет танцевать с недотрогой Леной, как расшевелит ее, сорвет маску и увидит обыкновенную девушку, которая больше, чем о Бетховене и Шопене, думает о поклонниках.
Распускалось в тепле желе заливного языка, а Веты и ее подруг все не было.
И вдруг он понял — странно, как не догадался раньше! — что девушки не придут, придет одна Вета. Нет, не одна — с н и м. Не случайно она была так возбуждена, и не случайно с таким интересом наблюдали за их встречей ее подруги.
В первую минуту им овладело любопытство: какой он? А потом появились душевная боль и грусть. Предчувствие не обмануло. Это потеря. Еще одна. Мужайся, отец, и считай, что это не потеря, а приобретение — таков закон жизни.
Максим налил коньяка (себе он заказал коньяк, девушкам — бутылку венгерского токая) и выпил залпом. Закурил новую сигарету.
Когда графинчик опустел, поспешно подошла официантка — острый у девушки глаз. Сочувственно спросила:
— Нет ваших?
— Вы верите в предчувствия, Надя?
— Верю, — серьезно ответила девушка.
— Вот и у меня оно появилось. В общежитии. Туманное. А теперь я твердо знаю. Они не придут. Нет, дочь придет. Но не с подругами. С женихом.
— Так это же хорошо, — наивно обрадовалась девушка за свою незнакомую сестру. — Разве вы не рады?
— Я? Очень. Но если мне захочется спустить будущего зятя с лестницы, не зовите милицию, Пожалейте. Я служу в высоком учреждении.
Официантка не рассмеялась, не поняла шутки, посмотрела на него с опаской.
И тут он увидел Вету.
Она шла от лестницы через зал в длинном, не то эстрадном, не то свадебном платье из материи «снежинка» — на белом фоне звездочки, которые при движении, когда менялся свет, причудливо играли, казалось, срывались и летели во все стороны, как искры. Эта снежная искристость ткани хорошо контрастировала с черными, как уголь, волосами, как бы небрежно разбросанными по плечам.
На Вету смотрели все, мимо кого она проходила.
Максим на миг тоже залюбовался дочерью, подумал, что у девушки недурной вкус. Но тут же вспомнил, что такой же вкус у ее матери. И сразу перевел взгляд на н е г о.
Он тоже одет по-свадебному: черный костюм, галстук-бабочка в синий горошек, из кармашка торчит уголок такого же платочка.
Но прежде всего поразило сходство этого парня с Вадимом Кулагиным — такой же высокий, хотя ненамного выше Веты, с длинными, по современной моде, каштановыми волосами.
Максим сперва почти испугался: неужели брат? Не любил таких, как в романах, неожиданностей в жизни.
Сходство Ветиного жениха с Кулагиным почему-то сразу вызвало на поверхность ту неприязнь, почти враждебность к нему, которая появилась в глубине души, как только мелькнула мысль, что дочка придет не с подругами — с н и м.
Неприязни в себе к людям он боялся, потому что никогда не умел скрыть своих чувств, они сразу становились видны. Сперва возникло инстинктивное желание воспитанного человека подняться им навстречу. Но неприязнь заглушила это желание, и он не тронулся с места.
Они остановились возле стола, и Вета, не смущаясь, весело, очевидно, чтоб скрыть волнение, представила:
— Папа, это мой жених. Полюби его так, как любишь меня.
Максим молча, проницательно смотрел на юношу. А за ним следили официантки.
Жених как будто наконец догадался, чего от него ждут. Склонил голову в поклоне, глухо, но четко назвал свое имя:
— Корней.
Максим громко и почти грубо, как на допросе, спросил:
— Фамилия?
— Прабабкин.
Неприязнь сразу начала оседать, как песок во взбаламученной воде.
Максим встал и протянул руку.
— Вот теперь будем считать, что познакомились. Садитесь, Корней Прабабкин.
Вета радостно засмеялась.
Надя подлетела к их столу.
— Может, еще что-нибудь надо?
У Максима явилась было мысль — заменить токай шампанским. Но он тут же передумал.
— Спасибо, Надя. Ничего не надо.
Вета, накладывая закуску, спросила с искоркой в глазах:
— Папа, тебя не смешит Карикина фамилия?
— Фамилия как фамилия.
— А мне смешно. Я останусь Карнач. Я и Карика агитирую — записывайся на мою. Корней Карнач. Здорово звучит, правда?
— Я не писатель и не актер, — сдержанно заметил Прабабкин. — Мне псевдоним не нужен.
«А кто ты?» — возникал вопрос, но Максим отложил его на потом, сейчас спросил о главном:
— Вы что... расписались уже? — И почему-то посмотрел на «бабочку» жениха, которая делала юношу торжественным и немножко старомодным.
— Что ты, папа! Думаешь, в наше время это просто? Везде бюрократы. Три месяца надо ждать. Нам, правда, через месяц назначили.
— Почему такая привилегия?
Вета засмеялась.
— У Карика блат.
Жених возразил против слова «блат»:
— Никакой не блат. Я работаю вместе с сыном сотрудницы загса.
— Это последний крик последней моды — выходить замуж без родительского благословения? — Голос Карнача прозвучал несколько раздраженно.
Вета сделала круглые глаза.
— Боже мой! Какое старозаветное слово! Ты же передовой человек, папа!
— Для тебя я отец. Прежде всего. И... кажется, неплохой. Или я нужен только для одного?..
В душе поднималась буря. Но он боялся ее и изо всех сил старался сдержаться.
Вета знала, что может произойти, когда у отца вот так начинают блестеть его цыганские глаза, и испугалась, стала оправдываться:
— Я же звонила маме. Разве она тебе не сказала?
— Ты звонила матери?!
— Боже мой! Ты, правда, ничего не знаешь? Вы что, поссорились? Опять не разговариваете?
Тайфун вдруг изменил направление и устремился в неблизкий город, в модно обставленную квартиру, где осталась женщина, которая называет себя его женой. Теперь он не сомневался: она не сказала, что дочь выходит замуж, нарочно, чтоб насолить ему, сделать больно, знала, как он любит Вету и как ревниво относится к тому, что кто-то чужой когда-нибудь заберет ее у него. Когда раньше еще мирно беседовали о Ветином замужестве, Даша смеялась над его страхами; для нее было просто и естественно, что дочь должна выйти замуж.
Хотел было спросить у дочери, просила ли она сказать ему, но спохватился, понял, насколько нелеп такой вопрос, он раскроет его отношения с женой не только Вете, которая знает об их ссорах, но и этому чужому парню. Его беда теперь уже и их беда и может омрачить их радость. Ему, отцу, больно, обидно, но он никогда не позволит себе бросить тень на их счастье. Он ехал сюда с намерением поговорить с дочкой о своих отношениях с ее матерью, попытаться объяснить ей, что у него нет другого выхода, как развод. Теперь, конечно, надолго придется отложить этот разговор.
Чтоб успокоиться, Максим попытался даже оправдать жену: она могла думать, что Вета непременно позвонит отцу, и в своем глупом упрямстве ждала, пока первым заговорит он.
Свое неведение прикрыл безобидной ложью:
— Я вчера из Москвы. Был в командировке.
Вета, должно быть, знала, что это не так, но с облегчением вздохнула.
— А я подумала, что мама не сказала. — И, обращаясь к жениху: — Мама у нас с характером. — И опять к отцу: — Если б ты не приехал, мы приехали бы к вам. Теперь не надо... Мама тоже обещала приехать.
— Да, теперь все наоборот... Едут родители...
— Папа! Ты всегда был оригинален!
— Кстати, родительское благословение — не церковное, а общечеловеческое моральное правило, действительно старое, но не устаревшее. Будешь сама матерью, поймешь.
Вета — его дочь, с его характером, непокорная, дерзкая.
— Считай, что мы пришли за твоим благословением. Благослови, отец! — театрально склонила она голову. — Хочешь, мы станем на колени в сем современном храме, где пьют и жрут.
— Не надо так, Вета, — осторожно попросил жених, облизывая запекшиеся губы. Он давно их облизывал. И Максим еще раньше подумал: «Перепил накануне? Волнуется? Или просто хочет есть?»
Молчаливость его и скромность не очень нравились. С виду непохож на такого уж смирного, застенчивого человека. А больше всего Карнач не любил притворщиков, двуликих. Предпочитал таких, как сам, как Вета, горячих, открытых или если уж мягких, то душевных, как Поля Шугачева.
Максим знал, что Вета способна на любую выходку. Устроит спектакль на весь ресторан. Поэтому он переменил тему разговора. Предложил:
— Давайте, однако, выпьем, — и взял в руки бутылку. — Кто что пьет?
— А это вкусное вино? — по-детски наивно спросила Вета.
Максим понял, что это тоже маленькая хитрость: не могла она не знать токая, его часто пили дома.
— Венгры считают лучшим вином в Европе.
— Каждый свое считает лучшим, — глубокомысленно произнес жених.
Вета засмеялась. Она решила, что главная преграда взята, отец покорён, и ей стало весело.
Между тем, наливая ей вино, Максим вернулся к прежней теме.
— Может быть, я старею, дочка. Но когда я приезжаю к своей матери, к твоей бабушке Татьяне, мне каждый раз хочется стать перед ней на колени... Только глупый страх, что этого не поймут моя сестра и ее дети, удерживает меня. Хотя потом я каждый раз жалею, что не сделал этого.
Молодые притихли.
— Что вы пьете, Корней Прабабкин?
— Он ничего не пьет, — быстро ответила Вета.
— Ничего? — удивился Максим.
— Ничего, — подтвердил жених, снова облизнув губы.
— Кто же вы, Корней Прабабкин?
— Не иронизируй, папа, — обиделась Вета.
— Нисколько не иронизирую. Я, грешный, пью коньяк. Ожидая вас, я уже выпил. Каюсь.
Он налил полный фужер токая жениху, себе — полрюмки коньяку
— Не пьют больные. Некоторые сектанты. Не все. Изредка встречаются семьи, где трезвость — традиция в целях воспитания молодого поколения. Я уважаю, если это принцип... Я люблю трезвых, но не люблю ханжества.
Вета засмеялась.
— У Карика не такая семья. Его отец полковник в отставке, мать воевала... инвалид...
— Вот за них и выпьем. За ваших родителей, Прабабкин.
— И за тебя, папа, — Вета чокнулась с ним и выпила рюмку до дна; жених только пригубил.
Максим бросил в рот ломтик лимона, пососал его, посмотрел, как едят... дети.
Дочка ела со своим обычным аппетитом — много, вкусно, красиво. Его всегда радовало, как она ест. Когда-то слишком цивилизованная мама пыталась ограничить ее рацион, чтоб Вета не пополнела, не потеряла стройности. В будние дни Даше иногда удавалось держать семью на диете. А в выходной он и Вета вырывались из дому, заглядывали на рынок, покупали там сало, баранину, лук, перец, чеснок, приглашали Шугачева с детьми, уезжали в лес, жарили на прутиках сало, шашлыки, пекли картошку и наедались так... Даша целый вечер фыркала: «Фу! Чем от вас несет! Так, верно, только от пещерных людей воняло!» Они хохотали.
Вспомнив это, Максим улыбнулся, но тут же сердце сжала грусть: теперь пианистка Виолетта, жена трезвого Прабабкина, не поедет больше с отцом в лес, не будет жарить сало...
Вместе с грустью пришло еще что-то тревожное, как бы ощущение своей вины. Перед кем? За что? Не сразу догадался. Ах, Вера Шугачева! Он вдруг понял, что ничем ей не поможет, напрасно взялся, переоценил свои возможности. Более того, только теперь, глядя на дочь и ее жениха, отчетливо увидел, что разговор с Вадимом был не нужен и даже неуместен, что он ушел после того разговора побежденным и, пожалуй, не только не помог девушке, а скорей всего напортил. Хорошо, что он не отправился сегодня к Кулагину-старшему. Смешно в наше время сватать и женить таким способом. Могло случиться, что разговор с плановиком не лучшим образом отразился бы здесь, на этой неожиданной встрече с двойником Кулагина-младшего.
Не понравилось, как он ест — словно нехотя, манерно. Не пьет, не ест...
— Кто же ты, Корней Прабабкин?
Жених поперхнулся куском заливного языка.
— Как кто? — насторожилась Вета.
— Чем занимаешься?
— А-а, — с облегчением вздохнула дочка.
— Я работаю... инструктором ДОСААФ.
— По стрельбе. Если б ты видел, как Карик стреляет. Лепит в «десятку». Это у него от матери, она снайпером была на войне...
— И учусь. Заочно, — перебив невесту, явно обрадованный Прабабкин старался в лучшем свете выставить себя перед будущим тестем; должно быть, страдал, что тот с самого начала не поинтересовался, кто же он. — В институте иностранных языков.
— На испанском! — подхватила Вета. — Ты знаешь, Карик не только снайпер, но и полиглот. У него исключительные способности к языкам. Он жил с родителями в Германии и изучил немецкий, проходил военную службу в Грузии — изучил грузинский... Он поставил себе целью: знать десять языков...
— Для чего?
— Как для чего? — не поняла Вета. — Разве плохо знать языки?
Нет, неплохо, подумал Максим, но зачем, если нет одного главного дела, для которого нужно такое многоязычие. Изучение ради изучения — это не дело, а забава.
И если этот Прабабкин (мысленно он сейчас произнес эту фамилию с иронией) изучает языки, чтоб удивлять людей своей показной эрудицией, то пусть не думает, что он может потрясти того, к кому набивается в зятья, и пусть не ждет от него уважения и любви.
Вета, захлебываясь, продолжала расписывать необыкновенные способности своего любимого, но Максим уже плохо слушал дочку, думал о другом.
— А твоя учеба как?
— Учусь.
— Вета! Не слышу музыки в ответе.
— Дам тебе музыку. Не бойся. Кончу я консерваторию. Чего ты беспокоишься?
— Я думал не только о том, как бы кончить институт. Я думал, что смогу сделать, когда стану архитектором.
— И что ты сделал?
— Я строю город.
— Ой, надоели мне ваши разговоры о строительстве городов. Строите-строите, а смотреть не на что. И жить многим еще негде.
Это были слова ее матери, та не раз повторяла их, иногда в шутку, а чаще всерьез, злобно, чтобы поиздеваться над ним. Поэтому то, что сказала дочь, очень больно ранило его. Опять в груди всколыхнулась притихшая было волна тревоги, смятения, горечь неудач, давних и сегодняшних. Волна сокрушительная, как цунами. Если он не поставит ей преграды, она может многое разрушить. Что? И зачем? Не надо ничего разрушать!
Максим сжал рюмку и раздавил ее.
Вета встревожилась:
— Ой! Не поранил руку?
Ее забота заставила волну горечи отхлынуть, не ударив в неукрепленный берег.
— Не поранил.
Подозвал официантку.
— Надя! Я разбил рюмку. Приберите, пожалуйста.
Вета воспользовалась паузой, его разговором с подавальщицей, да и момент был подходящий — оркестр заиграл модный танец.
— Мы потанцуем, папа. Ты не возражаешь?
— Пожалуйста.
Они пошли, молодые, красивые. Вета — царственно-величавая в своем искристом вечернем платье. Он посмотрел им вслед, тайком вздохнул. Меняя тарелки, Надя спросила:
— Вы в первый раз видите его?
— В первый.
— Красивый.
— Красивый.
— И дочка у вас красивая.
— И дочка красивая. Спасибо, Надя.
Да, оба красивые. Молодые. Он, Максим Карнач, всегда, во всех жизненных ситуациях старался оставаться трезвым реалистом. Ему, кажется, надо бы радоваться — дочь нашла свою пристань. Возможно, для его жены, матери Веты, имеет значение, кто он, жених, — инструктор по стрельбе или великий филолог. Для него все равно, кто жених. Был бы человек. По первому знакомству нельзя сказать, что он такое. Мало ли, какие черты могут не нравиться. Важно, что Вета выбрала его, полюбила... Выпей же за их счастье, Максим Евтихиевич! За них ты так и не поднял тост. За родителей поднял. По принципу солидарности взрослых. Не гляди назад. Вперед гляди! Почему так сжимается сердце? Все сильней, все больней. Как спазм. И такое собачье настроение. Выть хочется. Нет, выходит, великой архитектуры. Но нет и великой музыки. О твоей музыке, дорогая дочка, я мог бы сказать еще покрепче, чем ты о моей архитектуре. Но архитектура не только моя, она для всех. И музыка для всех.
Что, если я все же скажу вам о финале своей пламенной любви? Оригинальный свадебный сюрприз. Совсем по-современному...
Нет! Можете танцевать спокойно. Я ничем не омрачу вашу радость. Я человек! И отец! Почему оно так болит, мое сердце?
