Духота не давала спать, я распахнул окно настежь. Вообще говоря, этого делать не полагается; даже легкий порыв ветерка подымает в шахтерском поселке черную пыль, она залетает не только в раскрытые окна и двери — во все щели, скважины и поры. Явственно доносился запах угля, не дыма, а именно мокрого угля, который днем высыхал на солнцепеке.

Я постоял у окна, выкурил последнюю сигарету и уже собрался закрыть окно, но в этот момент загудел шахтный гудок: конец второй смены.

Надтреснутый бас ударил не только в уши — я услышал его памятью, сердцем, всем своим существом. Гудок оглушил, взбудоражил меня, как если бы вдруг раздался выстрел над ухом.

Ну конечно же, я слышал, много раз слышал этот властный рев с хрипотцой, будто в медной глотке завелась какая-то не то трещинка, не то зазубринка. И это придыхание, могучий посвист пара, перед тем как гудку загудеть во всю силу. И судорожно, как бы насильственно прерванный звук, перед тем как гудку замолкнуть.

Медный зов гудел в ушах и после того, как он отзвучал на самом деле.

Полный смутных предчувствий, вышел я из номера, торопливо спустился к портье и спросил:

— Пшепрашам пана. Как немцы называли этот городок во время оккупации?

— Длинное название. В честь своего генерала. Без рюмки не выговорить.

Портье произнес по складам многосложное немецкое название, оно ничего не сказало моей памяти.

— Бардзо пшепрашам пана. А сколько башен имеет костел в вашем местечке? Одну или две?

— Две, — ответил портье, борясь с желанием спать. Судя по синим рябинкам на лице, портье — тоже шахтерского роду-племени.

— Бардзо дзенькуе пану. Костел близко от железнодорожного моста?

— Близютко.

— Значит, и школа где-то рядом! А забор вокруг школы — из железных прутьев?

— Так.

— Двухэтажное здание?

— Так.

— А сколько ступенек в той школьной лестнице? Двадцать две?

Он недоуменно развел руками.

Нелепые вопросы так удивили портье, что его сонливость как рукой сняло.

Он сам мальчишкой учился в местной школе, но никогда не считал ступенек на школьной лестнице.

А я, видимо, даже изменился в лице, потому что портье спросил: «Цо с паном?» Он вышел, прихрамывая, из-за перегородки и стал усаживать меня в кресло.

Я поблагодарил и отказался — лучше выйду на улицу, подышу воздухом, да, да, свежим, дымным воздухом. Пусть пан не удивляется моим вопросам, но только что выяснилось — в конце войны меня занесло в этот городок, я работал на шахте «22 июля».

Портье поправил меня: тогда шахта так не называлась. А до войны, во времена Пилсудского, шахта носила имя ее владельца «Доннерсмарк-младший».

— Много воды утекло за это время в Висле, — вздохнул портье; он уже убедился, что я не расположен к разговору, а тем более — к откровенности.

Он вновь уселся за своей перегородкой, около пустой доски с перенумерованными клетками. Днем в них висят ключи от комнат…

Как же это я сразу после приезда не узнал шахту и городок? Да, пан штейгер кстати упомянул о новом пальто, пришитом к старому гузику.

Сегодня за ужином я соврал, нечаянно соврал белобрысому, плечистому шахтеру, когда сказал, что в местечке впервые, что у меня здесь нет ни души знакомой.

Как знать, может, Тереса и сейчас живет в домике с каменным крыльцом?

Если Тереса здесь — я найду ее, увижу, поблагодарю за прошлое и пожелаю счастья ей, всему ее семейству. Может быть, жив-здоров и второй мой спаситель, машинист насоса Стась? Надо будет разузнать на шахте у старых горняков…

Помнится, в тот вечер стояла какая-то неблагонадежная погода. Несколько раз принимался идти дождь, но каждый раз его хватало лишь на то, чтобы прибить черную пыль под ногами и смочить черепичные крыши. Красное предзакатное солнце предвещало ветреную погоду. Солнце зашло, тусклое за облаком дыма и угольной пыли, поднятой ветром.

Сейчас пустынный городок спал. Бессонные факелы горели над коксовыми печами. Отблески огня золотили трамвайные рельсы, провода, витрины магазинов и стекла легковых автомобилей, ночевавших на улице.

Долго бродил я по городку, прошел из конца в конец улицу Независимости, дошел до площади Костюшко; там столько автомобилей, словно это гараж под открытым небом. Я все пытался и не мог понять, откуда дует влажный и теплый ветер: куда я ни повертывался, суматошный ветер дул в лицо. Будто так важно было выяснить направление ветра, будто и в самом деле у меня бессонница из-за этой неразберихи…

Бессмысленно было отправляться среди ночи на поиски дома, куда меня когда-то привел случай. Я и так излишне доверился своей памяти и на обратном пути в отель долго плутал по темным улицам.

Портье по-прежнему клевал носом за перегородкой. Но как его ни клонило ко сну, он, вручая ключ, посмотрел на меня испытующе, почти подозрительно — с ним проснулось удивление, вызванное моими недавними вопросами.

Пожалуй, и на рассвете, до того как мы встретимся в раскомандировочной с Люцианом Яновичем и механиком шахты, до того как «22 июля» подаст свой зычный голос, — тоже не время искать Тересу.

Ну что же, потерплю до завтрашнего вечера.

Я боялся каких-нибудь печальных известий, но не легче было бы разочароваться в Тересе. Разве в том дело, что она постарела на пятнадцать лет? Лишь бы не очерствела ее душа, не потускнели, не стали равнодушными ее глаза.

Так и не удалось уснуть той ночью — воспоминания обступили меня со всех сторон. Ведь в этом городке, за мостом и железнодорожным переездом, левее того самого костела с башнями-двойняшками и находился лагерь военнопленных.