Кто бы мог подумать, что на рассвете артиллеристов подымут по тревоге и что на этот раз тревога окажется действительно боевой?

После нескольких пристрелочных выстрелов из первого орудия весь дивизион открыл огонь. Тяжелые 152-мм орудия стреляли чуть ли не на предельной дальности. Телефонист Федосеев первый узнал, что они ведут огонь по противнику, занявшему Красную Поляну, по автоколонне немцев, втянувшейся в Прудки, по южной околице деревни Катюшки, которая на полтора километра ближе Красной Поляны, по железнодорожному переезду на станции Лобня и по другим целям.

Номера расчетов действовали сноровисто. Только Суматохин двигался вяло, работал неторопко. И сейчас на его лице не было написано ничего, кроме того, что его разбудили раньше времени. Но товарищи по расчету прощали его, потому что и под огнем, в минуты отчаянные, Суматохин не изменял своей неторопливой манере двигаться, соображать, отвечать и тем самым нечаянно ободрял окружающих. Осколки свистят, а ему и пригнуться лень.

Нечипайло, напротив, суетился на огневой позиции, без умолку болтал. В минуты большого напряжения он любил слышать свой голос. Левой рукой вращал поворотный механизм и при этом приговаривал:

— Это для фрица-убийцы, это для фрица-кровопийцы, это на помин офицерской души, а это — еще кой-кого оглуши!..

Через десяток минут Кавтарадзе уже грел руки о ствол своего орудия. Видно было, как над ним струится горячий воздух.

Все широко раскрывали рты — не так больно бьет в уши. Земля успела основательно промерзнуть и еще больше сотрясалась при каждом выстреле.

А когда повели беглый огонь всем дивизионом, сразу из шести стволов, в ближних домах вылетели стекла, а кое-где сорвало с петель, с задвижек оконные переплеты и двери.

Федосеев посматривал на покосившееся крыльцо. После очередного залпа он увидел, как на доме, уже потерявшем стекла, зашевелилась труба, кирпичи начали осыпаться и съезжать по скатам заснеженной крыши.

А сегодня, как на грех, собрался с силенками мороз. Все-таки декабрь на носу, и перепуганные жители, поднятые ни свет ни заря, изрядно оглушенные, затыкали выбитые стекла одеялами, подушками, охапками сена, наволочками, набитыми всяким тряпьем. Федосеев смущенно поглядывал на дом; казалось, и крыльцо скособочилось сильнее, и крыша надета набекрень.

Когда Федосеева сменили у полевого телефона, он, потирая ухо, онемевшее от трубки, зашагал к пострадавшему дому.

Пал Палыч сколачивал из фанеры и досок какое-то подобие ставен. Бросаются в глаза нарядные резные наличники, когда окна без стекол.

Федосеев ждал, что сейчас Пал Палыч начнет его ругмя ругать. Тем неожиданнее для себя он услышал:

— Стекло — дело поправимое. Бейте немца громче, я отвечаю. Только отгоните прочь! Чтобы Гитлер насмерть заблудился в снегу!..

Федосеев вызвался помочь с ремонтом. Какой же уралец боится пилы и топора? Но Пал Палыч отказался — сам управится.

Анастасия Васильевна, повязанная теплым платком, хлопотала у плиты, а Груня сидела за столом в шубенке и писала, дыша на пальцы. Плита дымила, и Груня сильно щурилась, отчего в ее темных, удлиненных глазах появилось что-то монгольское.

На плите стоял тот самый медный чайник, закопченный теперь до черноты…

— Если вы пришли греться… — начала Груня.

— Пришел померзнуть вместе с вами.

— Вечером угощу оладьями, — подала голос от плиты Анастасия Васильевна. — Блюла немного муки к Рождеству Христову. Да уж ладно…

Он хотел сказать что-то сочувственное по поводу выбитых стекол и всех прочих убытков, но не нашелся и промолчал…

— Кстати явились, — улыбнулась Груня. — Понесете чайник.

Это была затея матери — вскипятить чайник, заварить чай и отнести пушкарям на позицию. Прислуга находилась безотлучно при орудиях, а согреваться нечем и негде. Когда шел снежок, разрешалось жечь костры, а сегодня погода летная, костры погасили, и они дотлевали.

Федосеев нес чайник, а Груня, обходя расчеты, повторяла:

— Кто хочет горячего чая? Угощайтесь. Извините, без сахара…

Одним из первых подставил свою объемистую кружку Нечипайло:

— Без сахара? Рядом с такой сладкой барышней сойдет чай вприглядку. — Нечипайло уже доставал припрятанный сахар. — Как говорится: ешь — потей, работай — мерзни.

Как только Нечипайло завидел Груню, затянул песенку из кинокартины «Вратарь». Он с особенным значением, подмигивая в сторону Федосеева и вгоняя Груню в краску, спел:

Нечипайло сидел возле чадящих головешек, аппетитно грыз рафинад, прихлебывал чай, Груню называл Грунечкой, но ему и в голову не приходило осведомиться, как она с родителями живет сегодня и как они думают жить завтра в открытом всем ветрам, выстуженном доме. Нечипайло допил кружку, сказал «ну, я отчаялся» и запел:

Когда до Кавтарадзе доносились звуки родной песни в такой редакции, он, не полагаясь на башлык, повязанный поверх ушанки, затыкал себе уши, как при залпе всего дивизиона. На нем башлык пастуха из Сванетии, но Кавтарадзе в постоянных спорах со старшиной батареи («По уставу не положено!») выдавал башлык за форменный, кавалерийский.

Дивизион отстрелялся, прозвучал отбой, номерам расчетов разрешили погреться где-нибудь по соседству. Федосеев принял телефонограмму из штаба: «Наступившие морозы могут привести к обмораживанию конечностей у личного состава… Сократить время пребывания на наружных постах…»

Конечно, первый, кто устроил себе «перекур с дремотой», кто выпросил у старшины разрешение, кто исчез с огневой позиции, с кем, по выражению командира батареи, была «утрачена визуальная связь», — Нечипайло. Командир увидел только спину наводчика и бросил вдогонку:

— Вот пенкоед!

А Нечипайло уже подходил к целехонькому домику с зелеными ставнями на дальнем краю оврага.