Расчет не успел отрыть окоп на заданную глубину, а Нечипайло уже отлучился под каким-то благовидным предлогом. Ему не терпелось провести «рекогносцировку на местности», наведаться в дома на той стороне шоссе.

Приглянулся дом с резными наличниками на окнах, с покосившимся крыльцом. Нечипайло размашисто постучал и, не дожидаясь ответа, открыл дверь.

Позже на скрипучее крыльцо поднялись и вошли в дом еще несколько номеров расчета. Нечипайло уже сидел за столом, скинув шинель, и вел себя непринужденно, как желанный гость.

Артиллеристы, входя, нерешительно топтались у порога. Слышалось обязательное в таких случаях хозяйское «в ногах правды нет»; каждый церемонно здоровался, покашливал, поправлял ремень, но в конце концов проходил вперед и подсаживался к столу.

Лишь Суматохин вошел безгласно. Он сел в углу и принялся внимательно слушать радиопередачу про уборку хлопка.

— Вы с нашим Суматохиным не знакомы? — Нечипайло повернулся к хозяйской дочке; та сидела на кровати, потому что все стулья и табуретки были заняты.

Она отрицательно покачала головой.

— Суматохин у нас бо-о-ольшую военную карьеру сделал. Был самый последний номер в расчете, по-нашему выразиться — третий ящичный. А недавно Суматохина выдвинули, — Нечипайло многозначительно выдержал паузу, — сразу во вторые ящичные…

Все рассмеялись, а Суматохин лениво улыбнулся.

Нечипайло уже успел выспросить у хозяина все-все. Зовут того Пал Палыч, сын в армии, сам до последнего времени работал неподалеку, в Тимирязевской академии, знавал даже самих академиков, например Вильямса. Зимой Пал Палыч работал истопником, а с наступлением тепла, когда котельную гасили, копался на опытных участках академии.

Пал Палыч смотрел не слишком приветливо. И не в том дело, что незваные гости мешали или его раздражала самоуверенная болтовня Нечипайло. Пал Палыч был раздосадован — больше того, рассержен — тем, что артиллеристы установили здесь свои пушки и спилили несколько высокорослых тополей напротив дома, за оврагом.

Он и не скрывал, что характер у него сварливый. Его возмущал сам факт, что пушки, хотя и дальнобойные, установлены на окраине Москвы. Конечно, с солдата нельзя спрашивать, как с генерала. Но все ли солдаты отдают себе отчет в том, где они нынче воюют? Пал Палыч разволновался, на его острых скулах выступили красные пятна.

Во время разговора в дом вошел телефонист Федосеев. Ну теснота, набились прямо как на вокзале! Сизое махорочное облако наподобие дымовой завесы — и хозяев не увидать.

Федосеев нерешительно потоптался в дверях и собрался уходить, но хозяйская дочь пригласила его раздеться: вот и чайник скоро поспеет. Она кивнула на плиту, где стоял большой медный чайник, надраенный до слепящего блеска.

— Какой может быть чай, когда посуда нужна совсем для другой жидкости!

Пал Палыч уже отсердился, он достал бутылку и вручил ее Нечипайло.

Анастасия Васильевна и ее дочь, которую Нечипайло уже фамильярно называл Грунечкой, мобилизовали все сосуды. Нужно было обладать глазомером наводчика орудия № 4805, чтобы никого не обделить живительной влагой и в то же время не налить лишнего в пластмассовый стаканчик, в рюмку, в алюминиевую кружку, в стакан тонкий, в стакан граненый, в фарфоровую чашечку и в латунный колпачок от снарядного взрывателя; колпачок обнаружился в кармане у этого тихаря Суматохина.

Нечипайло все подмигивал симпатичной Груне нагловатыми голубыми глазами, поглаживал себя по голой голове, будто поправляя несуществующую прическу, и молодое лицо его никак не сочеталось с преждевременной лысиной. Руки в татуировке не знали покоя, и сам он не умолкал ни на минуту.

Федосееву вспомнился другой случай. Дело было еще в начале осени на Смоленщине. Вошел Нечипайло в избу с компасом в руке и сказал хозяйке: «Бабка, вот посмотри на компас. Прибор показывает, что у тебя в доме спрятана самогонка». Нечипайло озабоченно вгляделся в стрелки компаса, пошевелил губами, как бы подсчитывая что-то в уме, и добавил после паузы: «Три бутылки». «Не может быть! — всплеснула руками бабка, испуганно косясь на компас. — У меня всего одна бутылка, и от той разит сивухой». «Вот ту бутылочку и пожертвуй. Какая может быть сивуха? Смоленское шампанское!!!»

Анастасия Васильевна поставила на стол миску с квашеной капустой, холодную картошку в кожуре, пузырек подсолнечного масла.

От чашечки она отказываться не стала и пояснила Нечипайло, что употребляет водочку главным образом с лечебной целью:

— Привязалась какая-то гипертоническая болезнь. Доктора обнаружили давление в крови.

Рюмку поставили и перед Груней, но она отказалась.

— Может, вас, Грунечка, компания не устраивает? — обиделся Нечипайло.

— Просто не имею права. Обязалась вести нормальный образ жизни.

Она сдержанно рассмеялась, поправила пучок светлых волос и поглядела на Федосеева; у нее были совсем темные, чуть раскосые глаза.

Груня достала из сумки бумажку, но вместо Нечипайло почему-то протянула ее Федосееву, сидевшему напротив.

— «Расписка, — читал вслух Федосеев. — Я, нижеподписавшаяся, добровольно вступая в кадры доноров Московского института переливания крови, даю настоящую расписку в том, что обязуюсь аккуратно выполнять свои донорские обязанности и вести нормальный образ жизни…»

Пал Палыч громогласно выразил неудовольствие по поводу того, что Груня записалась в доноры. Тем более дополнительного пайка ей за это еще ни разу не выдали. А если привяжется малокровие? Она и так худенькая. И ездить отсюда в центр города, к черту на кулички….

— А я вот никогда в Москве не был, — признался Федосеев, пожав массивными плечами. — Эшелон кружился-кружился весь день по Окружной дороге…

— Зачем весь день? Ночью выгрузили. Станция Сортировочная, — уточнил Кавтарадзе, по прозвищу Сибиряк; он самый зябкий на батарее и уселся поближе к плите. — Легче на Эльбрус забраться, чем в Москву.

Пал Палыч не понял, при чем здесь Эльбрус, он был поглощен мыслями о Груне, которая своевольничает и ездит в этот самый институт переливания. А долго ли сейчас угодить в Москве под бомбежку? Разве радио предупреждает о каждом налете? Случалось и так — фашист уже сбросил бомбы, а воздушную тревогу еще не объявили. Пал Палыч ведет учет всем воздушным тревогам, начиная с самой первой, двадцать второго июля, и радиоточку теперь никогда не выключает. Особенно много нервов он истратил семнадцатого и девятнадцатого ноября — объявляли по шесть тревог.

— Кто тебя не знает — подумает, ты и в самом деле такой, — сделала Груня отцу замечание и покраснела, а поняв, что покраснела, опустила голову, — А я не только в доноры, и в медсестры пойду! В Тимирязевке большой госпиталь раскинулся. И номер узнала в политотделе. Двадцать три восемьдесят шесть.

— Чем в том госпитале горшки выносить, лучше к нам в артиллерию, — встрял в разговор Нечипайло. — Мы все-таки — боги войны!!!

— Не боги горшки обжигают, — невпопад напомнил поговорку Суматохин.

Нечипайло расхохотался, со словами «Вот дает!» сильно стукнул по спине флегматичного Суматохина, а затем неожиданно запел высоким чистым тенором:

— Ты пой, пой, служивый, я песни уважаю, — сказал Пал Палыч одобрительно. — Но только когда они ко времени. А то, помню, войну объявили — весь день по радио песни орали безо всякого антракта…

— А меня возьмут в артиллерию? — спросила Груня и поглядела в глаза Федосееву.

Тот беспомощно развел большими сильными руками.

— Зачем не возьмут? Медперсонал требуется. Кто остался живой после Соловьевой переправы? — Кавтарадзе говорил медленно, с трудом подбирая русские слова. — Фельдшер Гуревич и Шура Окунева, санинструктор. Ой, смелая барышня! Так что возьмут…

— Будете у нас, Грунечка, богиней войны! — Нечипайло пригладил отсутствующие волосы.

Пал Палыч язвительно поблагодарил Нечипайло за придумку насчет дочери и поднялся из-за стола, свирепо отодвинув табуретку. Он долго ворчал, с Груней не разговаривал, даже не смотрел в ее сторону…