На штабном аэродроме базировалась эскадрилья связных «огородников», две разведывательные «пешки». Як-9 оказался там в гордом одиночестве.

Всего каких-нибудь полсотни километров от линии фронта, а совсем другой уклад, другие правила распорядка. Неподалеку от аэродрома затерялась в лесной глухомани целехонькая деревенька. За избой, где нашли приют Лихоманов и Остроушко, — поле гречихи, оттуда несло стойким медовым запахом; пчелы летали и жужжали совсем как пули. Большая бомба угодила когда-то в речушку за околицей, образовалось озерцо. Днем в нем плескались, бултыхались ребятишки, а поздними вечерами или в нелетную погоду купался и летный состав.

Лихоманов числился теперь в эскадрилье воздушных разведчиков при штабе фронта. Ему подолгу приходилось бывать в соседнем хуторе, где обретался разведотдел. В темные вечера и ночи там мигали светлячки: ходили, светя карманными фонариками, и у часовых возле шлагбаума были фонарики, чтобы проверять пропуска.

Лихоманов по многу часов просиживал над картами. Вглядится в карту, закроет ее чистым листом бумаги и срисовывает на память все, что нужно запомнить. Габараев расстилал перед ним немецкие карты, на которых названия исконных русских городов, поселков и деревень, разбросанных по орловской, брянской, калужской земле, были начертаны чужим готическим шрифтом. Габараева сердило, что немецкие карты отпечатаны лучше наших. Сразу бросались в глаза оранжевые линии (шоссе) и фиолетовые (железные дороги). Карта-пятикилометровка, которая прежде служила истребителю Лихоманову верой и правдой, не устраивала разведчика Лихоманова — слишком мелка. Он сиднем сидел над пехотными картами, где в сантиметр втиснут километр или полкилометра русской земли. С такими картами воюют пехотные и артиллерийские офицеры, по ним ориентируются наземные разведчики.

Двадцатьчетверку вооружили фотоаппаратом. Остроушко быстро освоил фотоаппарат, вмонтированный в пол кабины, и помог Лихоманову.

На хуторе Лихоманов зачастил в бревенчатую баньку, где Габараев оборудовал фотолабораторию.

— После войны откроем вдвоем на базаре фотоателье «Спокойно — снимаю!», — усмехнулся он. — Сегодня снято — завтра готово!..

Каждый летчик-истребитель мечтает, чтобы у него прибавилась скоростенка. Чем ты стремительнее в воздушном бою, тем длиннее твоя жизнь. И счастье, что Остроушко обладал волшебным умением отладить мотор так, будто самим прикосновением своих рук он вселял в мотор добавочно полсотни лошадиных сил.

Но теперь Лихоманову приходилось летать не только быстрее быстрого, но и как можно медленнее. Чтобы гасить скорость, он выпускал в полете шасси. Остроушко называл это: летать на полусогнутых. Когда мчишься стремглав, трудно рассмотреть, что там внизу, под ногами. Самое сложное — схватить глазом ландшафт, видимый с бреющего полета, запомнить молниеносный пейзаж.

Габараев злился, когда в прифронтовом небе маячила двухфюзеляжная «рама». Повиснет, зараза, и висит, как привязанная к энскому квадрату неба, — корректирует огонь своих батарей, подглядывает за нашими. Дно кабины у «рамы» бронированное, немецким наблюдателям в зад не дует…

— Жаль, не припасли мы такого самолета! — сокрушался Габараев.

Лихоманову часто не хватало пленки на весь полет. Майор Габараев сделал ему выговор: все равно что раньше времени и нерачительно расходовать боеприпасы. Фотопленка — тот же боеприпас!

И в ненастье Лихоманов редко сидел без дела. Для него изменилось само понятие «нелетная погода». В такую погоду легче остаться незамеченным: спрятаться в низких тучах и вынырнуть над аэродромом, переправой…

В пасмурный день он сумел высмотреть и сфотографировать переправу противника через Жиздру. Моста не было, но близ села Дретово, выше по течению, на реке светлела подозрительная поперечная полоса. Наплавной мост! Его навели, для секретности утопили, и только с наступлением темноты или в нелетную погоду мост всплывает, точнее сказать, всплывал до разведывательного полета Лихоманова.

Лихоманов повадился летать вдоль второй линии немецкой обороны и приметил в сосновом бору обширный табор — палатки, грузовики, цуг-машины. Обнаружил танки, поставленные впритирку к избам. В те же дни он, как сказал Остроушко, разоблачил тяжелые пушки, замаскированные под деревья, высаженные в шахматном порядке на обочине большака. Несколько раз летал над вражеским аэродромом в Дубровке и установил, что там новые постояльцы, и притом не какая-нибудь мелюзга, а «Хейнкели-111», девять штук.

Оказывается, самое трудное в таком трудном деле — лететь над целью с постоянной скоростью и не нарушать при этом прямолинейности полета, как бы ни зверствовали немецкие зенитчики, как бы ни встряхивало машину взрывной волной, как бы ни секли ее осколки.

Спасаясь от близких разрывов, можно подняться на сотню метров, опуститься на столько же: зенитчики такого маневра не уловят и поправок в свои расчеты не внесут.

Но ты не имеешь права вилять в стороны, сбиваться с прямого курса, а значит, напрасно тратить фотопленку.

Лихоманов распознал бомбардировщики в Дубровке, потому что хитро пролетел не над ними, а в стороне, и не в полдень, а в ранние сумерки. «Хейнкели» стояли под маскировочными сетями, но их удалось обнаружить по косым теням. Зенитки открыли огонь, но двадцатьчетверка счастливо миновала близкие разрывы, они запятнали предвечернее небо, неестественно розовое. Такое небо Лихоманов видел только на картинке, где изображен японский вулкан Фудзияма.

«Интересно, какая отметка у вулкана Фудзияма? — ни с того ни с сего подумал Лихоманов. — На нашем участке фронта наивысшая точка — Дудина гора, или высота 228,7».

Он посмеялся над собой. Летит, «прижав уши», сквозь разрывы, а интересуется высотой Фудзиямы. Картинка висит рядом с иконой, в красном углу, в избе, где они живут с Остроушко. Каким ветром занесло эту картинку в лесную чащобу между реками Рессета и Жиздра?!